Он имеет право рассуждать о своих правах. И теперь отменено обязательно ходить в церковь.
Какого солдата армейский порядок не трогает! – под ним жить. Но и ещё не такая горячка поднялась, как зачали обсуживать: двигать ли петроградский гарнизон на фронт, или нет. Вроде, по революции, отодвинулось, так на фронт ехать? – а вот промашно проголосуем, и тебе, Клим, ехать, из родного города, семья тут – а ехать.
Сперва выпускали полковников речи держать – того из Измайловского батальона, а то полковника Якубовича, толстого хохла с чёрными усищами: мол, Семёновский и Павловский решили отправлять маршевые роты немедленно.
Ну что ж, пущай отправляют, а мы посидим, поглядим. Офицеры – ясно хотят на фронт отправлять.
То с фронта приезжих стали выдвигать:
– Петроградский гарнизон допустит крупную ошибку, если поставит себя в прилированное положение.
– Нет! Охранять революцию могёт не всякая воинская часть, а только наш испытанный гарнизон.
– Я прошу вас, ради Бога пополняйте, гвардейцы. Если вас назначают ехать к нам – вы не стесняйтесь.
И уж кого пробрало:
– Может, по две тысячи в батальоне оставить, а остальных послать?
Пулемётчики в рёв:
– Мы – на фронт никого посылать не будем, и оставим, сколько нам тут необходимо!
А сегодня, в воскресенье, собрали опять в Морском корпусе всех вместе, рабочих и солдат, и прямо: отправка маршевых рот из Петрограда. Вышел такой растрёпанный Соколов, уж его знали. И стал уговаривать. Мол мы всегда стояли за то, чтоб не выводить, и так обязались передо всей Россией. Из буржуазных кругов говорят: а зачем вам тут столько войска? А мы отвечаем: мы держим не для военных действий, а для авторитета. Но вот нам указывают, что большие пулемётные полки, только в одном 17 тысяч человек, и что такие полки организованы не для петроградского гарнизона, а для всего фронта. Или тяжёлый дивизион в Гатчине. И мы решили иногда давать согласие на отправку. Будет выработана норма, и часть войск пошлём – конечно только по мере надобности, и только с разрешения Исполнительного Комитета.
Стали и этому шикать, закрикивать.
Выставили какого-то писаря, от них же и наученного: мол контрреволюционных армий нигде не обнаружено. Если мы теперь не дадим маршевых рот, то попадём в чёрный список укрывающихся. И ещё потому мы должны посылать, что каждая маршевая рота понесёт с собой на фронт наш революционный дух.
Так ты – иди и неси, а других не заманивай.
Тогда выступил солдат: если в ротах по 1500 человек, но они не вооружены, – какая это релюциённая армия? Предлагаю оставить в каждой роте по 350, но вооружённых.
Ему со всех сторон:
– Сла-бо! Ма-ло!
Это что ж, из каждых пяти четверо шагай на фронт?
Полез решимый солдат:
– Ни в коем! Ни в коем! Петроградский гарнизон сыграл крупную роль в революции, и он весь должен остаться. Могут пополнять фронт другие города. Выходит – мы должны уходить, а тут преспокойно погуляют полицейские? Вот полицейских и шлите.
Кричат:
– А где их взять, столько полицейских?
– Фронт не помойная яма, городовых посылать!
Тут от сапёрного батальону: их в России 25 сапёрных батальонов, почему именно от нашего? Мы уже генералу Корнилову заявили и объяснили, что мы – защищаем свободу, и не пойдём. Будем тут углублять революцию. Контрреволюция усиливается, и усиливается клевета, и принимая во внимание посылку на сельскохозяйственные работы – я говорю, вывод войск из Петрограда сейчас не может быть решён. И считать нежелательным.
– Пра-а-авильна! – Клим заорал. И многие в зале тоже, гудят. Потолочище – высокий, под ним крик расходится.
