Внутри тебя понемногу
возводится целый дом. С башенками протеста. Под каменными
кровлями, сооруженными из обломков самоуважения. Посели в нем
страдание. Подобное тому, с каким все эти люди смотрят на
автомобиль, в котором мы едем. Через их обшарпанные кварталы.
Прощай, Вудсайд. Здравствуй, Форест-Хиллс. Если бы только я мог
быть сыном. Ведь существуют же дочери. Американской Революции.
А не жалким приплодом, зачатым здесь, на берегу. Четой простых
иммигрантов. Так и не понявших, что за чертовня их пришибла. Я
же, едва начав говорить, уже пытался заработать хоть пенни у
соседей, сидевших на верандах вдоль улицы. Белая кожа моей
матери, когда она умерла, казалось, поголубела изнутри. И кровь
побурела, подсохнув на простынях. Ни разу меня не шлепнула, не
ударила. Говорила, что я тихий мальчик. А когда вторая приемная
мать застала меня. Дрочившим, засунув крантик в ее словарь. В
надежде заляпать спермой неприличные слова. Она сказала, я тебя
выдеру. Выдеру, мерзкий, маленький бандит. Это случилось еще
перед тем, как я подложил дождевых червей ей в спагетти, и
провертел дырку в стене ванной комнаты, желая посмотреть, как
она там купается. И вытолкнул в прихожую голого братишку. Чтобы
она ошалела при виде его стояка. У нее все лицо вспотело, а
сама она завизжала, они это нарочно, нарочно. Господи, а то не
нарочно. Хочешь поскорее узнать, какая сволота эти взрослые,
стань маленьким мальчиком. И когда ты начнешь подрастать,
обращаясь в миловидного юношу, все соседи немедленно
притворятся, будто это не они всю твою жизнь орали на тебя и
глядели зверьми, что вы, что вы, сроду такого не было. Приятно
становиться все красивей и видеть, как стареют соседи,
заслужившие все, что они теперь получили. И в День
Независимости ударит большой колокол. Когда он звонит, каждый,
еще сохранивший мужество гражданин выходит из своего дома.
Самое время тогда подойти к соседу. Как дела, корешок. И
врезать ему по сусалам. Во имя соседской ненависти. Во имя
того, чтобы в этот день по нашим лужайкам не таскался никто
нежелательный. Ни ирландская шушера, чтоб ей подтереться
трилистником. Ни поляки с ихними собачонками. Ни прочая сволочь
из центральной Европы, которая ссыт в кухонные раковины, прямо
на немытые тарелки. Чтобы по нашим лужайкам гуляли одни только
наши красиво одетые детки, воющие от испуга, глядя, как их
пузатые папочки лупят друг друга по рылам.
-- Вроде здесь, мистер Кристиан. Видите, на лужайке
табличка с номером.
-- О'кей. Подъезжай к обочине и жди. Если я буду
задерживаться, я тебе сообщу.
-- Да чего там, мистер Кристиан, веселитесь, сколько
хотите, сейчас по радио хороший футбол начнут передавать. Я еще
книжку взял про дзю-до, хочу выучить кой-какие из ваших
приемов. Чего же лучше. Приятного вам вечера.
Кристиан поднимается по зеленоватым от мха ступенькам.
Лужайку дугой рассекает дорожка из разномастных и
разнокалиберных камней. Старые дубы и ильмы. Голубые ели по
сторонам от каменного крыльца с дощатой дверью. За окнами,
затянутыми сеткой, темно. А тот дом, надо полагать, принадлежит
итальянцу и, господь милостивый, у входа в него стоит
полицейский.
Кристиан нажимает белую кнопочку, изнутри доносится
колокольный перезвон. На покрытом лаком кружке, отпиленном от
бревна, значится "Здесь живут Джин и Говард". Из-за угла их
островерхого крытого черепицей уютного домика вылетает
веснушчатый мальчишка. Волоча за собой красную тачку. Под
большими раскидистыми деревьями. Видны пристроенный сбоку к
дому итальянца поместительный гараж и широкая подъездная
дорожка. Слышатся легкие шаги. Поскрипывает пол. Красное платье
мелькает за потускневшей медной сеткой двери. Которая
открывается. Тонкие пальцы, вытираемые о передник. Большие
блестящие темные глаза. На лице. Венчающем хрупкое тело.
