А?
– Не возражаю. – И даже непонятно отчего, отлегло от сердца у Никиты Толмачева: все образуется.
«Да! Да! Образуется, – подумал он с внезапной яростной уверенностью, – „Золотая братина“ будет моя!»
«Покои» – две комнаты – оказались уютными, родными: тюль на окнах, на подоконниках герань яркими огоньками, в красных углах иконы с лампадами, широкие кровати с целыми горами подушек, слоники выстроились на комоде. Увидев все это, Дарья вдруг расплакалась.
– Ты вот что, – строго сказал Никита Никитович, – рожу-то утри. Возьми-ка… – Он протянул молодой женщине несколько денежных купюр. – Тут на углу, я видел, лавка журнальная. Пойди купи все сегодняшние газеты, берлинские. Уж, наверно, раструбили… Я прилягу пока. Спину ломит.
Дарья ушла, а Толмачев рухнул, не снимая ботинок, на кровать, прямо поверх покрывала, положил руки за голову, смотрел не мигая в потолок. Постепенно и неуклонно чувство опасности стало заполнять его такой плотной, осязаемой, вязкой массой, что у Никиты Никитовича сковало все тело – невозможно было шевельнуться. Он закрыл глаза и мгновенно заснул – как в черную бездну провалился. Его разбудила Дарья, она трясла его за плечо, говоря:
– Да проснись же! Проснись! Тут пишут… Даже снимок есть с твоим рытьем.
Никита Толмачев сильным рывком поднял свое тело, сел, выхватил у Дарьи стопку газет, и сразу в глаза бросилось совсем не то, о чем ему толковала Дарья. На первой полосе утренней берлинской газеты он увидел заголовок статьи, набранной крупными, броскими буквами: «Опять „Золотая братина“ – русский граф Оболин против Арона Нейгольберга».
– Что?! – Никита Толмачев даже тряхнул головой, стараясь прогнать наваждение.
Были в газетах и сообщения с кричащими названиями о подкопе под ювелирный магазин Нейгольберга, были фотографии с ямой, из которой вынули грузовик Ганса Грота, и сам Ганс, и его супруга Хельга с ошалелым выражением лица. Но преобладали статьи о начинающемся судебном процессе, который затевает граф Оболин. «Так… Объявился, бр?тушка… Не послушался… Впрочем, нет. Не сам ты на все это решился – кишка тонка! Нет уж, товарищи чекисты!..» И на глазах Дарьи (она не удивилась – давно знала это свойство ненавистного хозяина) Никита Никитович преобразился: стал спокоен, четок, ни одного лишнего движения.
– Так… Запри дверь на ключ. Если позовут, скажи, я заснул, недужилось мне, как проснусь, часа через два, выйдем. Заперла? Молодец. Теперь вон из того чемодана достань стопку бумаги. В кожаной папке. Клади сюда, на стол. Сначала выпишем адреса всех этих газеток. Сколько у нас с тобой дорога до Штутгарта заняла? Часов десять? Хорошо! Да по этим адресам помотаться… Кладем еще часа два. Итого, полсуток. На писанину мне тоже часа два… Бог подсобит – и к завтрашнему утру поспеем. Не горюй, Дарьюшка! Я им покажу процесс!.. Ну а с графушкой как быть? – Он посмотрел на Дарью, прищурившись, и лезвия бритв сверкнули в его глазах. – Ладно, чего-нибудь сообразим, Дарьюшка… Бог даст…
– Ты хоть Бога не трожь, – тихо сказала Дарья. Толмачев не слышал ее.
Берлин, 1 июня 1922 года
На втором этаже отеля «Новая Германия», похоже, начинался порядочный скандал. У двери номера, который занимал граф Оболин (для него был снят тот самый, с беккеровским роялем, полюбившийся Алексею Григорьевичу), стояли товарищ Фарзус, он же господин Иоганн Вайтер, Мартин Сарканис, он же Ганс Фогель, и Глеб Забродин. Все трое поочередно на разные лады стучали в дверь и уговаривали:
– Алексей Григорьевич, открывайте, голубчик!
