Поэтому картезианский скептицизм был бы совершенно
непреодолим, если бы он был вообще доступен человеку (а это, очевидно, не
так), и никакие рассуждения не могли бы в таком случае привести нас к
уверенности и убежденности в чем бы то ни было.
Надо, однако, признать, что такой вид скептицизма, если его умерить, может
оказаться весьма разумным и стать необходимой подготовкой к изучению
философии, ибо он способствует сохранению должной беспристрастности в
суждениях и освобождает наш ум от всех тех предрассудков, которые могли
укорениться в нас вследствие воспитания или необдуманно принятых мнений.
Нужно начинать с ясных и самоочевидных принципов, подвигаться вперед
осторожными и верными шагами, часто пересматривать наши заключения и точно
анализировать все их следствия; правда, таким путем мы приходим лишь к
медленно обретаемому и кратковременному успеху в своих теориях, но все же
это единственный способ, которым мы можем надеяться достичь истины, а также
добиться надлежащей устойчивости и достоверности в наших выводах.
Существует и другой вид скептицизма, следующий за изучением и
исследованием,-когда люди считают, что они открыли или полную
несостоятельность своего ума, или свою неспособность прийти к какому бы то
ни было определенному решению во всех тех вызывающих интерес умозрительных
вопросах, которыми они обычно занимаются. Даже сами наши внешние чувства
служат предметом спора для известного рода философов, и правила обыденной
жизни подвергаются у них такому же сомнению, как и наиболее глубокие
метафизические и богословские принципы или выводы. Поскольку среди
философов одни выдвигают подобные парадоксальные положения (если их можно
вообще назвать положениями), а другие опровергают их, они, естественно,
возбуждают наше любопытство и заставляют нас исследовать те аргументы,
посредством которых их можно обосновать.
Мне незачем останавливаться на избитых доводах, которыми скептики всех эпох
пользовались для опровержения достоверности чувств, например на таких,
которые основаны на несовершенстве и ненадежности наших органов-качествах,
явствующих из бесчисленных случаев: из того, что весло, опущенное в воду,
кажется нам искривленным; из того, что объекты меняют свой вид в
зависимости от расстояния; из удвоения образов при надавливании на один
глаз и из многих других подобных явлений. Все эти скептические доводы в
действительности могут доказать лишь то, что нельзя всецело полагаться на
одни только чувства и что нам следует исправлять их свидетельства с помощью
разума, принимая в соображение природу среды, расстояние от объекта,
состояние органа, чтобы превратить чувства в надлежащий критерий истины и
лжи в границах их сферы. Но существуют и другие, более глубокие аргументы
против чувств, не допускающие такого легкого опровержения,
Вполне очевидно, что люди в силу природного инстинкта или предрасположения
готовы верить своим чувствам и что мы без всяких рассуждений, чуть ли не
прежде, чем начинаем пользоваться своим разумом, предполагаем, что
существует внешний мир, который не зависит от нашего восприятия и который
существовал бы, даже если бы исчезли или были уничтожены все обладающие
чувствами существа. Даже животные руководятся подобным мнением и проявляют
веру во внешние объекты во всех своих помышлениях, намерениях и действиях.
Вполне очевидно и то, что люди, следуя этому слепому и могучему природному
инстинкту, всегда считают, что образы, доставляемые чувствами, и есть
внешние объекты, но не подозревают, что первые суть не что иное, как
представления (representations) вторых. Мы верим, что тот самый стол,
белизну которого мы видим и твердость которого ощущаем, существует
независимо от нашего восприятия и является чем-то внешним по отношению к
воспринимающему его уму. Наше присутствие не вызывает его к существованию,
наше отсутствие не уничтожает его; он пребывает единообразным и целым
независимо от положения мыслящих существ, воспринимающих или
рассматривающих его.
Но это общее и первичное мнение всех людей ниспровергается при первом же
соприкосновении с философией, которая учит нас, что нашему уму доступны
только образы или восприятия и что чувства - не что иное, как каналы, через
которые передаются эти образы, и что они не способны установить
непосредственное отношение между умом и объектом. Видимый нами стол кажется
меньше по мере того, как мы удаляемся от него; но реальный стол,
существующий независимо от нас, не претерпевает изменений; следовательно,
наш ум воспринял только его образ. Таковы очевидные выводы разума, и ни
один мыслящий человек никогда не сомневался в том, что реальности, которые
мы имеем в виду, говоря: этот дом, это дерево, - не что иное, как
восприятия нашего ума, мимолетные копии, или образы, других реальностей,
пребывающих единообразными и независимыми.