-- Вы, должно быть, Корнелиус Кристиан.
-- Да, это я.
-- Добро пожаловать, мы очень вам рады, заходите. Говард
на заднем дворе, приколачивает для ребятишек лестницу. Я так
много о вас слышала.
Стойка для зонтов. Две пары галош в ожиданьи зимы. На
полу, выложенном красной плиткой. Полумрак и прохлада. Дальше
гостиная, большой синий ковер под ногами. В арочном проходе
сервированный для обеда стол. Нежные ножки миссис Гау. Покрытые
загаром. Едва приметная белизна по сторонам от ахиллесовых
сухожилий. Маленькая аккуратная попка под красным платьем,
похожая на пару шариков от подшипника. От которых у меня в зобу
спирает дыхание.
-- Пожалуйста, присаживайтесь. Извините за эти дурацкие
комиксы, они у нас по всему дому раскиданы. Я позову Говарда.
Хотите чаю со льдом.
-- Да, с удовольствием, благодарю вас, мадам.
-- Какой вы вежливый, в точности как Говард рассказывал,
мадам и все такое. Ну, присаживайтесь же.
Появляется сияющий Говард. Протянутая ладонь. Брюки цвета
хаки, белая рубашка с открытым воротом, подвернутые рукава. И
синие туфли на резиновой подошве. Такие же, как у Фанни,
называющей их яхтсменками.
-- Привет, Корнелиус, а я думал вы позвоните со станции,
чтобы я вас забрал. Вы что же, пешком пришли.
-- Приехал на машине.
-- Не знал, что вы водите. Постойте-ка, вот здорово, вы
снова заговорили.
-- Да. Я не вожу. Меня привезли.
-- Они уже уехали.
-- Нет.
-- Так позовите ваших друзей, пусть зайдут.
-- Это шофер.
-- Кто.
-- Шофер.
-- Да бросьте, вы надо мной подтруниваете, Корнелиус.
-- Нет.
-- Ну, будь я проклят. Дайте-ка я взгляну. Это вон та
здоровенная, серая.
-- Да.
-- Она же на заказ сделана. Неужели ваша.
-- Пожалуй, можно сказать, что ее предоставили в мое
распоряжение. Наряду кое с чем еще.
-- То-то, Корнелиус, пытались вы меня обмануть, да не
вышло. Я всегда считал вас юношей из богатой семьи, учившимся в
одном из лучших университетов. Соседи решат, что ко мне важная
персона приехала. Приятно, когда у твоего дома стоит такая
машина. Ничего, пусть полюбуются, сукины дети. А, Джин, ты уже
познакомилась с нашим гением.
-- Да. Говард, сдвинь немного стол, чтобы мистеру
Кристиану было удобно сидеть. Вот крекеры, только постарайтесь
не перебить аппетит.
Миссис Гау опускает поднос, сухожилия у нее на руках
обмякают. Вышла со стопкой листков, чтобы мне было на чем
писать. А у меня, едва я приметил сквозь дверь ее небывалую
красоту, всякое притворство отшибло. И ощутив между ног могучий
прилив крови. Я выпалил, да это я.
-- Корнелиус, послушайте, что я вам расскажу. Кровь
господня.
-- Когда ты оставишь это выражение, Говард.
-- Это я от волнения. Слушайте, Корнелиус, будьте как
дома, снимайте пиджак.
-- Нет. Мне и так хорошо, спасибо.
-- Так вот, Корнелиус, по-моему вы гений. У нас тут вчера
вечером такое было. Нынешняя утренняя газета под эту историю
всю первую полосу угрохала. Прикатило двадцать патрульных
машин, все со включенными сиренами. Шуму. Полицейские оцепили
наш квартал. Ведь так, Джин. Вытащили оружие и пошли по дорожке
к дому этого малого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
возводится целый дом. С башенками протеста. Под каменными
кровлями, сооруженными из обломков самоуважения. Посели в нем
страдание. Подобное тому, с каким все эти люди смотрят на
автомобиль, в котором мы едем. Через их обшарпанные кварталы.
