Свиристит молния на ширинке.
Она стягивает с меня брюки. А вот у этих трусов в паху полный
порядок. Спортивная раскраска. И полоски, тонкие, как на
леденце. Могла бы даже попробовать их на вкус. Пока спускала. Я
выбираюсь из пиджака. Она говорит, нет господин. Оставь это
мне. Моя рабыня. Моя оказать тебе большая услуга. Твоя не
двигаться. Моя есть скво. И моя хочет скушать тебя, ням-ням.
Твоя ходила за мной на невольничий рынок. А моя вся черная.
Может даже полячка. Мерзкая испорченная рабыня. Моя сделает
все, чего желает большой сильный прекрасный вождь. Моя его
скушает.
Воет виолончель. Я купил какой-то никому не пригодившийся
лоскут, шоколадно-желтый с красным углом. Вроде украшения для
вигвама. Купил и повесил дома на стену. Над катышками пыли,
забившими все щели в полу. И около полуночи слушал по радио.
Как замирает симфоническая музыка. И мягкий голос что-то
мурлычет о том, как заботы и горести, затмевающие наш день,
сворачивают шатры и, словно кочевые арабы, безмолвно уходят
прочь. Забирая с собою любящих жен. И злые перестают мордовать
добрых. Была и у меня спутница жизни. Было, с кем строить
жизнь. Избывать на общем ложе свои прегрешения и ночные страхи.
Плечом к плечу. Пока оно у нее не подломилось под градом
ударов. И я остался один. За дверью каюты судового врача.
Огромное судно гудело в тумане посреди океана. Белая крепость
твоей исхудавшей груди. В которую я стучался, надеясь, что ты
впустишь меня. Чтобы мне внутри прокричать мои несбыточные
обещания. Поедем ко мне на родину, сказал я. К клюкве и тыквам,
и парадам четвертого июля. Пусть даже к бесплодному берегу, по
вдоль которого я пробегал ежедневную милю по твердой
песчанистой почве. Через пустырь, где тек небольшой ручей.
Отбывая свой срок во флоте. Я служил на десантном корабле.
Выходившем в море, едва лишь забрезжит день. Чтобы угостить вас
бронебойным снарядом. Вместо сладкого поцелуя. Серебро в
волосах миссис Соурпюсс. Лижет мои колени, продвигается вверх
по бедрам. И берет меня в рот. Совсем как наш корабельный кок.
Джентльмен из Вирджинии, который охотился с гончими псами и
жарил себе на углях куски украденного у нас мяса. Который пек
золотистый, воздушнейший, вкуснейший бисквит, а вечерами пускал
по кругу альбомчик с вклеенными в него фотографиями не
стесненных одеждами тел, сплетающихся с другими нагими телами,
образуя подобье лавины разного рода входных отверстий. У всего
экипажа немедля вставало. То самое, что кок уплетал даже без
соли, стоя посреди камбуза на коленях и обслуживая всех по
порядку. В соответствии с воинским званием. Между тем как
вокруг бешено заключали пари. Насчет того, сколько членов
понадобится, чтобы набить коку утробу. Включая и то, что он
заглонет на второе. Помощник боцмана, ведший подсчеты, уверял,
что новейший рекорд составляет двадцать три или лестные для
экипажа две с четвертью морских сажени солопов. То был
счастливый корабль. Приятно качавшийся на волнах. Пока
считавший очки, оснащенный чудовищным членом помощник боцмана,
два года прослуживший во флоте, награжденный Пурпурным Сердцем,
а также одной Бронзовой и одной Серебряной звездой, не разодрал
в состояньи экстаза какой-то кровеносный сосуд в глотке у кока.
И бедный кок, лишившись возможности брать в рот чужие махалки,
попытался засунуть свою в задний проход одного неохочего,
съехавшего на библии помощника машиниста, спавшего койкой ниже.
Кок проложил себе курс сквозь обшитую шелком дырку в своем
холщовом гамаке. Весь экипаж умолял молящегося машиниста не
отказывать коку в его вазелиновом удовольствии. Чтобы нас
по-прежнему вкусно кормили. И чтоб без помехи вращался винт
корабля. Пока заживает коково горло. Столь похожее на ладошку
миссис Соурпюсс. Нежно сжимающую меня. Пробегающую на цыпочках
по натянутым у меня в мозгу арфовым струнам. Чья музыка
напоминает благоуханный солнечный день. На море. Боцман свистит
в свою дудку, сушить якоря. Мое-то флотское звание казалось мне
слишком незначительным. И я произвел себя сам. В адмиралы. С
яркой улыбкой и с кожей морского волка, продубленной солнцем и
солью. С оснасткой, натянутой туго, как крохотные морщинки, что
разбегаются от глаз миссис Соурпюсс. Она все почмокивает.
Смакуя овоидные самоцветы. Рот ее округлился. Губы плотно
смыкаются, съехав до середины моего стояка. Чтобы поднять глаза
и встретить мой взгляд. И оторвавшись от двух ласковых
иссиня-зеленых заводей. Я погружаю палец вовнутрь. И пробую,
как там на вкус. Сладкая черная патока. Сладкая, словно песня.
