Характер заболеваний вроде бы менялся: было больше случаев ипохондрии, несколько – острой депрессии, один – маниакальной депрессии и возрастающее число, как он отчетливо видел, приходивших с латентным или открытым гомосексуализмом.
Тридцатичетырехлетний доктор Центер женился четыре месяца назад и тут же обнаружил, что не в состоянии выполнять супружеские обязанности. Вслед за этим у него появились резкие боли в глазах, мигрень, ослабло зрение. Возникшие расстройства лишили его возможности заниматься медицинской практикой… Двадцативосьмилетний Альбрехт чувствовал, что его голову как бы сжимает стальной обруч, он был вялым, тряслись колени, появилась импотенция; он упрекал себя в склонности к извращенности, поскольку его влекло к молодым девушкам, а не к зрелым женщинам. Глубоко подавленный Теобальд, отпрыск семьи, страдавшей неврозами, просыпался ночью от ужасов с учащенным сердцебиением, его мучили непонятные страхи, вызывавшие тяжесть в груди и предчувствие чего–то неприятного. Он был одним из немногих пациентов, понимавших, что его горести имеют сексуальное происхождение. За год до болезни он влюбился в весьма кокетливую девушку. При виде ее он возбуждался, но физических контактов с ней не имел. Когда же узнал, что она помолвлена, у него начался приступ.
Мужской гомосексуализм путал расчеты приват–доцента Фрейда. Те, кого не беспокоило и не огорчало такое состояние, кто вступал в гомосексуальные отношения охотно, не искали и не нуждались в помощи врача. К нему приходили лишь несчастные, эмоционально расстроенные, нуждающиеся в помощи. Он был убежден, что они искренне жаждут нормальной жизни. Было больно говорить о сексуальном вывихе, мучившем их с самого начала, который они хотели понять и поставить под контроль. Они свободно рассказывали, отвечали на вопросы, раскрывали предысторию своего влечения к мужчинам, молодым и пожилым, говорили о своем стремлении полюбить женщину, вступить с ней в интимную связь и крахе их надежд.
Пытаясь выявить причину таких расстройств, Фрейд оказывался в тупике. Он применял всевозможные разработанные им методы, чтобы вызвать образы, высвободить воспоминания, загнанные в подсознание. Он проводил долгие часы после полудня, добиваясь, чтобы пациенты включились в процесс свободной ассоциации. Они рассказывали длинные истории об осложнениях в семье, о матерях и отцах, соперничестве, об изменявшихся связях, о неприязни внутри тесной группы, доходившей до ненависти, смещении эмоций и привязанностей, иными словами, ничего, что помогало бы поискам.
Он признавался пациентам, что повинен в неудаче: не сумел докопаться до действительной травмы и ее воздействия. Требовалось больше знаний, больше проницательности. Но пациенты не могли ждать; как бы ни была свободна Вена в отношениях гетеросексуализма, как бы ни старалась она придать веселый, чарующий и невинный облик обольщению и неверности, она не терпела гомосексуализма. Его невозможно было облечь в шутливую форму. Самое большее, что мог сделать Зигмунд, это высказать суждение, что гомосексуалисты не чудовища, что некоторая степень гомосексуализма даже поощрялась в Греции и в Италии в эпоху Ренессанса. Это, понятно, было слабым утешением, но это было единственное, что он мог предложить. Он размышлял о своей неудаче. Знал также, что у невроза есть женский двойник, но ни одна лесбиянка не приходила к нему, несмотря на изолированность его кабинета.
Лето было превосходное. Горы вокруг Рейхенау утопали в зелени, дышали прохладой и ароматом. Он поднимался с восходом солнца, съедал легкий завтрак и работал до часа дня. В Вене ему не удавалось располагать шестью–семью часами для работы над рукописями. После плотного обеда он, Марта и дети отправлялись в поисках приключений: гуляли по лесу, собирали грибы, искали новые тропинки. Он принимал пациентов во второй половине дня, в обычные часы, когда венцы пьют кофе.
Стопка листов рукописи совместной с Йозефом Брейером книги утолщалась в той мере, в какой росло его убеждение, что это будет его первая подлинно творческая книга, открывающая совершенно новый подход к невропатологии, революционный с точки зрения диагноза и лечения, который подтверждается имеющейся в его распоряжении документацией, и он сможет благодаря этому склонить в свою пользу всех невропатологов мира. Он начал с исходной точки: описал во всех деталях случай фрау Эмми фон Нейштадт, ее навязчивые страхи и одержимость животными и безумием. Он был убежден отныне, что ее братья и сестры никогда не бросали в нее дохлых животных, у нее не было обмороков в детстве, она не видела свою сестру в гробу, ее старший брат не был болен сифилисом и не страдал запорами, ее никогда не преследовала семья мужа.
