Оторвался отрок от работы, сказал радостно:
– Никак от боярина Оболина? Вольная!
– От боярина, от боярина, – усмехнулся полковник Демин. – Будет вам вольная. – И к своим людям повернулся: – В пыточную!
Дальше что же? Время вроде бы куда-то провалилось: вот она уже, пыточная… Подвешены на дыбы мастер Прошка Седой и его подмастерья – Данилка, Егорка да Васька Лапоть, по пояс голые, и тела потные уже плетьми исхлестаны. Между ними прохаживаются палачи в красных рубахах, и на лицах все те же улыбки застывшие, одинаковые. Пылают угли в печи, в голубоватое пламя засунуты железные щипцы и штыри с деревянными ручками. Кипит, булькает в ковше чугунном расплавленное олово. А в самом центре пыточной – деревянная плаха, и топор в нее лихо вогнан.
В эти самые мгновения граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору и, терзаемый сомнениями и теперь уже явным, сокрушительным раскаянием: «То ли я творю?» – смотрел на ажурную яркую зелень июньских деревьев перед своим домом, на чугунную литую ограду, за которой в голубовато-серой дымке тонул великий город. «То ли творю, Владыко Всевышний?…»
За спиной графа родился легкий одиночный звон, ему тут же ответили другие звоны, еще более легкие. Григорий Григорьевич быстро обернулся: чаша в центре сервиза еле заметно покачивалась. К ней едва уловимо двигались блюда, подносы, кубки, тарелки, касаясь друг друга, и от этих прикосновений рождался звон… Он становился все более многоголосым, он усиливался, звучал все громче, громче, громче!.. «Как дети стремятся к своей матке, ищут спасения…»
Золотая молния вспыхнула в зале, и в миг ее ослепительной вспышки увидел граф Оболин смрадную пыточную и на дыбах мастера Прошку Седого и его трех подмастерьев. Разом смолк перезвон, замер на столе сервиз. И осенило Григория Григорьевича: «Так это сейчас там… С ними полковник Демин… Да как же я… Дьявол, дьявол попутал… От злости и неудачи ослеп… Господи! Помоги! Как остановить?…» И закричал граф Оболин страшным, нечеловеческим голосом:
– Николай! Не надо!.. Не делай! Слышишь? Не делай этого!..
Но не слышит полковник Демин запоздалого вопля боярина. В кресле сидит он, после недавнего обеда хмельной, но в меру. Рядом с ним стоит управляющий Людвиг Штильрах, ни жив ни мертв – тень от человека осталась.
– Значит, вольную возжелали за сервиз крамольный? – нарушает молчание полковник Демин, ногтем мизинца в зубах ковыряя. – Что же, сейчас получите все сполна, мужичье, черная кость, бунтовщики! Будет вам плата от графа нашего Григория Григорьевича Оболина. – Он поворачивается к Штильраху: – Кто Данилка?
Управляющий кивает на Данилку. Полковник Демин сделал знак палачам. Те Данилку окружили. Рухнуло хрупкое тело на земляной пол.
– Рисунок по литью ладно ведешь? – Смотрит на мастерового полковник вприщур, усмехается. – Линию чуешь? – Знак палачам. – Давай!
Окружили четверо в красных рубахах Данилку. У одного заплечных дел мастера в руке штырь с концом раскаленным.
– А-а-а! – нечеловеческий страшный вопль – и сводчатые потолки дрогнули.
Вместо глаз на лице Данилкином – кровавые дыры, легким дымком исходящие. Подхватывают палачи уже бесчувственное тело, в угол, как мусор, бросают.
– Кто Егорка? – спрашивает полковник Демин. Молчит Людвиг Штильрах, сейчас оземь грохнется, чувств лишившись.
– Кто, я спрашиваю!
Управляющий Катлинским заводом неверной дрожащей рукой показывает на Егорку. Второй подмастерье сдернут палачами с дыбы.
– Значит… – медленно слова выговаривает полковник Демин. – Значит, по слуху насечку делаешь? Железы, будто зверь лесной, выслушиваешь? – Палачам небрежно знак рукой. – Получи свое!