Которую пели девушки из того клуба в Аннаполисе. Так, что слезы
наворачивались мне на глаза. Наверное, и ныне мурлычат ее
где-нибудь. Все в белом и синем. А может и сплошь в коричневом.
Нежными ртами девушек из светского общества. Каждая, будто
принцесса, вознесенная на пьедестал. Матери их содрогнулись бы
от рыданий. Узнав, что дочурки вытворяют такое. С каким-то
курсантом. Который твердит нараспев.
Если найдешь себе
Друга
Доброго друга
И верного
Употреби его
Прежде
Чем он тебя
Употребит
11
Четыре бутылки шампанского под розовыми колпачками.
Высосанные с тостами, лимоном и икрой. Покамест Фанни Соурпюсс,
виляя голым задом, ползла между нашими заездами по длинному
белому ворсу ковра к окнам, выходящим на Парк-авеню, чтобы в
большой бинокль полюбоваться на голозадое же представление,
задаваемое женой-убийцей и ее хахалем в квартире напротив. За
их наполовину приспущенными шторами.
Голый Кристиан восседал на кофейном столике, размахивая
руками. В такт французским часам с органчиком, отпевающим время
сквозь музыкальные трубы, торчащие из золоченой шкатулки,
увенчанной двумя херувимами верхом на рогатых козлах. Горестно
тряс солопом, упрашивая бога явить милосердие и доброту моему
романтическому Бронксу. Благословить всех, кто живет в нем и
умирает. К северу отсюда, за тремя тоннелями и четырнадцатью
мостами. Под плоскими, промазанными варом крышами. В домах,
исчерканных зигзагами пожарных лестниц. В теснящихся по холмам
серобурых кирпичных ульях. Переполненных итальяшками,
ирландцами, еврейчиками и черномазыми.
Так хорошо было лежать в постели с другим человеческим
существом. Пока у Фанни не затрепетали твердея, соски, и она не
проснулась, вся в поту, хватая ртом воздух. Сказала, что ей
приснился ужасный сон, будто она облысела. Включила свет.
Прижимая ладонь ко лбу. Черная щетинка под мышкой. Легла на
бок. Большая родинка в самой середине спины. Разговорилась,
уткнувшись ртом в бок подушки. Рассказала, что сделала пять
абортов. За три года, проведенных в разъездах. Не получалось
поездом, летела самолетом. Моталась взад-вперед по восточному
побережью, будто черт на резиночке. Обыгрывая олухов в карты по
пассажирским вагонам с барами, и за несусветно высокую цену
сношаясь с кем ни придется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Она стягивает с меня брюки. А вот у этих трусов в паху полный
порядок. Спортивная раскраска. И полоски, тонкие, как на
леденце. Могла бы даже попробовать их на вкус. Пока спускала. Я
выбираюсь из пиджака. Она говорит, нет господин. Оставь это
мне. Моя рабыня. Моя оказать тебе большая услуга. Твоя не
двигаться. Моя есть скво. И моя хочет скушать тебя, ням-ням.
Твоя ходила за мной на невольничий рынок. А моя вся черная.
Может даже полячка. Мерзкая испорченная рабыня. Моя сделает
все, чего желает большой сильный прекрасный вождь. Моя его
скушает.
Воет виолончель. Я купил какой-то никому не пригодившийся
лоскут, шоколадно-желтый с красным углом. Вроде украшения для
вигвама. Купил и повесил дома на стену. Над катышками пыли,
забившими все щели в полу. И около полуночи слушал по радио.
Как замирает симфоническая музыка. И мягкий голос что-то
мурлычет о том, как заботы и горести, затмевающие наш день,
сворачивают шатры и, словно кочевые арабы, безмолвно уходят
прочь. Забирая с собою любящих жен. И злые перестают мордовать
добрых. Была и у меня спутница жизни. Было, с кем строить
жизнь. Избывать на общем ложе свои прегрешения и ночные страхи.
Плечом к плечу. Пока оно у нее не подломилось под градом
ударов. И я остался один. За дверью каюты судового врача.
Огромное судно гудело в тумане посреди океана. Белая крепость
твоей исхудавшей груди. В которую я стучался, надеясь, что ты
впустишь меня. Чтобы мне внутри прокричать мои несбыточные
обещания. Поедем ко мне на родину, сказал я. К клюкве и тыквам,
и парадам четвертого июля. Пусть даже к бесплодному берегу, по
вдоль которого я пробегал ежедневную милю по твердой
песчанистой почве. Через пустырь, где тек небольшой ручей.
Отбывая свой срок во флоте. Я служил на десантном корабле.
Выходившем в море, едва лишь забрезжит день. Чтобы угостить вас
бронебойным снарядом. Вместо сладкого поцелуя. Серебро в
волосах миссис Соурпюсс. Лижет мои колени, продвигается вверх
по бедрам. И берет меня в рот. Совсем как наш корабельный кок.