Прощай, Вудсайд. Здравствуй, Форест-Хиллс. Если бы только я мог
быть сыном. Ведь существуют же дочери. Американской Революции.
А не жалким приплодом, зачатым здесь, на берегу. Четой простых
иммигрантов. Так и не понявших, что за чертовня их пришибла. Я
же, едва начав говорить, уже пытался заработать хоть пенни у
соседей, сидевших на верандах вдоль улицы. Белая кожа моей
матери, когда она умерла, казалось, поголубела изнутри. И кровь
побурела, подсохнув на простынях. Ни разу меня не шлепнула, не
ударила. Говорила, что я тихий мальчик. А когда вторая приемная
мать застала меня. Дрочившим, засунув крантик в ее словарь. В
надежде заляпать спермой неприличные слова. Она сказала, я тебя
выдеру. Выдеру, мерзкий, маленький бандит. Это случилось еще
перед тем, как я подложил дождевых червей ей в спагетти, и
провертел дырку в стене ванной комнаты, желая посмотреть, как
она там купается. И вытолкнул в прихожую голого братишку. Чтобы
она ошалела при виде его стояка. У нее все лицо вспотело, а
сама она завизжала, они это нарочно, нарочно. Господи, а то не
нарочно. Хочешь поскорее узнать, какая сволота эти взрослые,
стань маленьким мальчиком. И когда ты начнешь подрастать,
обращаясь в миловидного юношу, все соседи немедленно
притворятся, будто это не они всю твою жизнь орали на тебя и
глядели зверьми, что вы, что вы, сроду такого не было. Приятно
становиться все красивей и видеть, как стареют соседи,
заслужившие все, что они теперь получили. И в День
Независимости ударит большой колокол. Когда он звонит, каждый,
еще сохранивший мужество гражданин выходит из своего дома.
Самое время тогда подойти к соседу. Как дела, корешок. И
врезать ему по сусалам. Во имя соседской ненависти. Во имя
того, чтобы в этот день по нашим лужайкам не таскался никто
нежелательный. Ни ирландская шушера, чтоб ей подтереться
трилистником. Ни поляки с ихними собачонками. Ни прочая сволочь
из центральной Европы, которая ссыт в кухонные раковины, прямо
на немытые тарелки. Чтобы по нашим лужайкам гуляли одни только
наши красиво одетые детки, воющие от испуга, глядя, как их
пузатые папочки лупят друг друга по рылам.
-- Вроде здесь, мистер Кристиан. Видите, на лужайке
табличка с номером.
-- О'кей. Подъезжай к обочине и жди. Если я буду
задерживаться, я тебе сообщу.
-- Да чего там, мистер Кристиан, веселитесь, сколько
хотите, сейчас по радио хороший футбол начнут передавать. Я еще
книжку взял про дзю-до, хочу выучить кой-какие из ваших
приемов. Чего же лучше. Приятного вам вечера.
Кристиан поднимается по зеленоватым от мха ступенькам.
Лужайку дугой рассекает дорожка из разномастных и
разнокалиберных камней. Старые дубы и ильмы. Голубые ели по
сторонам от каменного крыльца с дощатой дверью. За окнами,
затянутыми сеткой, темно. А тот дом, надо полагать, принадлежит
итальянцу и, господь милостивый, у входа в него стоит
полицейский.
Кристиан нажимает белую кнопочку, изнутри доносится
колокольный перезвон. На покрытом лаком кружке, отпиленном от
бревна, значится "Здесь живут Джин и Говард". Из-за угла их
островерхого крытого черепицей уютного домика вылетает
веснушчатый мальчишка. Волоча за собой красную тачку. Под
большими раскидистыми деревьями. Видны пристроенный сбоку к
дому итальянца поместительный гараж и широкая подъездная
дорожка. Слышатся легкие шаги. Поскрипывает пол. Красное платье
мелькает за потускневшей медной сеткой двери. Которая
открывается. Тонкие пальцы, вытираемые о передник. Большие
блестящие темные глаза. На лице. Венчающем хрупкое тело.