Повален на бок Егорка, прижат к полу коленями. Руки сапожищами придавлены – не шелохнутся. Льют ему в ухо из ковша расплавленное олово.
– Мама-а-а!..
– Поворачивай на другой бок!
Бросают тело Егорки, бьющееся в конвульсиях, в тот же угол, где Данилка клубком свернулся и по полу пальцами рук скребет.
– А это, значит, Васька Лапоть? – Полковник Демин поднимается из кресла, прохаживается вокруг могучего подмастерья, свисающего с дыбы. – Песни петь горазд? Давай, палач!
Падает на пол тело Васьки Лаптя. Все четверо палачей на него наваливаются – еле сил хватает удержать: бьется богатырь, вот-вот мучителей с себя скинет. Однако неравные силы. Раскаленными щипцами вырывают у подмастерья язык. А он, все силы собрав, в камень превратившись, – ни звука.
– Гордый… – цедит сквозь зубы полковник Демин и к последней дыбе поворачивается: – Вот и все, Прошка Седой, великий искусник… Стало быть, ты у нас мастер – золотые руки? – Повернулся к палачам посланник графа Оболина: – Давай!
Подхвачен с дыбы Прошка Седой, подтаскивают его к плахе, обе руки – на нее. Рушится на плаху топор палача. Только скрип зубов, глаза под лоб закатываются. Ручьями кровь растекается. Теперь все четверо лежат они в углу пыточной кровавой, бесформенной массой. Только глухие стоны слышатся оттуда.
– И меня с ними казните! – закричал Людвиг Штильрах, дергая свою густую черную бороду и не замечая этого.
– Надо будет – казним, – спокойно изрекает полковник Демин. И с последними словами – в угол, где корчится в муках всё, что осталось от великих мастеров: – Вот вам и вольная! Пользуйтесь!..
Направляется полковник Демин к дверям из пыточной, уже весь сладким думам предаваясь о скорой встрече с невестой своей ненаглядной, фрейлиной ее императорского величества, Елизаветой Петровной Борятиной… Затихают его тяжелые шаги на лестнице.
А управляющий Катлинским заводом Людвиг Штильрах с ужасом и состраданием, сокрушающим сердце, смотрит на истерзанные, изуродованные тела мастеров: «Что делать? Как помочь? Чем облегчить страдания?…»
И вдруг! Дуновение ветра ворвалось в пыточную, и этот вольный ветер пах цветами: сиренью, лесной фиалкой, белыми садовыми лилиями. Вместе с ветром в пыточной возникло нечто. Людвиг Штильрах не верил собственным глазам: некая могучая сила оторвала от пола четырех палачей, пронесла их по воздуху и распяла на стене. Нет, они были живы, но паралич сковал их тела. Они не могли пошевелить и пальцем, с ужасом и животным страхом взирая на происходящее. Над телами мастеров закружился хоровод бледно-коричневых бабочек, возникших из струй легкого ветра, их становилось все больше и больше, бабочки садились на раны, на искаженные мукой лица, взлетали, кружились, их хоровод, становился все плотнее.
Так видел это Людвиг Штильрах. На самом же деле мастера чувствовали прикосновение к ранам прохладных врачующих рук. И затягивались раны и ссадины, уходила, отступала боль, над ними склонялись прекрасные прозрачные лица молодых мужчин, а в сознании звучали голоса:
– Все пройдет. Мы вас вылечим. И знайте: вы сделали главное дело в своей жизни. Смотрите! Смотрите!
И видели ослепленный Данилка, глухой Егорка, немой Васька Лапоть и безрукий великий мастер Прошка Седой одну и ту же картину: в некоем бархатном темном пространстве появилась, реально и выпукло, ярко освещенная вся их «Золотая братина» – чаша-матка и вокруг все ее триста пятьдесят детей.
«Вот главное дело вашей жизни».
«Да! Да! Да!..»