Джентльмен из Вирджинии, который охотился с гончими псами и
жарил себе на углях куски украденного у нас мяса. Который пек
золотистый, воздушнейший, вкуснейший бисквит, а вечерами пускал
по кругу альбомчик с вклеенными в него фотографиями не
стесненных одеждами тел, сплетающихся с другими нагими телами,
образуя подобье лавины разного рода входных отверстий. У всего
экипажа немедля вставало. То самое, что кок уплетал даже без
соли, стоя посреди камбуза на коленях и обслуживая всех по
порядку. В соответствии с воинским званием. Между тем как
вокруг бешено заключали пари. Насчет того, сколько членов
понадобится, чтобы набить коку утробу. Включая и то, что он
заглонет на второе. Помощник боцмана, ведший подсчеты, уверял,
что новейший рекорд составляет двадцать три или лестные для
экипажа две с четвертью морских сажени солопов. То был
счастливый корабль. Приятно качавшийся на волнах. Пока
считавший очки, оснащенный чудовищным членом помощник боцмана,
два года прослуживший во флоте, награжденный Пурпурным Сердцем,
а также одной Бронзовой и одной Серебряной звездой, не разодрал
в состояньи экстаза какой-то кровеносный сосуд в глотке у кока.
И бедный кок, лишившись возможности брать в рот чужие махалки,
попытался засунуть свою в задний проход одного неохочего,
съехавшего на библии помощника машиниста, спавшего койкой ниже.
Кок проложил себе курс сквозь обшитую шелком дырку в своем
холщовом гамаке. Весь экипаж умолял молящегося машиниста не
отказывать коку в его вазелиновом удовольствии. Чтобы нас
по-прежнему вкусно кормили. И чтоб без помехи вращался винт
корабля. Пока заживает коково горло. Столь похожее на ладошку
миссис Соурпюсс. Нежно сжимающую меня. Пробегающую на цыпочках
по натянутым у меня в мозгу арфовым струнам. Чья музыка
напоминает благоуханный солнечный день. На море. Боцман свистит
в свою дудку, сушить якоря. Мое-то флотское звание казалось мне
слишком незначительным. И я произвел себя сам. В адмиралы. С
яркой улыбкой и с кожей морского волка, продубленной солнцем и
солью. С оснасткой, натянутой туго, как крохотные морщинки, что
разбегаются от глаз миссис Соурпюсс. Она все почмокивает.
Смакуя овоидные самоцветы. Рот ее округлился. Губы плотно
смыкаются, съехав до середины моего стояка. Чтобы поднять глаза
и встретить мой взгляд. И оторвавшись от двух ласковых
иссиня-зеленых заводей. Я погружаю палец вовнутрь. И пробую,
как там на вкус. Сладкая черная патока. Сладкая, словно песня.
Которую пели девушки из того клуба в Аннаполисе. Так, что слезы
наворачивались мне на глаза. Наверное, и ныне мурлычат ее
где-нибудь. Все в белом и синем. А может и сплошь в коричневом.
Нежными ртами девушек из светского общества. Каждая, будто
принцесса, вознесенная на пьедестал. Матери их содрогнулись бы
от рыданий. Узнав, что дочурки вытворяют такое. С каким-то
курсантом. Который твердит нараспев.
Если найдешь себе
Друга
Доброго друга
И верного
Употреби его
Прежде
Чем он тебя
Употребит
11
Четыре бутылки шампанского под розовыми колпачками.
Высосанные с тостами, лимоном и икрой. Покамест Фанни Соурпюсс,
виляя голым задом, ползла между нашими заездами по длинному
белому ворсу ковра к окнам, выходящим на Парк-авеню, чтобы в
большой бинокль полюбоваться на голозадое же представление,
задаваемое женой-убийцей и ее хахалем в квартире напротив. За
их наполовину приспущенными шторами.
Голый Кристиан восседал на кофейном столике, размахивая
руками. В такт французским часам с органчиком, отпевающим время
сквозь музыкальные трубы, торчащие из золоченой шкатулки,
увенчанной двумя херувимами верхом на рогатых козлах. Горестно
тряс солопом, упрашивая бога явить милосердие и доброту моему
романтическому Бронксу. Благословить всех, кто живет в нем и
умирает. К северу отсюда, за тремя тоннелями и четырнадцатью
мостами. Под плоскими, промазанными варом крышами. В домах,
исчерканных зигзагами пожарных лестниц. В теснящихся по холмам
серобурых кирпичных ульях. Переполненных итальяшками,
ирландцами, еврейчиками и черномазыми.
Так хорошо было лежать в постели с другим человеческим
существом. Пока у Фанни не затрепетали твердея, соски, и она не
проснулась, вся в поту, хватая ртом воздух. Сказала, что ей
приснился ужасный сон, будто она облысела. Включила свет.
Прижимая ладонь ко лбу. Черная щетинка под мышкой. Легла на
бок. Большая родинка в самой середине спины. Разговорилась,
уткнувшись ртом в бок подушки. Рассказала, что сделала пять
абортов. За три года, проведенных в разъездах. Не получалось
поездом, летела самолетом. Моталась взад-вперед по восточному
побережью, будто черт на резиночке. Обыгрывая олухов в карты по
пассажирским вагонам с барами, и за несусветно высокую цену
сношаясь с кем ни придется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105