Он описал случай английской гувернантки мисс Люси Рейнолдс и ее галлюцинаторные запахи, служившие «механизмом защиты» для сокрытия от себя того, что она влюбилась в хозяина. Он написал о фрау Цецилии Матиас, которая так помогла ему в понимании того, как символ прикрывает неприемлемую идею и невроз находит свою ахиллесову пяту; как возникла у нее острая невралгия челюсти якобы из–за «пощечины» мужа; сильный сердечный приступ якобы из–за обвинений мужа, «поразивших мое сердце»; пронизывающая боль между глазами в результате взгляда бабушки, увидевшей мастурбацию внучки.
Он изложил случай Элизабет фон Рейхардт, у которой возник паралич ног как реакция отторжения из–за понимания того, что она любила мужа сестры и была довольна, когда сестра умерла. Он обрисовал случившееся с крепышкой Катариной, испытывавшей затрудненное дыхание с того момента, когда она увидела своего отца на молодой кузине Франциске, а на деле использовавшей этот эпизод как ширму, отгородившую в памяти поползновение отца в отношении ее самой, – все случаи, которые так основательно убедили его в сексуальной этиологии неврозов; большое число страдающих от страхов, обеспокоенности…
В сентябре он вывез на две недели Марту и пятерых детей в Ловрано, на залитую солнцем Адриатику. Это была их первая поездка в Италию. Он всегда мечтал посетить Рим, много читал об истории этого города, считая его самым очаровательным в мире. Но в летнее время Рим плох для здоровья, а он мог взять отпуск только летом.
Матильда уже повзрослела и могла опекать Софию; Мартин помогал двухлетнему Эрнсту в поисках морских ракушек. Марта защищалась от солнца широкополой соломенной шляпой, а Зигмунд подставлялся под жгучие лучи ради хорошего загара, в свободное время он наслаждался рассказами Киплинга. Балкон их гостиницы выходил на море; после ужина они усаживались на нем, наблюдая за рыбачьими лодками и судача по поводу растущей семьи в Америке. Эли Бернейс процветал в Нью–Йорке в качестве экспортера зерна, его семья поселилась в собственном удобном доме на 139–й улице. Анна, родившая в Америке в начале прошлого года Хэллу, произвела на свет пятого ребенка – Марту. Тридцатилетняя сестра Зигмунда Паули, доставившая детей Бернейсов к родителям, обнаружила справедливость легенды, что улицы Америки вымощены мужьями; во всяком случае она нашла суженого – тридцатисемилетнего Валентина Винтерница, чеха, говорящего по–немецки и прибывшего в Нью–Йорк в поисках счастья и преуспевшего в роли представителя технических фирм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260
Тридцатичетырехлетний доктор Центер женился четыре месяца назад и тут же обнаружил, что не в состоянии выполнять супружеские обязанности. Вслед за этим у него появились резкие боли в глазах, мигрень, ослабло зрение. Возникшие расстройства лишили его возможности заниматься медицинской практикой… Двадцативосьмилетний Альбрехт чувствовал, что его голову как бы сжимает стальной обруч, он был вялым, тряслись колени, появилась импотенция; он упрекал себя в склонности к извращенности, поскольку его влекло к молодым девушкам, а не к зрелым женщинам. Глубоко подавленный Теобальд, отпрыск семьи, страдавшей неврозами, просыпался ночью от ужасов с учащенным сердцебиением, его мучили непонятные страхи, вызывавшие тяжесть в груди и предчувствие чего–то неприятного. Он был одним из немногих пациентов, понимавших, что его горести имеют сексуальное происхождение. За год до болезни он влюбился в весьма кокетливую девушку. При виде ее он возбуждался, но физических контактов с ней не имел. Когда же узнал, что она помолвлена, у него начался приступ.
Мужской гомосексуализм путал расчеты приват–доцента Фрейда. Те, кого не беспокоило и не огорчало такое состояние, кто вступал в гомосексуальные отношения охотно, не искали и не нуждались в помощи врача. К нему приходили лишь несчастные, эмоционально расстроенные, нуждающиеся в помощи. Он был убежден, что они искренне жаждут нормальной жизни. Было больно говорить о сексуальном вывихе, мучившем их с самого начала, который они хотели понять и поставить под контроль. Они свободно рассказывали, отвечали на вопросы, раскрывали предысторию своего влечения к мужчинам, молодым и пожилым, говорили о своем стремлении полюбить женщину, вступить с ней в интимную связь и крахе их надежд.
Пытаясь выявить причину таких расстройств, Фрейд оказывался в тупике. Он применял всевозможные разработанные им методы, чтобы вызвать образы, высвободить воспоминания, загнанные в подсознание. Он проводил долгие часы после полудня, добиваясь, чтобы пациенты включились в процесс свободной ассоциации. Они рассказывали длинные истории об осложнениях в семье, о матерях и отцах, соперничестве, об изменявшихся связях, о неприязни внутри тесной группы, доходившей до ненависти, смещении эмоций и привязанностей, иными словами, ничего, что помогало бы поискам.
