Нас просто
игнорируют. Слышишь, в другом зале смеются люди в дорогих
нарядах. Мужчины в черных туфлях, темных галстуках и белых
рубашках. Все такие парадные. И официанты увиваются вокруг них.
Лоб Шарлотты Грейвз собирается в озабоченные волнистые
складки. Один из лакеев притаился за колонной. Приглаживает
зачесанные назад волосы на лысеющей голове. Осторожно
выглядывает. Кристиан поднимает руку. Изящно щелкая пальцами. И
видит, как ноздри ублюдка расширяются в глумливой ухмылке.
Ублюдок разворачивается и удирает, словно у него подметки
горят. И дурацкая рука моя застревает в воздухе.
-- Понятно. Игнорируют. Можно подумать, что я украл эти
туфли. В которых сейчас нервно сжимаются мои ступни. Знаешь,
прежде тут была фабрика. В лесной глуши. Тех, кто восставал
против установленных здесь порядков, травили сторожевыми
собаками. И между столиками взад-вперед разгуливали полицейские
с дубинками.
-- Корнелиус, это наш первый настоящий вечер вдвоем. Может
быть, поедем в другое место. Я надела мое лучшее платье. Оно
принадлежало еще моей бабушке. Бабушка в нем венчалась. Я
только подол подрезала. Ты не думай, я не против твоих туфель,
просто мне здесь не нравится. И я не хочу, чтобы на нас все
глазели.
-- Ты дитя, Шарлотта.
-- Какое там. Я себя чувствую не в своей тарелке. И ничего
не могу с собой поделать.
-- Не позволяй этим лакеям тебя запугать.
-- Нас ведь могли провести в другой зал, где играет
музыка, люди танцуют. А тут ничего нет.
Кристиан стремительно оборачивается ко входу в кухню, из
которой снова высовывается лакей, и тот столь же стремительно
скрывается за скрипуче качнувшейся дверью буфетной.
-- Скотина.
-- Видишь, как они с нами обходятся. Нам даже меню не
подали.
-- Сомнения по части моего вкуса вполне очевидны. Хочешь,
я спрячу ноги под стол.
-- Теперь уже поздно. Они к нам не подойдут.
-- Мы подождем. Улыбнись.
-- Не могу.
-- Шарлотта, у тебя такой красивый рот. Такие большие
зубы. И такая тревога на лице. Из-за моих туфель. Помнишь лето,
когда мы были детьми. Пикник и парад в День Труда. Я увидел,
как ты выходишь из дому в белой шелковой кофточке, и с такой
же, как сейчас, копной волос на голове. Ты крикнула мне,
привет, с радостью, какой я за всю мою жизнь ни в ком не
вызывал. Я и сейчас слышу твой крик. Он даже заставил меня
пойти на парад со всеми, хотя нет, вру. Я прятался за
деревьями, воруя для братишки мороженое, пока граждане нашей
страны маршировали на параде. Ты такое дитя. Мои туфли
свидетельствуют о дурном вкусе. Мои туфли свидетельствуют о
дурном вкусе.
-- О господи, прошу тебя, не надо кричать. Я ничего не
имею против твоих розовых туфель.
-- Персиковых.
-- Персиковых. Только давай уйдем.
-- Нет.
-- Ну, может быть, попросим чего-нибудь.
-- Попросим у них прощения. Я -- за туфли, которые стоили,
вероятно, долларов восемнадцать.
-- Да нет, Корнелиус, всего лишь, чтобы они подошли и
занялись нашим столом.
-- Увы, мне, как видно, придется смирить мою гордыню.
-- Корнелиус.
-- Какое у меня красивое имя.
-- Мы ведь с тобой происходим из одного класса. Мы люди
средние, ничем не замечательные. Я хочу сказать, что мы не
можем быть уверены в том, что всегда правы. Потому что
существуют люди получше нас.
-- А мы, стало быть, похуже.
-- Мы, может, и лучше других. Но не самые лучшие, я только
это хотела сказать.
-- Шарлотта, какая ты была загорелая и красивая на параде
в честь Дня Труда.
