Ни
единого слова. О том, как стать дурной женщиной после восьми
лет замужества. Каждый дюйм твоего тела, Корнелиус. Я хочу
осязать каждый дюйм. Звонит, проклятый. Может быть, я не
должна, не должна, не должна, после стольких лет. Моей милой,
скромной супружеской жизни. Нарушать клятву верности. Но дай же
мне его, дай. Я вся мокрая, по ногам течет. Я не могу
остановиться. Мамочка. Я не могу. Скорее. Дай я запру дверь.
Хоть это сделаю. И сниму телефонную трубку.
Ноги ее еле слышно касаются пола. Два прыжка и быть может
один скачок. Щелк. Еще прыжок со скачком и она уже здесь.
Причем совершенно голая. Запах становится сильнее и слаще, чем
прежде. В тех местах, куда я кладу ладонь. Бугорки позвоночника
на спине. Приподнимает рукой правую грудь и притискивает мне к
лицу. Скорость возрастает до полутора миль в минуту. Губами
прихватывает мои волосы.
-- Я ничего не могу поделать, Корнелиус, потому что хочу
тебя. Так страшно хочу. Подумать только, день был как день,
ничего необычного. Кто бы мог сказать, что я погублю свою
жизнь. В самый разгар ночи, в разгар супружеской жизни. Родом
из лучшей семьи Чарлстона, а с таким же успехом могла родиться
в Дамаске. Мне столько всего наговорили про Дэниэла Буна, но
хоть бы кто-нибудь предупредил, что я могу сбиться с пути
истинного. Простая девушка из Западной Вирджинии. Никаких
нечистых помыслов. Мне нравились ноги прославленных
теннисистов. Любила смотреть, как взлетают их волосы, когда они
отбивают мяч. А у тебя волосы, словно шелк. Такие венчают лики
святых. Таящих, надеюсь, дьявольские желания. Никогда еще не
расстегивала мужскую ширинку. Она у тебя без пуговиц. Которых я
ожидала. Мне нельзя останавливаться, я должна говорить.
Пожалуйста, не сердись. Можно я на него сяду. Вот так.
-- Да.
-- Для тебя одни только да. Да, да и да. Я хочу
притвориться мертвой. Беспомощная, лежу на столе. И не знаю,
что ты со мной делаешь. Но я знаю. Потому что живая. Скажи
что-нибудь похабное.
-- Я не могу.
-- Ну скажи. Первое, что придет тебе в голову.
-- Нас здесь никто не услышит.
-- Моя лучшая ночь, а тебе и сказать больше нечего.
Невинной девочке вроде меня. Всегда думала, что стоит мне
только жопкой вильнуть, как соседи сразу прознают. Погрозят мне
пальцем и скажут, где же твое благочестие. Я простая женщина,
принадлежащая к епископальной церкви, а ты трусишка. Ну, скажи
что-нибудь похабное. Или ты от удивления язык проглотил.
Зубы, губы, весь рот миссис Гау. Присасываются к
Кристиановой шее. Комнату наполняет шум дыхания. Но уши
бдительно прислушиваются, не слыхать ли еще каких звуков. Не
бьется ли, скажем, в дверь чужое плечо. Не кричит ли кто. Эй,
какого дьявола ты себе позволяешь, зачем ты заперся с моей
женой. Чтобы полюбоваться американским флагом. С новейшими
звездами, какие на нем появились, одна для черных, одна для
бурых, одна для желтых и десять для белых. Прочие для всех
остальных ничтожеств. Вывесь его на переднем крыльце, пусть
соседи увидят, в какой, черт возьми, стране мы живем. Вон там,
дальше садик какого-то ублюдка с патриотической скульптурой,
вот это и есть Америка. А тот сукин сын, который шторы опустил,
небось считает, что он в Минске. Потому как вокруг столько
ирландцев, немчуры да румын, что ни на кого нельзя положиться.