Он признавался пациентам, что повинен в неудаче: не сумел докопаться до действительной травмы и ее воздействия. Требовалось больше знаний, больше проницательности. Но пациенты не могли ждать; как бы ни была свободна Вена в отношениях гетеросексуализма, как бы ни старалась она придать веселый, чарующий и невинный облик обольщению и неверности, она не терпела гомосексуализма. Его невозможно было облечь в шутливую форму. Самое большее, что мог сделать Зигмунд, это высказать суждение, что гомосексуалисты не чудовища, что некоторая степень гомосексуализма даже поощрялась в Греции и в Италии в эпоху Ренессанса. Это, понятно, было слабым утешением, но это было единственное, что он мог предложить. Он размышлял о своей неудаче. Знал также, что у невроза есть женский двойник, но ни одна лесбиянка не приходила к нему, несмотря на изолированность его кабинета.
Лето было превосходное. Горы вокруг Рейхенау утопали в зелени, дышали прохладой и ароматом. Он поднимался с восходом солнца, съедал легкий завтрак и работал до часа дня. В Вене ему не удавалось располагать шестью–семью часами для работы над рукописями. После плотного обеда он, Марта и дети отправлялись в поисках приключений: гуляли по лесу, собирали грибы, искали новые тропинки. Он принимал пациентов во второй половине дня, в обычные часы, когда венцы пьют кофе.
Стопка листов рукописи совместной с Йозефом Брейером книги утолщалась в той мере, в какой росло его убеждение, что это будет его первая подлинно творческая книга, открывающая совершенно новый подход к невропатологии, революционный с точки зрения диагноза и лечения, который подтверждается имеющейся в его распоряжении документацией, и он сможет благодаря этому склонить в свою пользу всех невропатологов мира. Он начал с исходной точки: описал во всех деталях случай фрау Эмми фон Нейштадт, ее навязчивые страхи и одержимость животными и безумием. Он был убежден отныне, что ее братья и сестры никогда не бросали в нее дохлых животных, у нее не было обмороков в детстве, она не видела свою сестру в гробу, ее старший брат не был болен сифилисом и не страдал запорами, ее никогда не преследовала семья мужа.
Он описал случай английской гувернантки мисс Люси Рейнолдс и ее галлюцинаторные запахи, служившие «механизмом защиты» для сокрытия от себя того, что она влюбилась в хозяина. Он написал о фрау Цецилии Матиас, которая так помогла ему в понимании того, как символ прикрывает неприемлемую идею и невроз находит свою ахиллесову пяту; как возникла у нее острая невралгия челюсти якобы из–за «пощечины» мужа; сильный сердечный приступ якобы из–за обвинений мужа, «поразивших мое сердце»; пронизывающая боль между глазами в результате взгляда бабушки, увидевшей мастурбацию внучки.
Он изложил случай Элизабет фон Рейхардт, у которой возник паралич ног как реакция отторжения из–за понимания того, что она любила мужа сестры и была довольна, когда сестра умерла. Он обрисовал случившееся с крепышкой Катариной, испытывавшей затрудненное дыхание с того момента, когда она увидела своего отца на молодой кузине Франциске, а на деле использовавшей этот эпизод как ширму, отгородившую в памяти поползновение отца в отношении ее самой, – все случаи, которые так основательно убедили его в сексуальной этиологии неврозов; большое число страдающих от страхов, обеспокоенности…
В сентябре он вывез на две недели Марту и пятерых детей в Ловрано, на залитую солнцем Адриатику. Это была их первая поездка в Италию. Он всегда мечтал посетить Рим, много читал об истории этого города, считая его самым очаровательным в мире. Но в летнее время Рим плох для здоровья, а он мог взять отпуск только летом.
Матильда уже повзрослела и могла опекать Софию; Мартин помогал двухлетнему Эрнсту в поисках морских ракушек. Марта защищалась от солнца широкополой соломенной шляпой, а Зигмунд подставлялся под жгучие лучи ради хорошего загара, в свободное время он наслаждался рассказами Киплинга. Балкон их гостиницы выходил на море; после ужина они усаживались на нем, наблюдая за рыбачьими лодками и судача по поводу растущей семьи в Америке. Эли Бернейс процветал в Нью–Йорке в качестве экспортера зерна, его семья поселилась в собственном удобном доме на 139–й улице. Анна, родившая в Америке в начале прошлого года Хэллу, произвела на свет пятого ребенка – Марту. Тридцатилетняя сестра Зигмунда Паули, доставившая детей Бернейсов к родителям, обнаружила справедливость легенды, что улицы Америки вымощены мужьями; во всяком случае она нашла суженого – тридцатисемилетнего Валентина Винтерница, чеха, говорящего по–немецки и прибывшего в Нью–Йорк в поисках счастья и преуспевшего в роли представителя технических фирм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260