-- Ну не надо, Корнелиус, я просто не хочу, чтобы важные
люди смотрели на нас и думали, что нам с ними никогда не
сравняться.
-- Ты помнишь наше первое свидание. Как я угощал тебя
содовой после кино. С каким апломбом я это проделал. Как я
сказал продавцу в кондитерской, две с ананасовым сиропом,
пожалуйста. Я был покупателем. И он был мне рад.
-- Потому что ты был милый.
-- А теперь я какой.
-- Ты изменился. Ты не тот Корнелиус Кристиан, какого я
знала когда-то.
-- Так кто же я.
-- Ну, просто ты не такой, каким был до отъезда в Европу.
И до твоей...
-- До моей женитьбы.
Шарлотта Грейвз. Ее профиль. Тревога на длинном,
прекрасном, как спелое яблоко, лице. Когда она оглядывается
вокруг. Две головы, шустро присев, скрываются за краем
окружающей нас пустоты.
-- Прошу тебя, Корнелиус. К нам начинают прислушиваться.
-- Это радует.
-- Ты сказал, что я была загорелая и красивая на параде в
День Труда. Теперь я тебе такой не кажусь.
-- Ты попрежнему похожа на яблоко, которое я бы с
наслаждением съел.
-- Я этим летом совсем не плавала. Когда работаешь в
городе, просто возможности такой нет. Но зато позагорала
последние несколько дней. Чтобы сегодня поехать с тобой за
город и вообще.
Кристиан берет солонку. Серебряную, тяжелую. Лупит ей по
столу и кричит.
-- Обслужить. Обслужить.
-- О господи, Кристиан, вот уж этого я от тебя ожидала
меньше всего.
-- Я только хочу, чтобы нас обслужили. Обслужить.
Выглядывают лакеи. В крахмальных рубашках с широкими
крыльями воротничков. Галстуки-бабочки размером с аэроплан,
того и гляди взлетят. Разбежавшись по полосе. И помчат ужин
людям, привыкшим швыряться деньгами. Пока голос Кристиана будет
эхом прокатываться по длинному коридору. Голова Шарлотты Грейвз
клонится вниз.
-- Ты окончательно испортил наш вечер. Никто еще не
позволял себе такого в моем присутствии.
-- Ты хочешь, чтобы я ушел.
-- Ты же знаешь, я этого не хочу.
-- Вот и хорошо.
-- Чего уж хорошего. Ты так надменно себя ведешь.
-- Так ты хочешь, чтобы я ушел. Хочешь. Скажи. Ты хочешь,
чтобы я ушел.
-- Да. Уходи.
Усталый голос, почти что шепот Шарлотты Грейвз.
Страдальческий и печальный. Запах надушенной чистоты. Там, в
похоронном бюро, я мог нюхать розы задаром. Холодный
сладковатый парок, вылетающий из холодильников. Когда
начинается ферментация, мертвые слегка согреваются. Фотография,
на которой я покоюсь в гробу, теперь стоит, обрамленная, рядом
с моей постелью. И худшее, что может случиться со мной, теперь
не кажется таким уж плохим. Еще живой, я встаю. Проявляя
воспитанность, жду. Даю ей шанс отсрочить исполнение приговора.
Она не нуждается в нем. Мягко задвигаю свой стул под столик.
Прохожу, почти касаясь метрдотеля. Распрямившего спину, чтобы
по-над крючковатым носом как следует разглядеть мои персиковые
полуботинки. Пока он покачивается на каблуках своих
собственных.
Кристиан поднимается по лестнице, устланной бледно-зеленым
ковром. С установленными вдоль нее лакеями в темных регалиях.
Один справа, один слева. Через руку у каждого полотенце.
Достигаю верхней площадки. Если я когда-либо испытывал
необходимость испустить громовые ветры, так именно сейчас. Но
испускаю лишь слабый писк. Вместо гула. Который бы плавно
поднял меня и унес на реактивной струе от нового нанесенного
моей душе оскорбления. Важно, оказывается, что о тебе думают
люди. А они думают о тебе хорошо. Когда думают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
игнорируют. Слышишь, в другом зале смеются люди в дорогих
нарядах. Мужчины в черных туфлях, темных галстуках и белых
рубашках. Все такие парадные. И официанты увиваются вокруг них.