А начальство Совета там своё легурирует, знает, кого выпускать: вот вам делегат с фронта, от 50-й дивизии. Вылез на вышку и шапку снял:
– Поклон вам от дивизии! Я обращаюсь к вам с просьбой о подмоге. Мы там защищаем светлую красивую свободу. Мы стоим десять месяцев в окопах, не выходя. У нас остаётся по 80 человек в роте, где раньше был батальон, теперь рота, а здесь только в запасном полку 16 тысяч, то мы можем просить о помощи. Мы можем потерять все укрепления, которые стоили так дорого.
Пристыдились солдаты, не кричат, не находятся. Но попросил на два слова от 180 здешнего полка, с места, да с подтрункой:
– Что это он слишком пугливо говорит? Не так там дела плохи. Он часом – не из обоза второго разряда?
И – разгрохотался зал. А кричат и:
– Не касаться личностей! -
ну всё равно смех, как и не выступал. А следующий – большевик:
– Было соглашение – не выводить. Важно правительству первый раз нарушить договор, а дальше будет уже всё. Везде в России есть солдаты, а почему-то все хотят от нас посылать. А сюда – нагонят полицейских, и тогда вам свобода? Везде контрреволюция, и наше правительство этому способствует. А мы требуем – вооружить и рабочий класс. И не позволим вывести ни одного солдата!
И вот сейчас переспроси каждого солдата по залу – из четырёх трое скажут тебе не выводить. Но есть у советского начальства какая-то механика, уже кумекал Клим не раз, и другие тоже замечают, она тянет где-то невидимо, а перетягивает, как хочет Исполнительный Комитет. А того Комитета и не видели вместе никогда, маячат тут на верхушке по два, по три из них.
И сегодня уж так кричали, и ногами топали, думали – нипочём не уступим, мы тут хозяева. Нет, выпустили опять какого-то хлюпика – „социалист-революционер”, а мол позиция большевиков противоречит друг другу:
– Контрреволюция невозможна, потому что если какая рота слушает офицера, то другая ему не верит. Мы лежим на нарах да ходим на митинги, когда надо ехать на фронт. Может, нам ещё мягкие стулья подать? А в батальонах много маменькиных сынков, их надо отправить на фронт.
Ну вот разве что их.
И опять Соколов:
– Мы конечно не будем ослаблять себя. Исполнительный Комитет очень осторожен, мы выработаем инструкцию, вы её рассмотрите, и только тогда примете. Гарнизон конечно остаётся. Но отдельные команды выводятся – но каждый раз только с разрешения Исполнительного Комитета.
И – как-то приняли, сами не заметили как. Да тут когда и руки подымают – так их не считают. Да их меж рядов и не пройдёшь посчитать, сидят в теснище.
Нет, тут глаз да глаз, вот что. То сами ж говорили: не доверять правительству ни в коем случае, классовые интересы всегда дадут себя знать. И вдруг – так повернули: хотя правительство и буржуазное, но нет оснований ему не доверять. И надо утвердить им денежный заём.
Лынды – мулынды.
И прицепились с этим заёмом, и одно заседание за другим: надо утвердить. А на голоса не ставят, мол доклад не готов. Тут большевики насели, красивая у них такая бабёнка, Коллонтай, и говорит дюже речисто, звонко: не дадим денег на братоубийственную войну, которой пролетариат не желает! Пусть дают деньги толстосумы, капиталисты и помещики, пусть забирают золото у буржуазии! Пусть заём составляют, кому он нужен, а нам он не нужен. Ни копейки Милюкову и компании! ни копейки переалистам!
