- спросил его Булгаков.
- На первое время. Залезу в щель, да поглубже, - усмехнулся Пилюгин. - А недельки через две осматриваться начну.
- Разыскивать тебя где?
- Сам еще не знаю. Но ты об этом не беспокойся. Жив буду - объявлюсь, когда срок придет. Ну, командир, последние мы тут остались. Пойдем, что ли? - Надо идти, - вздохнул Григорий Дмитриевич.
Захватив на почте Славку, Булгаков вместе с ним возвратился домой. Чтобы перебить невеселые думы» выпил сразу два стакана водки и быстро уснул. После полуночи в городке занялось несколько пожаров. Горел сушильный завод, горел исполком. В багровых отблесках метались, прыгали по земле черные тени. Далеко был слышен треск и гул разбушевавшегося огня. Пожары никто не тушил. Казалось, в городе не осталось ни одного человека. Люди жались возле окон, смотрели в щели ставень, забирались на чердаки. Плакали испуганные дети. Подняв к иконам выцветшие глаза, молились старухи, прося защиты у последней надежды своей, у Христа-спасителя.
Немцы вступили в Одуев в середине дня. Они приехали на большом трехосном грузовике. Но грузовик на окраине забуксовал, остановился. Солдаты вылезли из кузова и пошли пешкам по совершенно пустой улице. Их было человек пятнадцать, все рослые, в одинаковых серых мундирах, в узких брюках, заправленных в сапоги с широкими раструбами. Из-за голенищ торчали магазины для автоматов. К ремням прикреплены связки гранат на длинных деревянных ручках, похожие на толкушки.
Было холодно, однако немцы шли без шинелей. Некоторые даже расстегнули воротники мундиров, под которыми виднелись добротные свитеры. Солдаты вели себя очень спокойно и буднично. Шагали не спеша, переговаривались, покуривали. Один остановился и оправился у забора. Больше всего поразило жителей, нервы которых были взвинчены до предела, что немцы очень заботились, как бы не запачкать свои сапоги. Там, где грязь разливалась во всю улицу, солдаты прижимались к домам, пробирались один за другим, растянувшись цепочкой. Их спокойствие, их полнейшая уверенность в себе действовали угнетающе. Вот так прошли они половину страны, так пойдут дальше. Им было привычно первыми вступать в чужой город. Они будто знали, что никаких неожиданностей не встретят, или были убеждены, что с любой неожиданностью быстро справятся.
Немцы дошли до центральной площади, остановились возле памятника, на газоне, где посуше. Один сел на скамейку, развернул радиостанцию и начал с кем-то говорить через микрофон. Потом солдаты гурьбой направились в двухэтажный дом, где помещалась милиция. Все скрылись в здании, только возле двери остался часовой, да еще один, с флажком в руке, встал на перекрестке улиц. Он потоптался, потер руки, крикнул что-то. Из дома вышел солдат, на ходу развернул плащ и, смеясь, набросил его на плечи регулировщика.
Через час в город въехала колонна. Черепахи-танки скрежетали гусеницами по булыжной мостовой. Грузовые машины были битком набиты пехотинцами в зеленых шинелях и двурогих касках. Колонна прошла через Одуев, не задерживаясь, и остановилась лишь возле реки, когда головной танк подорвался на мине, загородив собой въезд на мост.
И еще один взрыв прозвучал в этот час, но на противоположном конце города. Почтальон Мирошников, выспавшийся к этому времени, был удивлен, что в тюрьме никого нет. Не было рядом с ним на соломе и винтовки, только лежали две пустые поллитровые бутылки. Чумной с похмелья Мирошников побродил по коридору, по камерам, разыскивая истребителей. Голова соображала туго, никак не мог понять, в чем дело.
Посмотрел в окно. По шоссе одна за другой с равными интервалами въезжали в город незнакомые, странной формы машины. Внизу, под тюремной стеной, стоял мотоцикл с пулеметом в прицепной коляске. Сверху лежала зеленая шинель. Во дворе, через улицу, ходили немцы и громко разговаривали.
