Последнее для меня, как и для прочих в моем окруже[446] нии, потеряло
прежние функции. В дело вступили другие, более глубокие факторы зрелого
коммунизма, а именно взаимоотношения людей в самих основах общества.
Почувствовав, что я начал делать нечто оригинальное и значительное в области
логики и методологии науки, мои либеральные и прогрессивные коллеги,
сослуживцы и друзья насторожились и начали не сговариваясь предпринимать
меры, чтобы помешать мне выделиться из их среды. Я на своей шкуре ощутил
действие тогда уже открытого мною социального принципа препятствования,
вытеснившего на задний план принцип конкуренции в форме соревнования. А если
бы в моем окружении узнали, что я, ко всему прочему, еще и занимаюсь
социологическими исследованиями в нестандартном "зиновьевском" духе, мне не
дали бы никакой возможности работать и в области логики. Я до некоторой
степени мог свободно работать в логике, поскольку имел какую-то защиту от
коллег со стороны вышестоящих властей и более широкой общественности. Как
только я этой защиты лишился, меня "сожрали". В социологии же меня "сожрали"
бы уже в самом начале. Кроме того, я не имел явного намерения делать научную
карьеру за счет социологии. Самое большее, что я держал в голове, это
применение моих методологических идей для построения теории коммунизма.
Некоторое время я работал в физико-техническом институте, вел специальный
семинар с аспирантами. Здесь я познакомился с математиком Н.Н. Моисеевым,
деканом одного из факультетов института, впоследствии академиком,
заместителем начальника вычислительного центра. Он интересовался проблемами
"математического обеспечения социальных исследований" (это его выражение).
Мы с ним не раз разговаривали на эти темы. Мне пришлось консультировать
студентов, придумавших математическую модель капиталистических кризисов.
После этого я сам начал выдумывать такого рода математические модели для
отдельных проблем теории советского общества. У меня стали получаться
любопытные результаты.
Мои социологические исследования в Советском Союзе шли по двум линиям: 1)
по линии создания общей картины коммунистического общества; 2) по линии
раз[447] работки точных методов решения отдельных проблем. По второй линии
я, например, построил логико-математическую модель абстрактного
коммунистического общества, с помощью которой доказал неизбежность кризисных
ситуаций в этом обществе. Общий кризис советского общества в конце
брежневского правления подтвердил мои расчеты. Моя модель имела силу лишь
для абстрактного общества в том смысле, что предполагала сильное упрощение
ситуации. А выводы имели силу лишь в смысле предсказания тенденции к
кризису, а не времени наступления и конкретной формы кризиса. Но мой
результат был все же важен для меня в смысле уверенности в правоте моей
концепции коммунизма. Особенно много я занимался изобретением методов
измерения и вычисления различных характеристик общества в целом и его
отдельных подразделений, например коэффициентов системности, степени
стабильности, жизненного потенциала, скорости протекания различных
процессов, степени эксплуатации, числа лиц различных социальных категорий,
показателей экономической и социальной эффективности, паразитизма,
экстремальных состояний и т. д. Такого рода задачами я часто занимался
просто в порядке развлечения и упражнений в вычислениях. При этом я убедился
в том, что введение параметров, подлежащих измерению и вычислению, и
изобретение подходящих методов для этого зависело от общей социологической
теории коммунизма. У меня уже тогда возникла идея построить всю концепцию
коммунизма на уровне точных методов современной науки. Но для этого не
хватало ни времени, ни сил. И не было помощников и соратников. И стимулов не
было.
XIII. "ЗИЯЮЩИЕ ВЫСОТЫ"
ПОВОРОТ К БУНТУ
В моем душевном состоянии и в моем поведении всегда действовали две
тенденции. Одна из них - тенденция к бунту. Она особенно остро проявилась в
моем поведении осенью 1939 года, а затем в многочисленных поступках гораздо
меньшего масштаба. Вторая тенденция - тенденция к спокойной и строго
урегулированной жизни согласно рациональным принципам. Эта тенденция была
доминирующей в моей жизни в годы 1962 - 1968-й. В эти годы я жил согласно
моей концепции человека как автономного государства. Но в 1968 году начался
постепенный поворот к бунтарскому состоянию. Я уже начал ощущать, что мое
государство начинает рушиться под давлением превосходящих сил противника.
Это не означало, что я усомнился в принципах моего государства. Ни в коем
случае! Я им следовал всегда и намерен следовать до конца жизни. Это
означало, что мое окружение не могло допустить спокойную жизнь моего
государства.