Итак, разум принуждает нас вступить в некоторое противоречие с первичными
инстинктами природы, отойти от них и принять новую теорию относительно
достоверности наших чувств. Но, желая оправдать эту новую теорию, а также
избежать придирок и опровержений со стороны скептиков, философия попадает в
весьма затруднительное положение. Она не может больше ссылаться на
непогрешимый и непреодолимый природный инстинкт, ибо последний привел нас к
совершенно иной теории, которая признана нами недостоверной и даже
ошибочной. Оправдание же вышеизложенной будто бы философской теории с
помощью ясного и убедительного доказательства или хотя бы какого-нибудь
подобия доказательства превосходит силы и способности человека.
С помощью какого аргумента можем мы доказать, что восприятия нашего ума
вызываются внешними объектами, совершенно отличными от этих восприятий,
хотя и сходными с ними (если это только возможно), а не порождаются ни
деятельностью самого ума, ни внушением какого-либо незримого и неведомого
духа, ни какой-нибудь иной, еще более незнакомой нам причиной? Признано,
что многие из этих восприятий не вызываются в действительности ничем
внешним, как это бывает, например, в сновидениях, при сумасшествии и иных
болезнях. И что может быть необъяснимее того способа, каким тело могло бы
так действовать на ум, что порождало бы свой образ в субстанции,
считающейся столь отличной от него и даже противоположной ему по природе?
Вопрос, порождаются ли восприятия чувств сходными с ними внешними
объектами, есть вопрос, касающийся факта. Как же решить его? Конечно, с
помощью опыта, как и все подобные вопросы. Но тут опыт остается и должен
оставаться совершенно безмолвным: в уме никогда не бывает ничего, кроме
восприятий, и он никогда не может узнать из опыта об их связи с объектами.
Поэтому предположение о такой связи не имеет никаких разумных оснований.
Прибегать к правдивости Верховного Существа, для того чтобы доказать
правдивость наших чувств, - значит описывать совершенно неожиданный круг.
Если бы правдивость Верховного Существа имела какое-либо отношение к
данному вопросу, наши чувства были бы совершенно безошибочны, ибо
невозможно предположить, чтобы Верховное Существо когда-либо обманывало
нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
непреодолим, если бы он был вообще доступен человеку (а это, очевидно, не
так), и никакие рассуждения не могли бы в таком случае привести нас к
уверенности и убежденности в чем бы то ни было.
Надо, однако, признать, что такой вид скептицизма, если его умерить, может
оказаться весьма разумным и стать необходимой подготовкой к изучению
философии, ибо он способствует сохранению должной беспристрастности в
суждениях и освобождает наш ум от всех тех предрассудков, которые могли
укорениться в нас вследствие воспитания или необдуманно принятых мнений.
Нужно начинать с ясных и самоочевидных принципов, подвигаться вперед
осторожными и верными шагами, часто пересматривать наши заключения и точно
анализировать все их следствия; правда, таким путем мы приходим лишь к
медленно обретаемому и кратковременному успеху в своих теориях, но все же
это единственный способ, которым мы можем надеяться достичь истины, а также
добиться надлежащей устойчивости и достоверности в наших выводах.
Существует и другой вид скептицизма, следующий за изучением и
исследованием,-когда люди считают, что они открыли или полную
несостоятельность своего ума, или свою неспособность прийти к какому бы то
ни было определенному решению во всех тех вызывающих интерес умозрительных
вопросах, которыми они обычно занимаются. Даже сами наши внешние чувства
служат предметом спора для известного рода философов, и правила обыденной
жизни подвергаются у них такому же сомнению, как и наиболее глубокие
метафизические и богословские принципы или выводы. Поскольку среди
философов одни выдвигают подобные парадоксальные положения (если их можно
вообще назвать положениями), а другие опровергают их, они, естественно,
возбуждают наше любопытство и заставляют нас исследовать те аргументы,
посредством которых их можно обосновать.