-- Вы, должно быть, Корнелиус Кристиан.
-- Да, это я.
-- Добро пожаловать, мы очень вам рады, заходите. Говард
на заднем дворе, приколачивает для ребятишек лестницу. Я так
много о вас слышала.
Стойка для зонтов. Две пары галош в ожиданьи зимы. На
полу, выложенном красной плиткой. Полумрак и прохлада. Дальше
гостиная, большой синий ковер под ногами. В арочном проходе
сервированный для обеда стол. Нежные ножки миссис Гау. Покрытые
загаром. Едва приметная белизна по сторонам от ахиллесовых
сухожилий. Маленькая аккуратная попка под красным платьем,
похожая на пару шариков от подшипника. От которых у меня в зобу
спирает дыхание.
-- Пожалуйста, присаживайтесь. Извините за эти дурацкие
комиксы, они у нас по всему дому раскиданы. Я позову Говарда.
Хотите чаю со льдом.
-- Да, с удовольствием, благодарю вас, мадам.
-- Какой вы вежливый, в точности как Говард рассказывал,
мадам и все такое. Ну, присаживайтесь же.
Появляется сияющий Говард. Протянутая ладонь. Брюки цвета
хаки, белая рубашка с открытым воротом, подвернутые рукава. И
синие туфли на резиновой подошве. Такие же, как у Фанни,
называющей их яхтсменками.
-- Привет, Корнелиус, а я думал вы позвоните со станции,
чтобы я вас забрал. Вы что же, пешком пришли.
-- Приехал на машине.
-- Не знал, что вы водите. Постойте-ка, вот здорово, вы
снова заговорили.
-- Да. Я не вожу. Меня привезли.
-- Они уже уехали.
-- Нет.
-- Так позовите ваших друзей, пусть зайдут.
-- Это шофер.
-- Кто.
-- Шофер.
-- Да бросьте, вы надо мной подтруниваете, Корнелиус.
-- Нет.
-- Ну, будь я проклят. Дайте-ка я взгляну. Это вон та
здоровенная, серая.
-- Да.
-- Она же на заказ сделана. Неужели ваша.
-- Пожалуй, можно сказать, что ее предоставили в мое
распоряжение. Наряду кое с чем еще.
-- То-то, Корнелиус, пытались вы меня обмануть, да не
вышло. Я всегда считал вас юношей из богатой семьи, учившимся в
одном из лучших университетов. Соседи решат, что ко мне важная
персона приехала. Приятно, когда у твоего дома стоит такая
машина. Ничего, пусть полюбуются, сукины дети. А, Джин, ты уже
познакомилась с нашим гением.
-- Да. Говард, сдвинь немного стол, чтобы мистеру
Кристиану было удобно сидеть. Вот крекеры, только постарайтесь
не перебить аппетит.
Миссис Гау опускает поднос, сухожилия у нее на руках
обмякают. Вышла со стопкой листков, чтобы мне было на чем
писать. А у меня, едва я приметил сквозь дверь ее небывалую
красоту, всякое притворство отшибло. И ощутив между ног могучий
прилив крови. Я выпалил, да это я.
-- Корнелиус, послушайте, что я вам расскажу. Кровь
господня.
-- Когда ты оставишь это выражение, Говард.
-- Это я от волнения. Слушайте, Корнелиус, будьте как
дома, снимайте пиджак.
-- Нет. Мне и так хорошо, спасибо.
-- Так вот, Корнелиус, по-моему вы гений. У нас тут вчера
вечером такое было. Нынешняя утренняя газета под эту историю
всю первую полосу угрохала. Прикатило двадцать патрульных
машин, все со включенными сиренами. Шуму. Полицейские оцепили
наш квартал. Ведь так, Джин. Вытащили оружие и пошли по дорожке
к дому этого малого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105