«Сервиз этот – ваша смертная плоть и бессмертная душа».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
– Никак от боярина Оболина? Вольная!
– От боярина, от боярина, – усмехнулся полковник Демин. – Будет вам вольная. – И к своим людям повернулся: – В пыточную!
Дальше что же? Время вроде бы куда-то провалилось: вот она уже, пыточная… Подвешены на дыбы мастер Прошка Седой и его подмастерья – Данилка, Егорка да Васька Лапоть, по пояс голые, и тела потные уже плетьми исхлестаны. Между ними прохаживаются палачи в красных рубахах, и на лицах все те же улыбки застывшие, одинаковые. Пылают угли в печи, в голубоватое пламя засунуты железные щипцы и штыри с деревянными ручками. Кипит, булькает в ковше чугунном расплавленное олово. А в самом центре пыточной – деревянная плаха, и топор в нее лихо вогнан.
В эти самые мгновения граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору и, терзаемый сомнениями и теперь уже явным, сокрушительным раскаянием: «То ли я творю?» – смотрел на ажурную яркую зелень июньских деревьев перед своим домом, на чугунную литую ограду, за которой в голубовато-серой дымке тонул великий город. «То ли творю, Владыко Всевышний?…»
За спиной графа родился легкий одиночный звон, ему тут же ответили другие звоны, еще более легкие. Григорий Григорьевич быстро обернулся: чаша в центре сервиза еле заметно покачивалась. К ней едва уловимо двигались блюда, подносы, кубки, тарелки, касаясь друг друга, и от этих прикосновений рождался звон… Он становился все более многоголосым, он усиливался, звучал все громче, громче, громче!.. «Как дети стремятся к своей матке, ищут спасения…»
Золотая молния вспыхнула в зале, и в миг ее ослепительной вспышки увидел граф Оболин смрадную пыточную и на дыбах мастера Прошку Седого и его трех подмастерьев. Разом смолк перезвон, замер на столе сервиз. И осенило Григория Григорьевича: «Так это сейчас там… С ними полковник Демин… Да как же я… Дьявол, дьявол попутал… От злости и неудачи ослеп… Господи! Помоги! Как остановить?…» И закричал граф Оболин страшным, нечеловеческим голосом:
– Николай! Не надо!.. Не делай! Слышишь? Не делай этого!..
Но не слышит полковник Демин запоздалого вопля боярина. В кресле сидит он, после недавнего обеда хмельной, но в меру. Рядом с ним стоит управляющий Людвиг Штильрах, ни жив ни мертв – тень от человека осталась.
– Значит, вольную возжелали за сервиз крамольный? – нарушает молчание полковник Демин, ногтем мизинца в зубах ковыряя. – Что же, сейчас получите все сполна, мужичье, черная кость, бунтовщики! Будет вам плата от графа нашего Григория Григорьевича Оболина. – Он поворачивается к Штильраху: – Кто Данилка?
Управляющий кивает на Данилку. Полковник Демин сделал знак палачам. Те Данилку окружили. Рухнуло хрупкое тело на земляной пол.
– Рисунок по литью ладно ведешь? – Смотрит на мастерового полковник вприщур, усмехается. – Линию чуешь? – Знак палачам. – Давай!
Окружили четверо в красных рубахах Данилку. У одного заплечных дел мастера в руке штырь с концом раскаленным.
– А-а-а! – нечеловеческий страшный вопль – и сводчатые потолки дрогнули.
Вместо глаз на лице Данилкином – кровавые дыры, легким дымком исходящие. Подхватывают палачи уже бесчувственное тело, в угол, как мусор, бросают.
– Кто Егорка? – спрашивает полковник Демин. Молчит Людвиг Штильрах, сейчас оземь грохнется, чувств лишившись.
– Кто, я спрашиваю!
Управляющий Катлинским заводом неверной дрожащей рукой показывает на Егорку. Второй подмастерье сдернут палачами с дыбы.
– Значит… – медленно слова выговаривает полковник Демин. – Значит, по слуху насечку делаешь? Железы, будто зверь лесной, выслушиваешь? – Палачам небрежно знак рукой. – Получи свое!