Мирошников решил, что, пока он спал, немцы разбили истребительный батальон и захватили город. Мирошникову стало совестно. Он обругал себя старым пьяницей, идиотом и другими, более вескими словами, потом достал из кармана гранату, выпрошенную им у красноармейцев, и бросил эту гранату из окна прямо в коляску мотоцикла. Взрыв напугал Мирошникова. Он убежал на чердак и сидел там до глубокой ночи. Но немцы не искали его. Они, вероятно, не поняли, что случилось. Постояли вокруг искореженного мотоцикла, покричали друг на друга и ушли.
Боевые действия в Одуеве на этом закончились.
Танки и грузовики шли по центральной улице Одуева целый день. Жители никогда не видели столько техники сразу. Гул и грохот слышны были на окраинах. С наступлением темноты немцы начали растекаться по всему городу. Две машины, легковая и грузовая, остановились возле дома Булгаковых. Антонина Николаевна, схватив в охапку Людмилку, побежала в дальнюю комнату, в старую половину дома.
- Гриша, скорей!
Григорий Дмитриевич, волоча полушубок, кинулся в чулан. Захлопнул за собой дверь, потом приоткрыл ее.
- Трубку забыл, Тоня, трубку!
- О, господи! - воскликнула она, плечом отталкивая мужа, опустила старый ковер, заранее прибитый над дверью, задвинула железный засов.
Немцы уже были в доме, на «чистой» половине. Они тяжело топали сапогами, разговаривали по-хозяйски громко. Слышался голос Марфы Ивановны, неестественно бодрый, натянутый. Антонина Николаевна стиснула руками виски и опустилась в старое с вылезшими пружинами кресло, жалобно пискнувшее под ней.
Начался кошмар, продолжавшийся потом трое суток. Булгаковы не были больше хозяевами в собственном доме. В полутемной холодной комнате часами сидели молча, не двигаясь, чтобы не привлечь внимания немцев. Даже Людмилка присмирела и затихла, понимая опасность.
За стеной все время не прекращался гвалт, шум, хохот. Что-то трещало там и ломалось. Одни солдаты уезжали, другие приезжали. Во дворе то гудели моторы, то ржали лошади. Немцы возили с собой радиоприемники. И днем и ночью резким металлическим голосом кричал диктор, гремела музыка.
На кухне, где безотлучно находилась Марфа Ивановна, непрерывно варили и жарили что-то. По всему дому расползался чад, запах горелого мяса, смешивавшийся со сладковатым, непривычным запахом сигарет. Бабка иногда прибегала в комнату, совала Антонине Николаевне хлеб, сало, куски жареной курицы. Для Людмилки принесла даже плоский немецкий котелок с бульоном.
- Осторожно, мама, прошу тебя, - умоляла ее Антонина Николаевна. - Не надо нам ничего, сухари у нас есть.
- И-и-и-и, милая, - качала головой бабка. - У этих барахольщиков добра много, не обедняют… И опять же наше они едят-то. У Максимовны всех кур порезали.
- Не груби с ними, себя береги.
- А что мне подеется? Куда ж они без меня? Даже печку, анчихристы, растопить не умеют.
И уходила неторопливо, вперевалочку, услышав за стеной крики: «Русс! Матка! Ком маль шнель!»
Антонина Николаевна беззвучно плакала в темноте, ломала тонкие пальцы. Вздрагивала, ежеминутно ожидая чего-то ужасного. Войдут немцы, разыщут Григория и убьют. Или Славку. Или схватят ее и потащат туда, к себе… Но немцам совершенно не было до них дела. Лишь один раз, оттолкнув раскрылатившуюся на пороге бабку, вперся в комнату детина с растрепанными волосами. Постоял, покачиваясь, шуря глаза, хмыкнул и ушел, хлопнув дверью. Антонина Николаевна едва не упала в обморок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217
- На первое время. Залезу в щель, да поглубже, - усмехнулся Пилюгин. - А недельки через две осматриваться начну.
