На следующий день его родители и сестры посетили его новые апартаменты и принесли праздничный завтрак. Поток эмоций наводнял неведомые ему зоны его мозга. Какие? На это еще не дали ответа анатомические исследования. Опасения, что не появятся пациенты, нивелировались убеждением, что работа найдется; неопределенность, присущая частной практике, сглаживалась уверенностью, вызванной тем, что доктор Мейнерт охотно принял его и предложил закончить в его лаборатории исследования структуры детского мозга, а также тем, что доктор Кассовиц пригласил его открыть неврологическое отделение в Институте детских болезней.
К этому водовороту мыслей и чувств примешивалось неясное ощущение, навеянное возвращением в Вену. За семь месяцев, которые он провел вдали от города, Зишунд пытался оценить свою привязанность к Вене. Возможно, то, что он был рожден не здесь, оказывало отчуждающее воздействие, и вместе с тем он мало что помнил о Фрайберге в Моравии. Как интеллектуал, проведший годы взросления в физиологической лаборатории профессора Брюкке и в Городской больнице, он был знаком лишь с серьезной, научной Веной, совершенно отличной от простонародной Вены, от Вены, где царил дух гениальных композиторов – Моцарта, Бетховена, Шуберта, плеяды Штраусов, мелодичная музыка которых украшала жизнь венцев.
Рассудком он понимал, что даже как невольный пленник он влюбился в Париж: в освещенный солнцем Собор Парижской Богоматери, в Сену, отливающую серебром в темные ночи, в спокойствие самобытной парижской архитектуры, в широкие бульвары и открытые площади, в многочисленные кафе на тротуарах, где прислушиваются к разносчикам газет, продающим экстренные выпуски, наблюдают за бойкими молодыми людьми, распевающими на бульваре Сен–Мишель, в живой, легкий образ поведения вообще, в современные республиканские настроения. В воздухе Франции было что–то особое, какой–то букет, сочетающий в себе все, что свойственно свободным людям. Нечто подобное он ощущал ранее лишь однажды, когда посетил единокровных братьев в Манчестере.
Из Берлина он написал Марте, что не станет обременять себя заботами, пока не увидит своими глазами «отвратительную башню Святого Стефана». Честно говоря, он знал, что эта высокая башня была своеобразным проникновением в бесконечность архитектурного искусства; против нее его настраивало лишь то, что ему придется найти свое место под ее сенью. «Ни один человек, – размышлял он, – не любит поле боя до тех пор, пока не одержит на нем победу». Из Берлина, где он провел месяц, обучаясь у доктора Адольфа Багинского, профессора педиатрии и директора госпиталя Кайзера Фридриха, и у докторов Роберта Томсена и Германа Оппенгейма в отделении нервных и душевных болезней в госпитале Шарите, он написал Марте строчку из Шиллера: «Как по–иному было во Франции!» – и добавил: «Если бы я должен был ехать из Парижа в Вену, то, полагаю, умер бы по дороге».
Наедине с самим собой при приглушенном свете лампы он размышлял о значении Вены в его жизни. Многое он знал о ней только по праздничным парадам: императора Франца–Иосифа, императрицу и их детей; аристократию, блестяще разодетых офицеров – баловней города; богатых землевладельцев; министров, управлявших империей. Он был в курсе жизни Вены благодаря прочитанному в «Нойе Фрайе Прессе» и «Фремденблатт». Габсбурги правили здесь столетиями, владея самой обширной и богатой со времен римлян империей. У Парижа была своя аристократия, пострадавшая от трех революционных кровопусканий, но он сам выбирал своих правителей, его законы вырабатывались и претворялись в жизнь народными избранниками. Чувствовал бы он, Зигмунд, себя иначе, если бы оказался в Париже во времена Людовика XV?
И все же австрийцы не преминули воспользоваться своей свободой: они обожали и боготворили императора Франца–Иосифа, при котором у них было солидное, честное, ответственное правительство; после восстания 1848 года в нем участвовали австрийские буржуа. Однако существовала и разница в положении; австрийцы, отождествлявшие себя с любимым императором, соглашались считаться его подданными. Французы же были хозяева самим себе в политическом отношении. Порой нерасчетливые, беззаботные и бесшабашные, они уподобляли свободу просторной накидке, небрежно подогнанной и неловко выглядевшей на некоторых, и все же они чувствовали себя свободными.
Парижская архитектура была более самобытной, чем венская, таким же был и французский характер. Кое–что заимствовано, но не получено как милостыня. Характер Вены представлял собой характер полиглота, впитавшего австрийский, богемский, венгерский, хорватский, словацкий, польский, моравский, итальянский языки… В качестве имперского города она старалась отобразить каждую составляющую ее национальную часть, «воспроизвести всю мировую цивилизацию, пышную, в стиле барокко».