Мне незачем останавливаться на избитых доводах, которыми скептики всех эпох
пользовались для опровержения достоверности чувств, например на таких,
которые основаны на несовершенстве и ненадежности наших органов-качествах,
явствующих из бесчисленных случаев: из того, что весло, опущенное в воду,
кажется нам искривленным; из того, что объекты меняют свой вид в
зависимости от расстояния; из удвоения образов при надавливании на один
глаз и из многих других подобных явлений. Все эти скептические доводы в
действительности могут доказать лишь то, что нельзя всецело полагаться на
одни только чувства и что нам следует исправлять их свидетельства с помощью
разума, принимая в соображение природу среды, расстояние от объекта,
состояние органа, чтобы превратить чувства в надлежащий критерий истины и
лжи в границах их сферы. Но существуют и другие, более глубокие аргументы
против чувств, не допускающие такого легкого опровержения,
Вполне очевидно, что люди в силу природного инстинкта или предрасположения
готовы верить своим чувствам и что мы без всяких рассуждений, чуть ли не
прежде, чем начинаем пользоваться своим разумом, предполагаем, что
существует внешний мир, который не зависит от нашего восприятия и который
существовал бы, даже если бы исчезли или были уничтожены все обладающие
чувствами существа. Даже животные руководятся подобным мнением и проявляют
веру во внешние объекты во всех своих помышлениях, намерениях и действиях.
Вполне очевидно и то, что люди, следуя этому слепому и могучему природному
инстинкту, всегда считают, что образы, доставляемые чувствами, и есть
внешние объекты, но не подозревают, что первые суть не что иное, как
представления (representations) вторых. Мы верим, что тот самый стол,
белизну которого мы видим и твердость которого ощущаем, существует
независимо от нашего восприятия и является чем-то внешним по отношению к
воспринимающему его уму. Наше присутствие не вызывает его к существованию,
наше отсутствие не уничтожает его; он пребывает единообразным и целым
независимо от положения мыслящих существ, воспринимающих или
рассматривающих его.
Но это общее и первичное мнение всех людей ниспровергается при первом же
соприкосновении с философией, которая учит нас, что нашему уму доступны
только образы или восприятия и что чувства - не что иное, как каналы, через
которые передаются эти образы, и что они не способны установить
непосредственное отношение между умом и объектом. Видимый нами стол кажется
меньше по мере того, как мы удаляемся от него; но реальный стол,
существующий независимо от нас, не претерпевает изменений; следовательно,
наш ум воспринял только его образ. Таковы очевидные выводы разума, и ни
один мыслящий человек никогда не сомневался в том, что реальности, которые
мы имеем в виду, говоря: этот дом, это дерево, - не что иное, как
восприятия нашего ума, мимолетные копии, или образы, других реальностей,
пребывающих единообразными и независимыми.
Итак, разум принуждает нас вступить в некоторое противоречие с первичными
инстинктами природы, отойти от них и принять новую теорию относительно
достоверности наших чувств. Но, желая оправдать эту новую теорию, а также
избежать придирок и опровержений со стороны скептиков, философия попадает в
весьма затруднительное положение. Она не может больше ссылаться на
непогрешимый и непреодолимый природный инстинкт, ибо последний привел нас к
совершенно иной теории, которая признана нами недостоверной и даже
ошибочной. Оправдание же вышеизложенной будто бы философской теории с
помощью ясного и убедительного доказательства или хотя бы какого-нибудь
подобия доказательства превосходит силы и способности человека.
С помощью какого аргумента можем мы доказать, что восприятия нашего ума
вызываются внешними объектами, совершенно отличными от этих восприятий,
хотя и сходными с ними (если это только возможно), а не порождаются ни
деятельностью самого ума, ни внушением какого-либо незримого и неведомого
духа, ни какой-нибудь иной, еще более незнакомой нам причиной? Признано,
что многие из этих восприятий не вызываются в действительности ничем
внешним, как это бывает, например, в сновидениях, при сумасшествии и иных
болезнях. И что может быть необъяснимее того способа, каким тело могло бы
так действовать на ум, что порождало бы свой образ в субстанции,
считающейся столь отличной от него и даже противоположной ему по природе?
Вопрос, порождаются ли восприятия чувств сходными с ними внешними
объектами, есть вопрос, касающийся факта. Как же решить его? Конечно, с
помощью опыта, как и все подобные вопросы. Но тут опыт остается и должен
оставаться совершенно безмолвным: в уме никогда не бывает ничего, кроме
восприятий, и он никогда не может узнать из опыта об их связи с объектами.
Поэтому предположение о такой связи не имеет никаких разумных оснований.
Прибегать к правдивости Верховного Существа, для того чтобы доказать
правдивость наших чувств, - значит описывать совершенно неожиданный круг.
Если бы правдивость Верховного Существа имела какое-либо отношение к
данному вопросу, наши чувства были бы совершенно безошибочны, ибо
невозможно предположить, чтобы Верховное Существо когда-либо обманывало
нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47