- Разыскивать тебя где?
- Сам еще не знаю. Но ты об этом не беспокойся. Жив буду - объявлюсь, когда срок придет. Ну, командир, последние мы тут остались. Пойдем, что ли? - Надо идти, - вздохнул Григорий Дмитриевич.
Захватив на почте Славку, Булгаков вместе с ним возвратился домой. Чтобы перебить невеселые думы» выпил сразу два стакана водки и быстро уснул. После полуночи в городке занялось несколько пожаров. Горел сушильный завод, горел исполком. В багровых отблесках метались, прыгали по земле черные тени. Далеко был слышен треск и гул разбушевавшегося огня. Пожары никто не тушил. Казалось, в городе не осталось ни одного человека. Люди жались возле окон, смотрели в щели ставень, забирались на чердаки. Плакали испуганные дети. Подняв к иконам выцветшие глаза, молились старухи, прося защиты у последней надежды своей, у Христа-спасителя.
Немцы вступили в Одуев в середине дня. Они приехали на большом трехосном грузовике. Но грузовик на окраине забуксовал, остановился. Солдаты вылезли из кузова и пошли пешкам по совершенно пустой улице. Их было человек пятнадцать, все рослые, в одинаковых серых мундирах, в узких брюках, заправленных в сапоги с широкими раструбами. Из-за голенищ торчали магазины для автоматов. К ремням прикреплены связки гранат на длинных деревянных ручках, похожие на толкушки.
Было холодно, однако немцы шли без шинелей. Некоторые даже расстегнули воротники мундиров, под которыми виднелись добротные свитеры. Солдаты вели себя очень спокойно и буднично. Шагали не спеша, переговаривались, покуривали. Один остановился и оправился у забора. Больше всего поразило жителей, нервы которых были взвинчены до предела, что немцы очень заботились, как бы не запачкать свои сапоги. Там, где грязь разливалась во всю улицу, солдаты прижимались к домам, пробирались один за другим, растянувшись цепочкой. Их спокойствие, их полнейшая уверенность в себе действовали угнетающе. Вот так прошли они половину страны, так пойдут дальше. Им было привычно первыми вступать в чужой город. Они будто знали, что никаких неожиданностей не встретят, или были убеждены, что с любой неожиданностью быстро справятся.
Немцы дошли до центральной площади, остановились возле памятника, на газоне, где посуше. Один сел на скамейку, развернул радиостанцию и начал с кем-то говорить через микрофон. Потом солдаты гурьбой направились в двухэтажный дом, где помещалась милиция. Все скрылись в здании, только возле двери остался часовой, да еще один, с флажком в руке, встал на перекрестке улиц. Он потоптался, потер руки, крикнул что-то. Из дома вышел солдат, на ходу развернул плащ и, смеясь, набросил его на плечи регулировщика.
Через час в город въехала колонна. Черепахи-танки скрежетали гусеницами по булыжной мостовой. Грузовые машины были битком набиты пехотинцами в зеленых шинелях и двурогих касках. Колонна прошла через Одуев, не задерживаясь, и остановилась лишь возле реки, когда головной танк подорвался на мине, загородив собой въезд на мост.
И еще один взрыв прозвучал в этот час, но на противоположном конце города. Почтальон Мирошников, выспавшийся к этому времени, был удивлен, что в тюрьме никого нет. Не было рядом с ним на соломе и винтовки, только лежали две пустые поллитровые бутылки. Чумной с похмелья Мирошников побродил по коридору, по камерам, разыскивая истребителей. Голова соображала туго, никак не мог понять, в чем дело.
Посмотрел в окно. По шоссе одна за другой с равными интервалами въезжали в город незнакомые, странной формы машины. Внизу, под тюремной стеной, стоял мотоцикл с пулеметом в прицепной коляске. Сверху лежала зеленая шинель. Во дворе, через улицу, ходили немцы и громко разговаривали.