И все же он был счастлив вернуться домой, жаждал возобновить работу. У него было достаточно причин почитать Венский университет, медицинский факультет, научные учреждения. Городскую больницу. Город дал ему, парню из семьи иммигрантов, прекрасное образование и такую профессиональную подготовку, которую невозможно получить в Берлине, Париже, Лондоне или Нью–Йорке. Его можно было обвинить в том, что он мало знает университетский – медицинский – научный мир Вены. Нужно ли ему знать больше? Разве каждый город не схож с пчелиными сотами, где каждая ячейка занята частью населения? Для венского военного – это армия; для аристократии – императорский двор; для артистов – Карлстеатр; для музыкантов – опера, Бетховенский и Моцартовский залы; для дельцов – банки, магазины, текстильный район, биржа.
Каждый ценит свой город. Конечно, тот, в котором он сам работал и жил, привлекал лучшие умы и души не только империи, но и всего мира, говорящего по–немецки. Он, Зигмунд Фрейд, учился у представителей этого мира. Они были добры, готовы помочь, щедры. Они создали великую Вену. Он не хочет жить в другой Вене, ни в каком другом городе, в том числе и в Париже. Его корни здесь, они проросли глубоко сквозь камни. Правда, он еврей и не всегда уютно чувствует себя в католическом окружении, но евреи стали странниками с того момента, как был разрушен Храм и они были вынуждены жить в чужой религиозной среде. Насколько он знал историю, неважно, в каком культурном окружении оказывались евреи. Император Франц–Иосиф был последователен в защите прав евреев в Австро–Венгерской империи.
Зигмунд встал, походил по комнате, затем приблизился к окну, смотревшему в парк за ратушей. Через занавеску он заметил несколько пар, медленно прохаживавшихся при мертвенно–белом свете газовых фонарей. Затем он вернулся к своему письменному столу.
Вена должна дать ему возможность зарабатывать на жизнь, содержать жену, учиться, проводить исследования, делать открытия, писать на избранные им темы… Здесь он и Марта могут работать, благоденствовать, воспитывать детей.
2
За час до полудня в понедельник после Пасхи он сидел за письменным столом, аккуратно разложив рукописи: отчет о поездке, который он сделал перед Обществом врачей; уже переведенные главы книги Шарко; заметки к Введению книги о психологии; первые страницы доклада о гипнотизме, который он прочитает в Клубе физиологов, а затем в Обществе психиатров;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260
К этому водовороту мыслей и чувств примешивалось неясное ощущение, навеянное возвращением в Вену. За семь месяцев, которые он провел вдали от города, Зишунд пытался оценить свою привязанность к Вене. Возможно, то, что он был рожден не здесь, оказывало отчуждающее воздействие, и вместе с тем он мало что помнил о Фрайберге в Моравии. Как интеллектуал, проведший годы взросления в физиологической лаборатории профессора Брюкке и в Городской больнице, он был знаком лишь с серьезной, научной Веной, совершенно отличной от простонародной Вены, от Вены, где царил дух гениальных композиторов – Моцарта, Бетховена, Шуберта, плеяды Штраусов, мелодичная музыка которых украшала жизнь венцев.
Рассудком он понимал, что даже как невольный пленник он влюбился в Париж: в освещенный солнцем Собор Парижской Богоматери, в Сену, отливающую серебром в темные ночи, в спокойствие самобытной парижской архитектуры, в широкие бульвары и открытые площади, в многочисленные кафе на тротуарах, где прислушиваются к разносчикам газет, продающим экстренные выпуски, наблюдают за бойкими молодыми людьми, распевающими на бульваре Сен–Мишель, в живой, легкий образ поведения вообще, в современные республиканские настроения. В воздухе Франции было что–то особое, какой–то букет, сочетающий в себе все, что свойственно свободным людям. Нечто подобное он ощущал ранее лишь однажды, когда посетил единокровных братьев в Манчестере.
Из Берлина он написал Марте, что не станет обременять себя заботами, пока не увидит своими глазами «отвратительную башню Святого Стефана». Честно говоря, он знал, что эта высокая башня была своеобразным проникновением в бесконечность архитектурного искусства; против нее его настраивало лишь то, что ему придется найти свое место под ее сенью. «Ни один человек, – размышлял он, – не любит поле боя до тех пор, пока не одержит на нем победу». Из Берлина, где он провел месяц, обучаясь у доктора Адольфа Багинского, профессора педиатрии и директора госпиталя Кайзера Фридриха, и у докторов Роберта Томсена и Германа Оппенгейма в отделении нервных и душевных болезней в госпитале Шарите, он написал Марте строчку из Шиллера: «Как по–иному было во Франции!» – и добавил: «Если бы я должен был ехать из Парижа в Вену, то, полагаю, умер бы по дороге».