Повален на бок Егорка, прижат к полу коленями. Руки сапожищами придавлены – не шелохнутся. Льют ему в ухо из ковша расплавленное олово.
– Мама-а-а!..
– Поворачивай на другой бок!
Бросают тело Егорки, бьющееся в конвульсиях, в тот же угол, где Данилка клубком свернулся и по полу пальцами рук скребет.
– А это, значит, Васька Лапоть? – Полковник Демин поднимается из кресла, прохаживается вокруг могучего подмастерья, свисающего с дыбы. – Песни петь горазд? Давай, палач!
Падает на пол тело Васьки Лаптя. Все четверо палачей на него наваливаются – еле сил хватает удержать: бьется богатырь, вот-вот мучителей с себя скинет. Однако неравные силы. Раскаленными щипцами вырывают у подмастерья язык. А он, все силы собрав, в камень превратившись, – ни звука.
– Гордый… – цедит сквозь зубы полковник Демин и к последней дыбе поворачивается: – Вот и все, Прошка Седой, великий искусник… Стало быть, ты у нас мастер – золотые руки? – Повернулся к палачам посланник графа Оболина: – Давай!
Подхвачен с дыбы Прошка Седой, подтаскивают его к плахе, обе руки – на нее. Рушится на плаху топор палача. Только скрип зубов, глаза под лоб закатываются. Ручьями кровь растекается. Теперь все четверо лежат они в углу пыточной кровавой, бесформенной массой. Только глухие стоны слышатся оттуда.
– И меня с ними казните! – закричал Людвиг Штильрах, дергая свою густую черную бороду и не замечая этого.
– Надо будет – казним, – спокойно изрекает полковник Демин. И с последними словами – в угол, где корчится в муках всё, что осталось от великих мастеров: – Вот вам и вольная! Пользуйтесь!..
Направляется полковник Демин к дверям из пыточной, уже весь сладким думам предаваясь о скорой встрече с невестой своей ненаглядной, фрейлиной ее императорского величества, Елизаветой Петровной Борятиной… Затихают его тяжелые шаги на лестнице.
А управляющий Катлинским заводом Людвиг Штильрах с ужасом и состраданием, сокрушающим сердце, смотрит на истерзанные, изуродованные тела мастеров: «Что делать? Как помочь? Чем облегчить страдания?…»
И вдруг! Дуновение ветра ворвалось в пыточную, и этот вольный ветер пах цветами: сиренью, лесной фиалкой, белыми садовыми лилиями. Вместе с ветром в пыточной возникло нечто. Людвиг Штильрах не верил собственным глазам: некая могучая сила оторвала от пола четырех палачей, пронесла их по воздуху и распяла на стене. Нет, они были живы, но паралич сковал их тела. Они не могли пошевелить и пальцем, с ужасом и животным страхом взирая на происходящее. Над телами мастеров закружился хоровод бледно-коричневых бабочек, возникших из струй легкого ветра, их становилось все больше и больше, бабочки садились на раны, на искаженные мукой лица, взлетали, кружились, их хоровод, становился все плотнее.
Так видел это Людвиг Штильрах. На самом же деле мастера чувствовали прикосновение к ранам прохладных врачующих рук. И затягивались раны и ссадины, уходила, отступала боль, над ними склонялись прекрасные прозрачные лица молодых мужчин, а в сознании звучали голоса:
– Все пройдет. Мы вас вылечим. И знайте: вы сделали главное дело в своей жизни. Смотрите! Смотрите!
И видели ослепленный Данилка, глухой Егорка, немой Васька Лапоть и безрукий великий мастер Прошка Седой одну и ту же картину: в некоем бархатном темном пространстве появилась, реально и выпукло, ярко освещенная вся их «Золотая братина» – чаша-матка и вокруг все ее триста пятьдесят детей.
«Вот главное дело вашей жизни».
«Да! Да! Да!..»
«Сервиз этот – ваша смертная плоть и бессмертная душа».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148