– Будет вам! Это же мы!
– Неудобно, граф, вы как-никак в чужом государстве!
За дверью в ответ слышались звон разбиваемой посуды, выкрики, потом вдруг обрушивался каскад аккордов, от которых, казалось, бедный рояль немедленно развалится. Из этого каскада рождалась мелодия, и Алексей Григорьевич пел вполне приятным баритоном, – правда, с нервным надрывом:
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальныя, снегом покрытыя…
Потом за дверью все стихало на некоторое время, и вдруг опять слышался звон разбитого стекла, вроде бы всхлипывания, невнятное бормотание. Товарищ Фарзус стучал в дверь уже довольно громко, говорил, и в голосе его что-то клокотало:
– Алексей Григорьевич! Это уже – ни в какие рамки, черт бы вас побрал!
И тут тяжело, неровно протопало по коридору, у самой двери граф Оболин остановился, теперь уже он барабанил по двери кулаками, кричал:
– Он меня и побрал! Черт! Черт! А вы его посланцы! Вестники! Ненавижу, всех ненавижу! Будьте вы прокляты!
Открывались двери соседних номеров, маячили любопытные и испуганные лица. Подошел служащий отеля в униформе.
– Какие проблемы, господа?
– Да ничего серьезного, – ответил господин Вайтер. – Наш приятель шалит немного. Вы не беспокойтесь, мы сейчас с ним сами разберемся.
– Может быть, взять у портье второй ключ?
– Нет, нет! Не утруждайтесь. Он сейчас откроет.
– Все-таки я спущусь к портье. – И служащий отеля заспешил к лестнице.
В этот момент в коридоре прозвучал голос, принадлежащий господину лет шестидесяти из соседнего номера – физиономия ехидная и проницательная одновременно:
– Да это же русский граф, которого московские большевики на процесс подвигли.
– Момент, – тихо проговорил товарищ Фарзус. – Ну-ка прикройте меня от посторонних глаз.
Забродин и Сарканис спинами загородили товарища Фарзуса. Господин Иоганн Вайтер извлек из кармана связку диковинных металлических штук, среди которых были и ключи, произвел несколько быстрых, еле уловимых движений – и дверь, скрипнув, открылась…
– Ганс, – приказал господин Вайтер Мартину Сарканису, – постойте, дружище, у двери. Сейчас явится челядь отеля. Скажите им: у нас все в порядке.
Мартин остался у двери, а двое вошли в номер к Алексею Григорьевичу. Товарищ Фарзус, тесня графа, двинулся в гостиную. Алексей Григорьевич, пятясь, смотрел на вошедших налитыми кровью глазами и вид являл ужасный: всклокоченные волосы, мокрый, слюнявый рот, растерзанная рубаха, брюки не застегнуты, граф был без ботинок – одна нога босая, другая в носке. А в гостиной перед товарищем Фарзусом и Забродиным предстала картина полного разгрома: два кресла опрокинуты, пол усеян осколками разбитых бокалов, на столе скатерть, залитая вином, несколько бутылок темного портвейна, тут же поднос с бокалами на высоких тонких ножках (судя по осколкам, половина их, доставленных в номер, видимо по заказу, была уже перебита). И всюду – на столе, на полу, на диванах – валялись сегодняшние утренние газеты с кричащими заголовками на первых полосах: «Граф Оболин – агент Москвы», «Процесс, организованный большевиками», «Созвана правительственная комиссия», «Кто они, стоящие за спиной графа Оболина?», «Прогноз доктора Граубе: процесс не состоится…»
– Все понятно, – подвел итог товарищ Фарзус, – Алексей Григорьевич ознакомился с прессой раньше нас.
«Скорее всего, одновременно с нами», – подумал Глеб Забродин. Граф Оболин тем временем, шатаясь, подошел к столу, налил в бокал, стуча горлышком бутылки о его край, темный, почти черный, густой портвейн, выпил до дна, судорожно глотая, и по небритой шее заходил кадык, потом со всего маху хватил бокал об пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
– Не возражаю. – И даже непонятно отчего, отлегло от сердца у Никиты Толмачева: все образуется.