Наедине с самим собой при приглушенном свете лампы он размышлял о значении Вены в его жизни. Многое он знал о ней только по праздничным парадам: императора Франца–Иосифа, императрицу и их детей; аристократию, блестяще разодетых офицеров – баловней города; богатых землевладельцев; министров, управлявших империей. Он был в курсе жизни Вены благодаря прочитанному в «Нойе Фрайе Прессе» и «Фремденблатт». Габсбурги правили здесь столетиями, владея самой обширной и богатой со времен римлян империей. У Парижа была своя аристократия, пострадавшая от трех революционных кровопусканий, но он сам выбирал своих правителей, его законы вырабатывались и претворялись в жизнь народными избранниками. Чувствовал бы он, Зигмунд, себя иначе, если бы оказался в Париже во времена Людовика XV?
И все же австрийцы не преминули воспользоваться своей свободой: они обожали и боготворили императора Франца–Иосифа, при котором у них было солидное, честное, ответственное правительство; после восстания 1848 года в нем участвовали австрийские буржуа. Однако существовала и разница в положении; австрийцы, отождествлявшие себя с любимым императором, соглашались считаться его подданными. Французы же были хозяева самим себе в политическом отношении. Порой нерасчетливые, беззаботные и бесшабашные, они уподобляли свободу просторной накидке, небрежно подогнанной и неловко выглядевшей на некоторых, и все же они чувствовали себя свободными.
Парижская архитектура была более самобытной, чем венская, таким же был и французский характер. Кое–что заимствовано, но не получено как милостыня. Характер Вены представлял собой характер полиглота, впитавшего австрийский, богемский, венгерский, хорватский, словацкий, польский, моравский, итальянский языки… В качестве имперского города она старалась отобразить каждую составляющую ее национальную часть, «воспроизвести всю мировую цивилизацию, пышную, в стиле барокко».
И все же он был счастлив вернуться домой, жаждал возобновить работу. У него было достаточно причин почитать Венский университет, медицинский факультет, научные учреждения. Городскую больницу. Город дал ему, парню из семьи иммигрантов, прекрасное образование и такую профессиональную подготовку, которую невозможно получить в Берлине, Париже, Лондоне или Нью–Йорке. Его можно было обвинить в том, что он мало знает университетский – медицинский – научный мир Вены. Нужно ли ему знать больше? Разве каждый город не схож с пчелиными сотами, где каждая ячейка занята частью населения? Для венского военного – это армия; для аристократии – императорский двор; для артистов – Карлстеатр; для музыкантов – опера, Бетховенский и Моцартовский залы; для дельцов – банки, магазины, текстильный район, биржа.
Каждый ценит свой город. Конечно, тот, в котором он сам работал и жил, привлекал лучшие умы и души не только империи, но и всего мира, говорящего по–немецки. Он, Зигмунд Фрейд, учился у представителей этого мира. Они были добры, готовы помочь, щедры. Они создали великую Вену. Он не хочет жить в другой Вене, ни в каком другом городе, в том числе и в Париже. Его корни здесь, они проросли глубоко сквозь камни. Правда, он еврей и не всегда уютно чувствует себя в католическом окружении, но евреи стали странниками с того момента, как был разрушен Храм и они были вынуждены жить в чужой религиозной среде. Насколько он знал историю, неважно, в каком культурном окружении оказывались евреи. Император Франц–Иосиф был последователен в защите прав евреев в Австро–Венгерской империи.
Зигмунд встал, походил по комнате, затем приблизился к окну, смотревшему в парк за ратушей. Через занавеску он заметил несколько пар, медленно прохаживавшихся при мертвенно–белом свете газовых фонарей. Затем он вернулся к своему письменному столу.
Вена должна дать ему возможность зарабатывать на жизнь, содержать жену, учиться, проводить исследования, делать открытия, писать на избранные им темы… Здесь он и Марта могут работать, благоденствовать, воспитывать детей.
2
За час до полудня в понедельник после Пасхи он сидел за письменным столом, аккуратно разложив рукописи: отчет о поездке, который он сделал перед Обществом врачей; уже переведенные главы книги Шарко; заметки к Введению книги о психологии; первые страницы доклада о гипнотизме, который он прочитает в Клубе физиологов, а затем в Обществе психиатров;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260