Не посмев признаться домашнему врачу, он заразил свою жену. Зигмунд пришел к заключению, что голоса пытались внушить ему, будто он не предатель или вымогатель, а аморальный человек, который навлек неприятности на себя и на свою семью. Зигмунд убедил его признаться во всем жене и обоим отправиться к урологу. Господин Мюллер и его жена вылечились от гонореи, но обвиняющие голоса продолжали преследовать пациента!
Зигмунд был огорчен и расстроен: убежденный в правильности своей теории, он не добился успеха на практике. Очевидно, гонорея была слишком близким по времени «преступлением» и не она возбуждала голоса. Он углубился в прошлое Мюллера, но выудил всего лишь страх перед отцом, сочетавшийся с непонятными тревогами и враждебностью к старшему Мюллеру. Казалось, что пациент обременен грудой провинностей в отношении отца, однако тщательное исследование показало, что Мюллер был хорошим и щедрым сыном. Зигмунд так и не решил проблемы.
У неудач словно было собственное расписание: хорошо образованный, вежливый тридцатилетний мужчина пришел к нему с иной одержимостью. После смерти отца он перестал ходить по улицам Вены из–за жгучего желания убить каждого встречного. Опасаясь поддаться тяге к убийству, он целыми днями сидел взаперти в своей квартире, разрушив собственную карьеру. В тех случаях, когда ему приходилось выходить на улицу, он считал обязательным удостовериться, куда скрылся тот или иной прохожий, дабы быть спокойным, что это не он спрятал тело. Подобно молодой женщине, воображавшей, что она повинна в каждом преступлении, о котором сообщалось в «Нойе Фрайе Прессе», он думал о себе как о «разыскиваемом убийце».
Зигмунд не мог найти решения, хотя каждый раз, когда в ходе анализа они углублялись в детство пациента, возникала гигантская фигура отца: резкого от природы, требовательного к дисциплине. Сын не любил отца, по сути дела, противился ему большую часть своей жизни. Каким же образом, спрашивал себя Зигмунд, смерть отца могла навязать одержимость сыну и у него возникло желание убить каждого встречного? Интуитивно он понимал, что здесь есть связь со случаем господина Мюллера, слышавшего голоса, причем отец выступал общим фактором. Он не мог определить, в чем же тут дело. Требовалось исследование!
Однажды он принял пациентку, направленную коллегой из Института Кассовица. Интеллигентная девушка, она ненавидела служанок в родительском доме, ссорилась с ними, а они либо уходили сами, либо их увольняли. В доме сложилась нетерпимая обстановка. Ее привела мать. Удобно усадив ее, Зигмунд спросил:
– Не можете ли вы рассказать о мотивах вашей ненависти к служанкам? Вы должны раскрыть мне мотивы, врачей обманывать нельзя.
– Вульгарность этих девок! – выпалила она. – Они испортили все мое представление о любви. Я знаю, чем они занимаются в свободные дни. Они имеют половые сношения с солдатами и рабочими. Можно ли думать красиво о любви, если знаешь, как вульгарно это делается?
Зигмунду пришлось подумать. Он понимал, что она давала честный ответ, рожденный ее сознанием, однако полагал, что сказанное ею отражало защиту, сокрытие другой мысли, неприемлемой и нетерпимой для рассудка, открывало выход избытку психической энергии.
– Пожалуйста, ложитесь на кушетку. Я сяду за вами. И не смотрите на книги и произведения искусства на стене. Посмотрите на свою собственную жизнь. Взгляните в прошлое, где, я полагаю, скрывается проблема. Расскажите о самом ярком эпизоде вашего детства.
Молодая женщина сказала мало, да и изложенное ею подверглось ее же мысленной цензуре и не могло быть использовано. Зигмунд был в отчаянии, пытался применить ложные заходы, задавал не относящиеся к делу вопросы, оказывал нажим на пациентку. Это усилило ее враждебность и воинственность. Такое случалось и ранее, когда ему не удавался контакт с пациентом по причине предвзятого представления о характере болезни или же запоздания с выявлением ключа. Он злился на самого себя, сетовал на нехватку умения, но успокоился, вспомнив итальянское выражение: «Самое красивое слово в любом языке – «да», самое полезное – «терпение». Почти целый месяц он не мог побудить ее смело оценить сцену, вызвавшую ее одержимость.
– …Я вижу маму… чужого мужчину… не папу… в постели… предающимися любви… обнаженными… Я могу видеть все, слышать все животные звуки… противно и вульгарно… это вызывает отвращение.
Зигмунд отвечал монотонным голосом:
– Это мог быть кто угодно. Вам не повезло, что вы столкнулись с этим. Настроило ли это вас против матери?
– …Нет. Я ее нежно люблю. Сначала я думала, что следует уйти из дома, переехать к бабушке. Мне было трудно взглянуть в глаза мамы. Но я не могла ее бросить. Она для меня дороже всего на свете.
