Возобновляемом миссис
Гау, въезжающей Фанни ногою в живот. В разбитом окне маячит
лицо винокуренного полисмена, сокрушенно качающего головой. Он
поднимает руку, словно бы собираясь смахнуть с глаз долой всю
сцену. И тут в голове у меня что-то щелкает. Нет, Фанни
Соурпюсс не умрет. Не раньше, чем позагибается многое множество
прочих людей. Включая и меня. Топчущего в это чудное мгновение
натянутыми на босу ногу полуботинками осколки стеклянной чаши с
пуховками. Миссис Гау, хватаясь за полотенца, пытается
выбраться из толчка. Большое Г сминается под ногами. Фанни,
отлично знающая, что следует делать, чтобы дом обратился в
руины, открывает до конца оба крана умывальника. До сих пор
хранившего нейтралитет. Такой же был у моей белобрысой приемной
матери, и я прятал в его основании принадлежавшие мне пакостные
картинки. Зная, что она их найдет. И прикинется, будто у нее
сердце схватило. Широко раскрывая глаза на сероватом сальном
лице. И едва ощутив, как вода лижет мои лодыжки, я замечаю
некую тень. Уж не Говард ли там стоит. Глядя, как его вера в
меня рушится, подобно горной лавине. Прямиком в его туалетную
комнату. В которой две бабы царапаются, пинают и увечат одна
другую. Я поворачиваюсь и вижу Глена. В серой водительской
форме. Улыбка во все лицо. Правой рукой держит фуражку за
козырек, положенным образом прикрывая ею кисть левой.
-- Могу ли я вам чем-то помочь, леди и джентльмены.
На всем пути до Парк-авеню. Я сидел в одном углу лимузина.
А Фанни в другом, в левом. Глядя на пролетавшие мимо дома. В
нежнейших лучах раннего утра. Бледные лица в других машинах.
Эти еще отоспятся за день. Кое-где мерцают огни. Граждане
восстают к трудам и молитвам. И за острыми обелисками кладбища
Нью-Кэлвэри поднимаются хрупкие пепельные башни Манхэттена.
Ладонь Фанни медленно переползает сиденье. Пока не касается
моей. Заставляя меня содрогнуться всем телом. И поникнув в ее
объятья. Я плачу.
-- Мальчик мой, милый мой мальчик, я и не думала, что в
тебе столько человеческого тепла, если б ты знал, как мне
хорошо оттого, что ты сейчас плачешь.
Заполдень в воскресенье, после ночи с Джин и утра с Фанни.
Обнаруживаю вздутость мошонки. Натужно ноют все рычаги,
приводящие в действие мой перпендикуляр. И почему-то садится
голос. С тяжелым сердцем отправляюсь повидать доктора Педро. В
восьмиэтажный дом с пальмами на террасах, выходящих на зоосад
Центрального Парка. Лакей в белой куртке проводит меня к
доктору, в пушистых шлепанцах и с толстой воскресной газетой,
раскрытой поверх шелковистого пледа, сидящему в чудовищном
кресле. Услышав, что у меня непорядок с яичками, говорит,
откройте рот. Когда же я сообщаю, что и голосом что-то не так,
он говорит, расстегните ширинку.
-- Судя по горлу, все ваши беды от пениса. Отправились в
закусочную и вместо пышной ватрушки выбрали пышную задницу,
так.
-- Нет. Я ездил в Куинс.
-- У них там двадцать три кладбища. Что это вас понесло в
Куинс. Я вижу вы чем-то и впрямь опечалены. Надо сражаться,
молодой человек. Знаете, на что похож этот город. На
взбеленившегося коня. Не сумеете усидеть, сбросит.
-- Мне кажется, что я умираю, доктор.
-- Разумеется, умираете. А вы хотели услышать от меня, что
не умрете. Умирание вам на пользу. Принимайте каждый день
понемногу. Потому что вам от него все равно никуда не деться.
Неприятно, конечно. Такие горы денег вокруг. Ну растопчут
пару-тройку людишек, ну и что. Ну и ничего. Выйдите на улицу,
они там кишмя-кишат. На девяносто девять процентов придурки. Но
вы-то ведь не придурок, вы меня понимаете.