И верно же баба крыла! Кричали ей „правильно! так!”, – и если б тут же на голоса, тут же бы и отказали, так она распалила. Нет, вылез Чхеидзе-старичок, голосование ещё не готово, надо отложить, – так чего и шарманку заводите? И от партий выступали, и все в нетях: мол не готовы голосовать. Одни большевики требовали – сейчас же. И бойчак от их, Зиновьев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253
Какого солдата армейский порядок не трогает! – под ним жить. Но и ещё не такая горячка поднялась, как зачали обсуживать: двигать ли петроградский гарнизон на фронт, или нет. Вроде, по революции, отодвинулось, так на фронт ехать? – а вот промашно проголосуем, и тебе, Клим, ехать, из родного города, семья тут – а ехать.
Сперва выпускали полковников речи держать – того из Измайловского батальона, а то полковника Якубовича, толстого хохла с чёрными усищами: мол, Семёновский и Павловский решили отправлять маршевые роты немедленно.
Ну что ж, пущай отправляют, а мы посидим, поглядим. Офицеры – ясно хотят на фронт отправлять.
То с фронта приезжих стали выдвигать:
– Петроградский гарнизон допустит крупную ошибку, если поставит себя в прилированное положение.
– Нет! Охранять революцию могёт не всякая воинская часть, а только наш испытанный гарнизон.
– Я прошу вас, ради Бога пополняйте, гвардейцы. Если вас назначают ехать к нам – вы не стесняйтесь.
И уж кого пробрало:
– Может, по две тысячи в батальоне оставить, а остальных послать?
Пулемётчики в рёв:
– Мы – на фронт никого посылать не будем, и оставим, сколько нам тут необходимо!
А сегодня, в воскресенье, собрали опять в Морском корпусе всех вместе, рабочих и солдат, и прямо: отправка маршевых рот из Петрограда. Вышел такой растрёпанный Соколов, уж его знали. И стал уговаривать. Мол мы всегда стояли за то, чтоб не выводить, и так обязались передо всей Россией. Из буржуазных кругов говорят: а зачем вам тут столько войска? А мы отвечаем: мы держим не для военных действий, а для авторитета. Но вот нам указывают, что большие пулемётные полки, только в одном 17 тысяч человек, и что такие полки организованы не для петроградского гарнизона, а для всего фронта. Или тяжёлый дивизион в Гатчине. И мы решили иногда давать согласие на отправку. Будет выработана норма, и часть войск пошлём – конечно только по мере надобности, и только с разрешения Исполнительного Комитета.
Стали и этому шикать, закрикивать.
Выставили какого-то писаря, от них же и наученного: мол контрреволюционных армий нигде не обнаружено. Если мы теперь не дадим маршевых рот, то попадём в чёрный список укрывающихся. И ещё потому мы должны посылать, что каждая маршевая рота понесёт с собой на фронт наш революционный дух.
Так ты – иди и неси, а других не заманивай.
Тогда выступил солдат: если в ротах по 1500 человек, но они не вооружены, – какая это релюциённая армия? Предлагаю оставить в каждой роте по 350, но вооружённых.
Ему со всех сторон:
– Сла-бо! Ма-ло!
Это что ж, из каждых пяти четверо шагай на фронт?
Полез решимый солдат:
– Ни в коем! Ни в коем! Петроградский гарнизон сыграл крупную роль в революции, и он весь должен остаться. Могут пополнять фронт другие города. Выходит – мы должны уходить, а тут преспокойно погуляют полицейские? Вот полицейских и шлите.
Кричат:
– А где их взять, столько полицейских?
– Фронт не помойная яма, городовых посылать!
Тут от сапёрного батальону: их в России 25 сапёрных батальонов, почему именно от нашего? Мы уже генералу Корнилову заявили и объяснили, что мы – защищаем свободу, и не пойдём. Будем тут углублять революцию. Контрреволюция усиливается, и усиливается клевета, и принимая во внимание посылку на сельскохозяйственные работы – я говорю, вывод войск из Петрограда сейчас не может быть решён. И считать нежелательным.
– Пра-а-авильна! – Клим заорал. И многие в зале тоже, гудят. Потолочище – высокий, под ним крик расходится.