Существенную роль в повороте к новому бунту сыграл разгром Пражской весны
в августе 1968 года.
Вступление советских войск в Прагу застало нас с Ольгой в Грузии, в
туристическом лагере Московского дома ученых. Мы буквально окаменели. Отдых
был испорчен. Для нас Чехословакия и Польша были не просто социалистическими
странами, но странами, так или иначе бунтующими против советского насилия и
советскости вообще. И мы им в этом сочувствовали, как тысячи других
московских интеллектуалов. Мы восприняли разгром пражского [449] восстания
как удар по самим себе. Я тогда сказал Ольге, что такое терпеть нельзя, что
за это надо мстить "Им", что "Им" надо дать в морду. С тех пор мысль "дать
Им в морду" уже не оставляла меня.
Мой второй бунт существенно отличался от первого. Первый бунт имел место
в условиях жесточайших сталинских репрессий, второй - в сравнительно
либеральных условиях брежневизма, когда открыто начали бунтовать сотни и
даже тысячи людей. В первом я был никому не известным студентом первого
курса, во втором - довольно широко известным профессором и автором многих
книг, переведенных на западные языки. В первом я был лишь в начале моего
пути познания советского общества, во втором - на вершине его. Теперь я
чувствовал себя увереннее. Я видел, как Запад поддерживал советских
диссидентов и писателей, печатавших свои сочинения на Западе или пускавших
их в "самиздат". А у меня уже были многочисленные контакты с Западом.
Я знал, что в результате моего бунта я потеряю все, чего добился в
течение многих лет каторжного труда. Но я также знал, что имею какую-то
защиту и не буду раздавлен незаметно и бесшумно, как это могло со мною
случиться в 1939 году. В таком положении оказался не я один. Тогда вообще
бунтовать начинали многие деятели культуры, защищенные известностью и
сравнительно высоким положением (А. Сахаров, И. Шафаревич, Ю. Орлов, В.
Турчин и многие другие). Так что с внешней стороны в моем поведении не было
тогда ничего оригинального. Оригинальность моего пути заключалась во мне
самом, в прожитой жизни и в созданном мною моем личном государстве. Но это
не было заметно для посторонних.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
прежние функции. В дело вступили другие, более глубокие факторы зрелого
коммунизма, а именно взаимоотношения людей в самих основах общества.
Почувствовав, что я начал делать нечто оригинальное и значительное в области
логики и методологии науки, мои либеральные и прогрессивные коллеги,
сослуживцы и друзья насторожились и начали не сговариваясь предпринимать
меры, чтобы помешать мне выделиться из их среды. Я на своей шкуре ощутил
действие тогда уже открытого мною социального принципа препятствования,
вытеснившего на задний план принцип конкуренции в форме соревнования. А если
бы в моем окружении узнали, что я, ко всему прочему, еще и занимаюсь
социологическими исследованиями в нестандартном "зиновьевском" духе, мне не
дали бы никакой возможности работать и в области логики. Я до некоторой
степени мог свободно работать в логике, поскольку имел какую-то защиту от
коллег со стороны вышестоящих властей и более широкой общественности. Как
только я этой защиты лишился, меня "сожрали". В социологии же меня "сожрали"
бы уже в самом начале. Кроме того, я не имел явного намерения делать научную
карьеру за счет социологии. Самое большее, что я держал в голове, это
применение моих методологических идей для построения теории коммунизма.
Некоторое время я работал в физико-техническом институте, вел специальный
семинар с аспирантами. Здесь я познакомился с математиком Н.Н. Моисеевым,
деканом одного из факультетов института, впоследствии академиком,
заместителем начальника вычислительного центра. Он интересовался проблемами
"математического обеспечения социальных исследований" (это его выражение).
Мы с ним не раз разговаривали на эти темы. Мне пришлось консультировать
студентов, придумавших математическую модель капиталистических кризисов.
После этого я сам начал выдумывать такого рода математические модели для
отдельных проблем теории советского общества. У меня стали получаться
любопытные результаты.