Мирошников решил, что, пока он спал, немцы разбили истребительный батальон и захватили город. Мирошникову стало совестно. Он обругал себя старым пьяницей, идиотом и другими, более вескими словами, потом достал из кармана гранату, выпрошенную им у красноармейцев, и бросил эту гранату из окна прямо в коляску мотоцикла. Взрыв напугал Мирошникова. Он убежал на чердак и сидел там до глубокой ночи. Но немцы не искали его. Они, вероятно, не поняли, что случилось. Постояли вокруг искореженного мотоцикла, покричали друг на друга и ушли.
Боевые действия в Одуеве на этом закончились.
Танки и грузовики шли по центральной улице Одуева целый день. Жители никогда не видели столько техники сразу. Гул и грохот слышны были на окраинах. С наступлением темноты немцы начали растекаться по всему городу. Две машины, легковая и грузовая, остановились возле дома Булгаковых. Антонина Николаевна, схватив в охапку Людмилку, побежала в дальнюю комнату, в старую половину дома.
- Гриша, скорей!
Григорий Дмитриевич, волоча полушубок, кинулся в чулан. Захлопнул за собой дверь, потом приоткрыл ее.
- Трубку забыл, Тоня, трубку!
- О, господи! - воскликнула она, плечом отталкивая мужа, опустила старый ковер, заранее прибитый над дверью, задвинула железный засов.
Немцы уже были в доме, на «чистой» половине. Они тяжело топали сапогами, разговаривали по-хозяйски громко. Слышался голос Марфы Ивановны, неестественно бодрый, натянутый. Антонина Николаевна стиснула руками виски и опустилась в старое с вылезшими пружинами кресло, жалобно пискнувшее под ней.
Начался кошмар, продолжавшийся потом трое суток. Булгаковы не были больше хозяевами в собственном доме. В полутемной холодной комнате часами сидели молча, не двигаясь, чтобы не привлечь внимания немцев. Даже Людмилка присмирела и затихла, понимая опасность.
За стеной все время не прекращался гвалт, шум, хохот. Что-то трещало там и ломалось. Одни солдаты уезжали, другие приезжали. Во дворе то гудели моторы, то ржали лошади. Немцы возили с собой радиоприемники. И днем и ночью резким металлическим голосом кричал диктор, гремела музыка.
На кухне, где безотлучно находилась Марфа Ивановна, непрерывно варили и жарили что-то. По всему дому расползался чад, запах горелого мяса, смешивавшийся со сладковатым, непривычным запахом сигарет. Бабка иногда прибегала в комнату, совала Антонине Николаевне хлеб, сало, куски жареной курицы. Для Людмилки принесла даже плоский немецкий котелок с бульоном.
- Осторожно, мама, прошу тебя, - умоляла ее Антонина Николаевна. - Не надо нам ничего, сухари у нас есть.
- И-и-и-и, милая, - качала головой бабка. - У этих барахольщиков добра много, не обедняют… И опять же наше они едят-то. У Максимовны всех кур порезали.
- Не груби с ними, себя береги.
- А что мне подеется? Куда ж они без меня? Даже печку, анчихристы, растопить не умеют.
И уходила неторопливо, вперевалочку, услышав за стеной крики: «Русс! Матка! Ком маль шнель!»
Антонина Николаевна беззвучно плакала в темноте, ломала тонкие пальцы. Вздрагивала, ежеминутно ожидая чего-то ужасного. Войдут немцы, разыщут Григория и убьют. Или Славку. Или схватят ее и потащат туда, к себе… Но немцам совершенно не было до них дела. Лишь один раз, оттолкнув раскрылатившуюся на пороге бабку, вперся в комнату детина с растрепанными волосами. Постоял, покачиваясь, шуря глаза, хмыкнул и ушел, хлопнув дверью. Антонина Николаевна едва не упала в обморок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217