– Разве вы не видите совершенной вами подмены? Вы не сердитесь на служанок на самом деле, не верите, что они опошляют и огрубляют любовь. Кто–то очернил любовь в ваших глазах, но этот кто–то человек, которого вы не хотели бы видеть в роли очернителя. В порядке защиты вы устранили этот образ и заменили его образами служанок и солдат. Надеюсь, теперь вы найдете в себе силы простить вашу мать или по меньшей мере понять ее? Это мог быть такой период в ее жизни, когда она была несчастна. В то время вы не могли этого понять, вы были слишком молоды. Вы повзрослели и должны сочувствовать ей. Если вы преуспеете в этом, вы смело оцените подавленную сцену и изгоните ее из памяти. Вместе с ней исчезнет и одержимость по отношению к служанкам.
Это и произошло, хотя доктору Фрейду пришлось повторять свое внушение в течение еще одного месяца. Когда мать пришла оплатить счет, она сказала:
– Не знаю, как вы добились этого, господин доктор, но это Богом послано нашей семье.
В этот же день к нему обратилась новая пациентка, которая мыла руки по тридцать – сорок раз в день и не прикасалась ни к чему в доме без перчаток. Это был обостренный страх перед пылью, с которым Зигмунд уже встречался. Он спросил:
– Фрау Планк, сколько времени прошло после того, как вы видели на сцене или читали «Макбет»?
– Господин доктор, я не вижу связи.
– Помните, когда леди Макбет замыслила убить короля? Затем она все время пыталась смыть кровь. «Все ароматы Аравии не омоют этой маленькой руки».
– Вы намекаете, что я убила кого–то?
– О нет. Шекспир мыслил символами. Вы так же часто моете другие части тела, как руки?
Щеки женщины зарделись. Она ответила высокомерно:
– Какое вам дело до того, как часто я мою другие части тела?
Он сохранил выдержку.
– Фрау Планк, как раз вы и ответили на мой вопрос.
– Что же, хорошо, – вспылила она. – Я подмываюсь каждые полчаса. Какое это имеет отношение к моему нервному состоянию?
– Это симптом. Конечно, вы знаете, что стараетесь смыть не пыль?
– Что же я тогда стараюсь смыть? – спросила она с вызовом.
– Чувство вины.
Фрау Планк уставилась на него широко раскрытыми глазами, а затем зарыдала. Но она продолжала молчать, и, чтобы подойти к существу, потребовалось много сеансов.
– Как вы узнали?
– В моей практике были и другие случаи мизофобии, боязни грязи, и все они были результатом некоей формы проступка, которого не может приять пациент и который старается удалить из своего сознания.
Она ответила хриплым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260
Зигмунд был огорчен и расстроен: убежденный в правильности своей теории, он не добился успеха на практике. Очевидно, гонорея была слишком близким по времени «преступлением» и не она возбуждала голоса. Он углубился в прошлое Мюллера, но выудил всего лишь страх перед отцом, сочетавшийся с непонятными тревогами и враждебностью к старшему Мюллеру. Казалось, что пациент обременен грудой провинностей в отношении отца, однако тщательное исследование показало, что Мюллер был хорошим и щедрым сыном. Зигмунд так и не решил проблемы.
У неудач словно было собственное расписание: хорошо образованный, вежливый тридцатилетний мужчина пришел к нему с иной одержимостью. После смерти отца он перестал ходить по улицам Вены из–за жгучего желания убить каждого встречного. Опасаясь поддаться тяге к убийству, он целыми днями сидел взаперти в своей квартире, разрушив собственную карьеру. В тех случаях, когда ему приходилось выходить на улицу, он считал обязательным удостовериться, куда скрылся тот или иной прохожий, дабы быть спокойным, что это не он спрятал тело. Подобно молодой женщине, воображавшей, что она повинна в каждом преступлении, о котором сообщалось в «Нойе Фрайе Прессе», он думал о себе как о «разыскиваемом убийце».
Зигмунд не мог найти решения, хотя каждый раз, когда в ходе анализа они углублялись в детство пациента, возникала гигантская фигура отца: резкого от природы, требовательного к дисциплине. Сын не любил отца, по сути дела, противился ему большую часть своей жизни. Каким же образом, спрашивал себя Зигмунд, смерть отца могла навязать одержимость сыну и у него возникло желание убить каждого встречного? Интуитивно он понимал, что здесь есть связь со случаем господина Мюллера, слышавшего голоса, причем отец выступал общим фактором. Он не мог определить, в чем же тут дело. Требовалось исследование!
Однажды он принял пациентку, направленную коллегой из Института Кассовица. Интеллигентная девушка, она ненавидела служанок в родительском доме, ссорилась с ними, а они либо уходили сами, либо их увольняли. В доме сложилась нетерпимая обстановка. Ее привела мать. Удобно усадив ее, Зигмунд спросил:
– Не можете ли вы рассказать о мотивах вашей ненависти к служанкам? Вы должны раскрыть мне мотивы, врачей обманывать нельзя.