А начальство Совета там своё легурирует, знает, кого выпускать: вот вам делегат с фронта, от 50-й дивизии. Вылез на вышку и шапку снял:
– Поклон вам от дивизии! Я обращаюсь к вам с просьбой о подмоге. Мы там защищаем светлую красивую свободу. Мы стоим десять месяцев в окопах, не выходя. У нас остаётся по 80 человек в роте, где раньше был батальон, теперь рота, а здесь только в запасном полку 16 тысяч, то мы можем просить о помощи. Мы можем потерять все укрепления, которые стоили так дорого.
Пристыдились солдаты, не кричат, не находятся. Но попросил на два слова от 180 здешнего полка, с места, да с подтрункой:
– Что это он слишком пугливо говорит? Не так там дела плохи. Он часом – не из обоза второго разряда?
И – разгрохотался зал. А кричат и:
– Не касаться личностей! -
ну всё равно смех, как и не выступал. А следующий – большевик:
– Было соглашение – не выводить. Важно правительству первый раз нарушить договор, а дальше будет уже всё. Везде в России есть солдаты, а почему-то все хотят от нас посылать. А сюда – нагонят полицейских, и тогда вам свобода? Везде контрреволюция, и наше правительство этому способствует. А мы требуем – вооружить и рабочий класс. И не позволим вывести ни одного солдата!
И вот сейчас переспроси каждого солдата по залу – из четырёх трое скажут тебе не выводить. Но есть у советского начальства какая-то механика, уже кумекал Клим не раз, и другие тоже замечают, она тянет где-то невидимо, а перетягивает, как хочет Исполнительный Комитет. А того Комитета и не видели вместе никогда, маячат тут на верхушке по два, по три из них.
И сегодня уж так кричали, и ногами топали, думали – нипочём не уступим, мы тут хозяева. Нет, выпустили опять какого-то хлюпика – „социалист-революционер”, а мол позиция большевиков противоречит друг другу:
– Контрреволюция невозможна, потому что если какая рота слушает офицера, то другая ему не верит. Мы лежим на нарах да ходим на митинги, когда надо ехать на фронт. Может, нам ещё мягкие стулья подать? А в батальонах много маменькиных сынков, их надо отправить на фронт.
Ну вот разве что их.
И опять Соколов:
– Мы конечно не будем ослаблять себя. Исполнительный Комитет очень осторожен, мы выработаем инструкцию, вы её рассмотрите, и только тогда примете. Гарнизон конечно остаётся. Но отдельные команды выводятся – но каждый раз только с разрешения Исполнительного Комитета.
И – как-то приняли, сами не заметили как. Да тут когда и руки подымают – так их не считают. Да их меж рядов и не пройдёшь посчитать, сидят в теснище.
Нет, тут глаз да глаз, вот что. То сами ж говорили: не доверять правительству ни в коем случае, классовые интересы всегда дадут себя знать. И вдруг – так повернули: хотя правительство и буржуазное, но нет оснований ему не доверять. И надо утвердить им денежный заём.
Лынды – мулынды.
И прицепились с этим заёмом, и одно заседание за другим: надо утвердить. А на голоса не ставят, мол доклад не готов. Тут большевики насели, красивая у них такая бабёнка, Коллонтай, и говорит дюже речисто, звонко: не дадим денег на братоубийственную войну, которой пролетариат не желает! Пусть дают деньги толстосумы, капиталисты и помещики, пусть забирают золото у буржуазии! Пусть заём составляют, кому он нужен, а нам он не нужен. Ни копейки Милюкову и компании! ни копейки переалистам!
И верно же баба крыла! Кричали ей „правильно! так!”, – и если б тут же на голоса, тут же бы и отказали, так она распалила. Нет, вылез Чхеидзе-старичок, голосование ещё не готово, надо отложить, – так чего и шарманку заводите? И от партий выступали, и все в нетях: мол не готовы голосовать. Одни большевики требовали – сейчас же. И бойчак от их, Зиновьев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253