У той же мисс Мускус родители венгры. Я ее все-таки поимел. Для
вящей славы моей страны. В лучшем Вайновском гробу. Ощущение
было такое, будто нас в нем везут на велосипеде с оплетенными
красным, белым и синим спицами и с креповыми флажками. А сзади
шагает любительский оркестр. Так основательно мы растрясли этот
ящик. Дело было четвертого июля, снаружи хлестал дождь.
Охлаждавший жар наших сплетенных тел. И размочивший в городе
все картонные украшения. Мне часто снится мисс Мускус.
Марширующая, кружась и бия коленями в барабан. С жезлом она
способна творить чудеса, но господи боже мой, что она творила с
моим скипетром. Джордж однажды позвал нас обоих в покойницкую.
Сказав, гляньте, какой у этого малого хер. И мисс Мускус вся
покраснела. Вайн тоже. И Чарли. И Фриц. А я лишь подумал,
ничего себе. И записал размеры в книжечку, куда заношу рекорды.
А седоголовый Джордж все никак не мог успокоиться, оттого что
увидел такую громадину. И где бы ты ни был. Живой или мертвый.
За тобою следят глаза. Собирая по крохам фактики. Пряча их, как
прячут скелеты в одежном шкафу. Из которых они они клацают
челюстями. Ибо им не терпится уничтожить остатки гармонии, по
всей стране, от побережья до побережья. Полети по скоростному
шоссе и увидишь, что всем насрать на то, откуда ты взялся, пока
они думают, что ты важная птица и сам знаешь, куда тебя несет.
Нога на акселераторе. Мили одна за другой с грохотом валятся
под колеса. Все твои беды уносятся прочь. А ты мчишь через
Соляные Равнины и на номерном знаке твоем всего две-три цифры.
На моем так и вовсе значится ноль, когда я, прикинувшись
психом, на своих двоих слоняюсь по улицам. И задаю вопросы
дамам, гуляющим без кавалеров. Когда вы в последний раз
совершили адюльтер. Случилось ли вам при этом оголодало
облизывать его лицо. Обращая к собственной выгоде его молодость
и красоту. Подавая безобразный пример собственным деткам,
лежащим в постельках на втором этаже. Изящная, смуглая,
хрупкая. Все бы сложилось чудесно, если б я знал ответ на
главный вопрос, стоящий перед этой страной. Кто тот большой
человек, что сидит, притаясь, там, куда стекаются все
неправедно нажитые богатства. Курит сигару, развалясь в
просторном кожаном кресле. Без печали и радости слушая, как Хор
Мормонской Обители славит непорочность высокими голосами.
Привратник из дома напротив сказал, жаркий нынче денек, и это
была чистая правда. Которой больше вам никто не поведает. Ни по
какому поводу. По утрам я сидел у окна моей вест-сайдской
конурки, наблюдая людей, что рылись в отбросах. Завидуя пылу, с
которым они выбирали себе ночные горшки. И даже пианино, на
которых вполне можно было играть. Какой-то прохвост с рыжими
лохмами по самые плечи битых два часа просидел, порхая пальцами
по клавиатуре расстроенного кабинетного рояля, которым он
перегородил тротуар. Выброшенного тонким ценителем музыки. Я
знаю, мне пора уходить. Прощайте. Прощайте. Под звон фонтана,
спрятанного в ваше тело. Миссис Гау. Так говорят мои часы,
поймавшие луч света. Идти просить пособие на бедность. Спасите
мою душу. Затерянную в Куинсе. Запуганную леденящими душу
ужасами. Миссис Гау. Не расплетайте рук. Не отпускайте меня.
Чтобы я не уплыл за океан. И не умер вдали отсюда. Но если я не
сделаю этого, я обречен. Поскольку песня моя никому не нужна. И
мне остается одно, дожидаться смерти, слоняясь по улицам.
Глядя, как мимо в машинах проезжают живые. Когда-то здесь от
крыльца к крыльцу таскался точильщик. Звенел в колокольчик.
Возвращал вам заостренное лезвие. Копил деньжата. И накопил их
целую гору. На которой ныне лежит распятой моя Фанни Соурпюсс и
остывает под снегом своих лыжных курортов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105