Мои социологические исследования в Советском Союзе шли по двум линиям: 1)
по линии создания общей картины коммунистического общества; 2) по линии
раз[447] работки точных методов решения отдельных проблем. По второй линии
я, например, построил логико-математическую модель абстрактного
коммунистического общества, с помощью которой доказал неизбежность кризисных
ситуаций в этом обществе. Общий кризис советского общества в конце
брежневского правления подтвердил мои расчеты. Моя модель имела силу лишь
для абстрактного общества в том смысле, что предполагала сильное упрощение
ситуации. А выводы имели силу лишь в смысле предсказания тенденции к
кризису, а не времени наступления и конкретной формы кризиса. Но мой
результат был все же важен для меня в смысле уверенности в правоте моей
концепции коммунизма. Особенно много я занимался изобретением методов
измерения и вычисления различных характеристик общества в целом и его
отдельных подразделений, например коэффициентов системности, степени
стабильности, жизненного потенциала, скорости протекания различных
процессов, степени эксплуатации, числа лиц различных социальных категорий,
показателей экономической и социальной эффективности, паразитизма,
экстремальных состояний и т. д. Такого рода задачами я часто занимался
просто в порядке развлечения и упражнений в вычислениях. При этом я убедился
в том, что введение параметров, подлежащих измерению и вычислению, и
изобретение подходящих методов для этого зависело от общей социологической
теории коммунизма. У меня уже тогда возникла идея построить всю концепцию
коммунизма на уровне точных методов современной науки. Но для этого не
хватало ни времени, ни сил. И не было помощников и соратников. И стимулов не
было.
XIII. "ЗИЯЮЩИЕ ВЫСОТЫ"
ПОВОРОТ К БУНТУ
В моем душевном состоянии и в моем поведении всегда действовали две
тенденции. Одна из них - тенденция к бунту. Она особенно остро проявилась в
моем поведении осенью 1939 года, а затем в многочисленных поступках гораздо
меньшего масштаба. Вторая тенденция - тенденция к спокойной и строго
урегулированной жизни согласно рациональным принципам. Эта тенденция была
доминирующей в моей жизни в годы 1962 - 1968-й. В эти годы я жил согласно
моей концепции человека как автономного государства. Но в 1968 году начался
постепенный поворот к бунтарскому состоянию. Я уже начал ощущать, что мое
государство начинает рушиться под давлением превосходящих сил противника.
Это не означало, что я усомнился в принципах моего государства. Ни в коем
случае! Я им следовал всегда и намерен следовать до конца жизни. Это
означало, что мое окружение не могло допустить спокойную жизнь моего
государства.
Существенную роль в повороте к новому бунту сыграл разгром Пражской весны
в августе 1968 года.
Вступление советских войск в Прагу застало нас с Ольгой в Грузии, в
туристическом лагере Московского дома ученых. Мы буквально окаменели. Отдых
был испорчен. Для нас Чехословакия и Польша были не просто социалистическими
странами, но странами, так или иначе бунтующими против советского насилия и
советскости вообще. И мы им в этом сочувствовали, как тысячи других
московских интеллектуалов. Мы восприняли разгром пражского [449] восстания
как удар по самим себе. Я тогда сказал Ольге, что такое терпеть нельзя, что
за это надо мстить "Им", что "Им" надо дать в морду. С тех пор мысль "дать
Им в морду" уже не оставляла меня.
Мой второй бунт существенно отличался от первого. Первый бунт имел место
в условиях жесточайших сталинских репрессий, второй - в сравнительно
либеральных условиях брежневизма, когда открыто начали бунтовать сотни и
даже тысячи людей. В первом я был никому не известным студентом первого
курса, во втором - довольно широко известным профессором и автором многих
книг, переведенных на западные языки. В первом я был лишь в начале моего
пути познания советского общества, во втором - на вершине его. Теперь я
чувствовал себя увереннее. Я видел, как Запад поддерживал советских
диссидентов и писателей, печатавших свои сочинения на Западе или пускавших
их в "самиздат". А у меня уже были многочисленные контакты с Западом.
Я знал, что в результате моего бунта я потеряю все, чего добился в
течение многих лет каторжного труда. Но я также знал, что имею какую-то
защиту и не буду раздавлен незаметно и бесшумно, как это могло со мною
случиться в 1939 году. В таком положении оказался не я один. Тогда вообще
бунтовать начинали многие деятели культуры, защищенные известностью и
сравнительно высоким положением (А. Сахаров, И. Шафаревич, Ю. Орлов, В.
Турчин и многие другие). Так что с внешней стороны в моем поведении не было
тогда ничего оригинального. Оригинальность моего пути заключалась во мне
самом, в прожитой жизни и в созданном мною моем личном государстве. Но это
не было заметно для посторонних.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144