«Да! Да! Образуется, – подумал он с внезапной яростной уверенностью, – „Золотая братина“ будет моя!»
«Покои» – две комнаты – оказались уютными, родными: тюль на окнах, на подоконниках герань яркими огоньками, в красных углах иконы с лампадами, широкие кровати с целыми горами подушек, слоники выстроились на комоде. Увидев все это, Дарья вдруг расплакалась.
– Ты вот что, – строго сказал Никита Никитович, – рожу-то утри. Возьми-ка… – Он протянул молодой женщине несколько денежных купюр. – Тут на углу, я видел, лавка журнальная. Пойди купи все сегодняшние газеты, берлинские. Уж, наверно, раструбили… Я прилягу пока. Спину ломит.
Дарья ушла, а Толмачев рухнул, не снимая ботинок, на кровать, прямо поверх покрывала, положил руки за голову, смотрел не мигая в потолок. Постепенно и неуклонно чувство опасности стало заполнять его такой плотной, осязаемой, вязкой массой, что у Никиты Никитовича сковало все тело – невозможно было шевельнуться. Он закрыл глаза и мгновенно заснул – как в черную бездну провалился. Его разбудила Дарья, она трясла его за плечо, говоря:
– Да проснись же! Проснись! Тут пишут… Даже снимок есть с твоим рытьем.
Никита Толмачев сильным рывком поднял свое тело, сел, выхватил у Дарьи стопку газет, и сразу в глаза бросилось совсем не то, о чем ему толковала Дарья. На первой полосе утренней берлинской газеты он увидел заголовок статьи, набранной крупными, броскими буквами: «Опять „Золотая братина“ – русский граф Оболин против Арона Нейгольберга».
– Что?! – Никита Толмачев даже тряхнул головой, стараясь прогнать наваждение.
Были в газетах и сообщения с кричащими названиями о подкопе под ювелирный магазин Нейгольберга, были фотографии с ямой, из которой вынули грузовик Ганса Грота, и сам Ганс, и его супруга Хельга с ошалелым выражением лица. Но преобладали статьи о начинающемся судебном процессе, который затевает граф Оболин. «Так… Объявился, бр?тушка… Не послушался… Впрочем, нет. Не сам ты на все это решился – кишка тонка! Нет уж, товарищи чекисты!..» И на глазах Дарьи (она не удивилась – давно знала это свойство ненавистного хозяина) Никита Никитович преобразился: стал спокоен, четок, ни одного лишнего движения.
– Так… Запри дверь на ключ. Если позовут, скажи, я заснул, недужилось мне, как проснусь, часа через два, выйдем. Заперла? Молодец. Теперь вон из того чемодана достань стопку бумаги. В кожаной папке. Клади сюда, на стол. Сначала выпишем адреса всех этих газеток. Сколько у нас с тобой дорога до Штутгарта заняла? Часов десять? Хорошо! Да по этим адресам помотаться… Кладем еще часа два. Итого, полсуток. На писанину мне тоже часа два… Бог подсобит – и к завтрашнему утру поспеем. Не горюй, Дарьюшка! Я им покажу процесс!.. Ну а с графушкой как быть? – Он посмотрел на Дарью, прищурившись, и лезвия бритв сверкнули в его глазах. – Ладно, чего-нибудь сообразим, Дарьюшка… Бог даст…
– Ты хоть Бога не трожь, – тихо сказала Дарья. Толмачев не слышал ее.
Берлин, 1 июня 1922 года
На втором этаже отеля «Новая Германия», похоже, начинался порядочный скандал. У двери номера, который занимал граф Оболин (для него был снят тот самый, с беккеровским роялем, полюбившийся Алексею Григорьевичу), стояли товарищ Фарзус, он же господин Иоганн Вайтер, Мартин Сарканис, он же Ганс Фогель, и Глеб Забродин. Все трое поочередно на разные лады стучали в дверь и уговаривали:
– Алексей Григорьевич, открывайте, голубчик!