Лоб Шарлотты Грейвз собирается в озабоченные волнистые
складки. Один из лакеев притаился за колонной. Приглаживает
зачесанные назад волосы на лысеющей голове. Осторожно
выглядывает. Кристиан поднимает руку. Изящно щелкая пальцами. И
видит, как ноздри ублюдка расширяются в глумливой ухмылке.
Ублюдок разворачивается и удирает, словно у него подметки
горят. И дурацкая рука моя застревает в воздухе.
-- Понятно. Игнорируют. Можно подумать, что я украл эти
туфли. В которых сейчас нервно сжимаются мои ступни. Знаешь,
прежде тут была фабрика. В лесной глуши. Тех, кто восставал
против установленных здесь порядков, травили сторожевыми
собаками. И между столиками взад-вперед разгуливали полицейские
с дубинками.
-- Корнелиус, это наш первый настоящий вечер вдвоем. Может
быть, поедем в другое место. Я надела мое лучшее платье. Оно
принадлежало еще моей бабушке. Бабушка в нем венчалась. Я
только подол подрезала. Ты не думай, я не против твоих туфель,
просто мне здесь не нравится. И я не хочу, чтобы на нас все
глазели.
-- Ты дитя, Шарлотта.
-- Какое там. Я себя чувствую не в своей тарелке. И ничего
не могу с собой поделать.
-- Не позволяй этим лакеям тебя запугать.
-- Нас ведь могли провести в другой зал, где играет
музыка, люди танцуют. А тут ничего нет.
Кристиан стремительно оборачивается ко входу в кухню, из
которой снова высовывается лакей, и тот столь же стремительно
скрывается за скрипуче качнувшейся дверью буфетной.
-- Скотина.
-- Видишь, как они с нами обходятся. Нам даже меню не
подали.
-- Сомнения по части моего вкуса вполне очевидны. Хочешь,
я спрячу ноги под стол.
-- Теперь уже поздно. Они к нам не подойдут.
-- Мы подождем. Улыбнись.
-- Не могу.
-- Шарлотта, у тебя такой красивый рот. Такие большие
зубы. И такая тревога на лице. Из-за моих туфель. Помнишь лето,
когда мы были детьми. Пикник и парад в День Труда. Я увидел,
как ты выходишь из дому в белой шелковой кофточке, и с такой
же, как сейчас, копной волос на голове. Ты крикнула мне,
привет, с радостью, какой я за всю мою жизнь ни в ком не
вызывал. Я и сейчас слышу твой крик. Он даже заставил меня
пойти на парад со всеми, хотя нет, вру. Я прятался за
деревьями, воруя для братишки мороженое, пока граждане нашей
страны маршировали на параде. Ты такое дитя. Мои туфли
свидетельствуют о дурном вкусе. Мои туфли свидетельствуют о
дурном вкусе.
-- О господи, прошу тебя, не надо кричать. Я ничего не
имею против твоих розовых туфель.
-- Персиковых.
-- Персиковых. Только давай уйдем.
-- Нет.
-- Ну, может быть, попросим чего-нибудь.
-- Попросим у них прощения. Я -- за туфли, которые стоили,
вероятно, долларов восемнадцать.
-- Да нет, Корнелиус, всего лишь, чтобы они подошли и
занялись нашим столом.
-- Увы, мне, как видно, придется смирить мою гордыню.
-- Корнелиус.
-- Какое у меня красивое имя.
-- Мы ведь с тобой происходим из одного класса. Мы люди
средние, ничем не замечательные. Я хочу сказать, что мы не
можем быть уверены в том, что всегда правы. Потому что
существуют люди получше нас.
-- А мы, стало быть, похуже.
-- Мы, может, и лучше других. Но не самые лучшие, я только
это хотела сказать.
-- Шарлотта, какая ты была загорелая и красивая на параде
в честь Дня Труда.