-- Да, доктор.
-- Хотите я вам такой счет пришлю, что вы до самой смерти
не проикаетесь.
-- Нет.
-- Тогда больше не говорите мне ерунды. Я ее довольно
наслушался. Я хочу дать вам добрый совет. Садитесь на судно и
возвращайтесь восвояси.
-- Но я же здешний.
-- Ничуть. Это я здешний. Потому что перебрался оттуда
сюда. А вы уезжайте назад. Вы приплыли сюда в печали. Кларенс
мне рассказывал. Да, конечно, я слишком много кричу. Люди
пугаются. Люблю слушать свой голос. Но говорю вам для вашей же
пользы. Не задерживайтесь. Здесь вы себя растратите впустую.
Прострелит вам какой-нибудь полоумный подонок башку за здорово
живешь, и где вы тогда окажетесь. Снова в Куинсе, только уже
под землей. Вернетесь сюда, когда вам будет по карману
телохранитель. Ха-ха, вам кажется, будто я шучу. Оно, конечно,
смешно. Но и смертельно опасно тоже.
-- А как же вы-то выжили, доктор.
-- Что я, мне это не сложно. Я мурлыкаю, пою, играю на
скрипке. Не питаю никаких надежд. Каждое утро встаю ровно в
шесть. Здороваюсь сразу со всем зверьем в зоопарке. Вместо
ланча ложусь вздремнуть, просыпаюсь с эрекцией. Все остальное
время я слишком занят, некогда умирать. Секрет в том, чтобы
немного отдавать. Немного брать. И если ты человек достаточно
сильный, то берешь каждый раз чуть больше, чем отдаешь.
Кристиан прикрывает дверь. С бронзовой табличкой, доктор
Педро. Исцеляющий после всякой попытки мира раздавить тебя
своею пятой. Оглянувшись назад, встречаюсь с его черными
мерцающими глазами и улыбаюсь. Закрывает мою папку. Слезы текут
у меня по лицу, пока я перехожу вестибюль его дома. Снаружи
осенний ветренный день. Вдоль авеню хлопают тенты. К этим
берегам я привез мое горе. Пронес его сквозь снега. И за
четыреста восемьдесят шесть долларов сорок два цента его зарыли
в землю. Тут-то мне и пришел конец.
А мы с Фанни. Прожили еще десять дней. Держась за руки,
гуляли по городу. От реки до реки. Или в одну сторону по
Мэдисон, а назад по Парк-авеню. Как-то на рассвете я сидел у
окна. Внизу на улице резались две черных женщины. Набрасываясь
одна на другую с отбитыми горлышками бутылок и с зонтиками.
Танец смерти, наступления и отходы. Убийственные вопли и
вскрики. В конце концов, одна упала, умирая или уже умерев. Мы
же с Фанни еще сохраняем в неприкосновенности наши тела. Причем
мое, если ей верить, испускает такие газы, какими никто в этом
столетии похвастаться больше не может. Она говорит, что с
радостью закупорила б их в бутылки и разослала на пробу
нескольким адвокатам. С которыми она совещается едва ли не
каждый день. Две отставных цыпочки ее покойного мужа пытаются
через суд доказать, что он сделал им по ребенку. А первая жена
его требует вернуть откушенный Фанни кусок уха. Или по сотне
тысяч долларов за каждый утраченный грамм.
Фанни, несмотря на все ее горести, убаюкивает меня
колыбельной. Позвоночник ее, словно длинная белая трубка,
изгибается вместе с загорелой спиной. Когда она сидит на
кровати. Втирая в руки крем. И поглядывая на телевизионных
придурков. После дневной прогулки по овощному рынку на Девятой
авеню. Там мы с ней накупили баклажанов, винограда и авокадо.
Она соорудила многоэтажные сандвичи. Высокие замки на блюде.
Улыбаясь, поставила передо мной. Это и была наша свадьба.
Любовь, салями и пиво в банках.
-- Корнелиус, ты единственное, что у меня есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105