– Вульгарность этих девок! – выпалила она. – Они испортили все мое представление о любви. Я знаю, чем они занимаются в свободные дни. Они имеют половые сношения с солдатами и рабочими. Можно ли думать красиво о любви, если знаешь, как вульгарно это делается?
Зигмунду пришлось подумать. Он понимал, что она давала честный ответ, рожденный ее сознанием, однако полагал, что сказанное ею отражало защиту, сокрытие другой мысли, неприемлемой и нетерпимой для рассудка, открывало выход избытку психической энергии.
– Пожалуйста, ложитесь на кушетку. Я сяду за вами. И не смотрите на книги и произведения искусства на стене. Посмотрите на свою собственную жизнь. Взгляните в прошлое, где, я полагаю, скрывается проблема. Расскажите о самом ярком эпизоде вашего детства.
Молодая женщина сказала мало, да и изложенное ею подверглось ее же мысленной цензуре и не могло быть использовано. Зигмунд был в отчаянии, пытался применить ложные заходы, задавал не относящиеся к делу вопросы, оказывал нажим на пациентку. Это усилило ее враждебность и воинственность. Такое случалось и ранее, когда ему не удавался контакт с пациентом по причине предвзятого представления о характере болезни или же запоздания с выявлением ключа. Он злился на самого себя, сетовал на нехватку умения, но успокоился, вспомнив итальянское выражение: «Самое красивое слово в любом языке – «да», самое полезное – «терпение». Почти целый месяц он не мог побудить ее смело оценить сцену, вызвавшую ее одержимость.
– …Я вижу маму… чужого мужчину… не папу… в постели… предающимися любви… обнаженными… Я могу видеть все, слышать все животные звуки… противно и вульгарно… это вызывает отвращение.
Зигмунд отвечал монотонным голосом:
– Это мог быть кто угодно. Вам не повезло, что вы столкнулись с этим. Настроило ли это вас против матери?
– …Нет. Я ее нежно люблю. Сначала я думала, что следует уйти из дома, переехать к бабушке. Мне было трудно взглянуть в глаза мамы. Но я не могла ее бросить. Она для меня дороже всего на свете.
– Разве вы не видите совершенной вами подмены? Вы не сердитесь на служанок на самом деле, не верите, что они опошляют и огрубляют любовь. Кто–то очернил любовь в ваших глазах, но этот кто–то человек, которого вы не хотели бы видеть в роли очернителя. В порядке защиты вы устранили этот образ и заменили его образами служанок и солдат. Надеюсь, теперь вы найдете в себе силы простить вашу мать или по меньшей мере понять ее? Это мог быть такой период в ее жизни, когда она была несчастна. В то время вы не могли этого понять, вы были слишком молоды. Вы повзрослели и должны сочувствовать ей. Если вы преуспеете в этом, вы смело оцените подавленную сцену и изгоните ее из памяти. Вместе с ней исчезнет и одержимость по отношению к служанкам.
Это и произошло, хотя доктору Фрейду пришлось повторять свое внушение в течение еще одного месяца. Когда мать пришла оплатить счет, она сказала:
– Не знаю, как вы добились этого, господин доктор, но это Богом послано нашей семье.
В этот же день к нему обратилась новая пациентка, которая мыла руки по тридцать – сорок раз в день и не прикасалась ни к чему в доме без перчаток. Это был обостренный страх перед пылью, с которым Зигмунд уже встречался. Он спросил:
– Фрау Планк, сколько времени прошло после того, как вы видели на сцене или читали «Макбет»?
– Господин доктор, я не вижу связи.
– Помните, когда леди Макбет замыслила убить короля? Затем она все время пыталась смыть кровь. «Все ароматы Аравии не омоют этой маленькой руки».
– Вы намекаете, что я убила кого–то?
– О нет. Шекспир мыслил символами. Вы так же часто моете другие части тела, как руки?
Щеки женщины зарделись. Она ответила высокомерно:
– Какое вам дело до того, как часто я мою другие части тела?
Он сохранил выдержку.
– Фрау Планк, как раз вы и ответили на мой вопрос.
– Что же, хорошо, – вспылила она. – Я подмываюсь каждые полчаса. Какое это имеет отношение к моему нервному состоянию?
– Это симптом. Конечно, вы знаете, что стараетесь смыть не пыль?
– Что же я тогда стараюсь смыть? – спросила она с вызовом.
– Чувство вины.
Фрау Планк уставилась на него широко раскрытыми глазами, а затем зарыдала. Но она продолжала молчать, и, чтобы подойти к существу, потребовалось много сеансов.
– Как вы узнали?
– В моей практике были и другие случаи мизофобии, боязни грязи, и все они были результатом некоей формы проступка, которого не может приять пациент и который старается удалить из своего сознания.
Она ответила хриплым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260