-- Ну не надо, Корнелиус, я просто не хочу, чтобы важные
люди смотрели на нас и думали, что нам с ними никогда не
сравняться.
-- Ты помнишь наше первое свидание. Как я угощал тебя
содовой после кино. С каким апломбом я это проделал. Как я
сказал продавцу в кондитерской, две с ананасовым сиропом,
пожалуйста. Я был покупателем. И он был мне рад.
-- Потому что ты был милый.
-- А теперь я какой.
-- Ты изменился. Ты не тот Корнелиус Кристиан, какого я
знала когда-то.
-- Так кто же я.
-- Ну, просто ты не такой, каким был до отъезда в Европу.
И до твоей...
-- До моей женитьбы.
Шарлотта Грейвз. Ее профиль. Тревога на длинном,
прекрасном, как спелое яблоко, лице. Когда она оглядывается
вокруг. Две головы, шустро присев, скрываются за краем
окружающей нас пустоты.
-- Прошу тебя, Корнелиус. К нам начинают прислушиваться.
-- Это радует.
-- Ты сказал, что я была загорелая и красивая на параде в
День Труда. Теперь я тебе такой не кажусь.
-- Ты попрежнему похожа на яблоко, которое я бы с
наслаждением съел.
-- Я этим летом совсем не плавала. Когда работаешь в
городе, просто возможности такой нет. Но зато позагорала
последние несколько дней. Чтобы сегодня поехать с тобой за
город и вообще.
Кристиан берет солонку. Серебряную, тяжелую. Лупит ей по
столу и кричит.
-- Обслужить. Обслужить.
-- О господи, Кристиан, вот уж этого я от тебя ожидала
меньше всего.
-- Я только хочу, чтобы нас обслужили. Обслужить.
Выглядывают лакеи. В крахмальных рубашках с широкими
крыльями воротничков. Галстуки-бабочки размером с аэроплан,
того и гляди взлетят. Разбежавшись по полосе. И помчат ужин
людям, привыкшим швыряться деньгами. Пока голос Кристиана будет
эхом прокатываться по длинному коридору. Голова Шарлотты Грейвз
клонится вниз.
-- Ты окончательно испортил наш вечер. Никто еще не
позволял себе такого в моем присутствии.
-- Ты хочешь, чтобы я ушел.
-- Ты же знаешь, я этого не хочу.
-- Вот и хорошо.
-- Чего уж хорошего. Ты так надменно себя ведешь.
-- Так ты хочешь, чтобы я ушел. Хочешь. Скажи. Ты хочешь,
чтобы я ушел.
-- Да. Уходи.
Усталый голос, почти что шепот Шарлотты Грейвз.
Страдальческий и печальный. Запах надушенной чистоты. Там, в
похоронном бюро, я мог нюхать розы задаром. Холодный
сладковатый парок, вылетающий из холодильников. Когда
начинается ферментация, мертвые слегка согреваются. Фотография,
на которой я покоюсь в гробу, теперь стоит, обрамленная, рядом
с моей постелью. И худшее, что может случиться со мной, теперь
не кажется таким уж плохим. Еще живой, я встаю. Проявляя
воспитанность, жду. Даю ей шанс отсрочить исполнение приговора.
Она не нуждается в нем. Мягко задвигаю свой стул под столик.
Прохожу, почти касаясь метрдотеля. Распрямившего спину, чтобы
по-над крючковатым носом как следует разглядеть мои персиковые
полуботинки. Пока он покачивается на каблуках своих
собственных.
Кристиан поднимается по лестнице, устланной бледно-зеленым
ковром. С установленными вдоль нее лакеями в темных регалиях.
Один справа, один слева. Через руку у каждого полотенце.
Достигаю верхней площадки. Если я когда-либо испытывал
необходимость испустить громовые ветры, так именно сейчас. Но
испускаю лишь слабый писк. Вместо гула. Который бы плавно
поднял меня и унес на реактивной струе от нового нанесенного
моей душе оскорбления. Важно, оказывается, что о тебе думают
люди. А они думают о тебе хорошо. Когда думают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105