– Будет вам! Это же мы!
– Неудобно, граф, вы как-никак в чужом государстве!
За дверью в ответ слышались звон разбиваемой посуды, выкрики, потом вдруг обрушивался каскад аккордов, от которых, казалось, бедный рояль немедленно развалится. Из этого каскада рождалась мелодия, и Алексей Григорьевич пел вполне приятным баритоном, – правда, с нервным надрывом:
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальныя, снегом покрытыя…
Потом за дверью все стихало на некоторое время, и вдруг опять слышался звон разбитого стекла, вроде бы всхлипывания, невнятное бормотание. Товарищ Фарзус стучал в дверь уже довольно громко, говорил, и в голосе его что-то клокотало:
– Алексей Григорьевич! Это уже – ни в какие рамки, черт бы вас побрал!
И тут тяжело, неровно протопало по коридору, у самой двери граф Оболин остановился, теперь уже он барабанил по двери кулаками, кричал:
– Он меня и побрал! Черт! Черт! А вы его посланцы! Вестники! Ненавижу, всех ненавижу! Будьте вы прокляты!
Открывались двери соседних номеров, маячили любопытные и испуганные лица. Подошел служащий отеля в униформе.
– Какие проблемы, господа?
– Да ничего серьезного, – ответил господин Вайтер. – Наш приятель шалит немного. Вы не беспокойтесь, мы сейчас с ним сами разберемся.
– Может быть, взять у портье второй ключ?
– Нет, нет! Не утруждайтесь. Он сейчас откроет.
– Все-таки я спущусь к портье. – И служащий отеля заспешил к лестнице.
В этот момент в коридоре прозвучал голос, принадлежащий господину лет шестидесяти из соседнего номера – физиономия ехидная и проницательная одновременно:
– Да это же русский граф, которого московские большевики на процесс подвигли.
– Момент, – тихо проговорил товарищ Фарзус. – Ну-ка прикройте меня от посторонних глаз.
Забродин и Сарканис спинами загородили товарища Фарзуса. Господин Иоганн Вайтер извлек из кармана связку диковинных металлических штук, среди которых были и ключи, произвел несколько быстрых, еле уловимых движений – и дверь, скрипнув, открылась…
– Ганс, – приказал господин Вайтер Мартину Сарканису, – постойте, дружище, у двери. Сейчас явится челядь отеля. Скажите им: у нас все в порядке.
Мартин остался у двери, а двое вошли в номер к Алексею Григорьевичу. Товарищ Фарзус, тесня графа, двинулся в гостиную. Алексей Григорьевич, пятясь, смотрел на вошедших налитыми кровью глазами и вид являл ужасный: всклокоченные волосы, мокрый, слюнявый рот, растерзанная рубаха, брюки не застегнуты, граф был без ботинок – одна нога босая, другая в носке. А в гостиной перед товарищем Фарзусом и Забродиным предстала картина полного разгрома: два кресла опрокинуты, пол усеян осколками разбитых бокалов, на столе скатерть, залитая вином, несколько бутылок темного портвейна, тут же поднос с бокалами на высоких тонких ножках (судя по осколкам, половина их, доставленных в номер, видимо по заказу, была уже перебита). И всюду – на столе, на полу, на диванах – валялись сегодняшние утренние газеты с кричащими заголовками на первых полосах: «Граф Оболин – агент Москвы», «Процесс, организованный большевиками», «Созвана правительственная комиссия», «Кто они, стоящие за спиной графа Оболина?», «Прогноз доктора Граубе: процесс не состоится…»
– Все понятно, – подвел итог товарищ Фарзус, – Алексей Григорьевич ознакомился с прессой раньше нас.
«Скорее всего, одновременно с нами», – подумал Глеб Забродин. Граф Оболин тем временем, шатаясь, подошел к столу, налил в бокал, стуча горлышком бутылки о его край, темный, почти черный, густой портвейн, выпил до дна, судорожно глотая, и по небритой шее заходил кадык, потом со всего маху хватил бокал об пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148