О том-то и кипел спор, он знал: допустить ли в резолюции „способность к активным действиям” или „способность к наступлению”. Так спорили, что распускали их на три часа успокоиться. И уже проголосовали: „к активным действиям”.
А сейчас съезд встал – и пять минут хлопал Главнокомандующему и кричал „ура”.
Ещё и так и этак могло переклониться. И даже малый толчок решал – в какую же сторону.
Позерн кричал со сцены: подавить буржуев! контроль над Временным правительством. А социалист постарше его, Церетели, весьма разумный, возгласил, что сепаратный мир с Германией был бы гибелью для демократических идей, а после съезда посетил штаб фронта и обещал генералу поддержку: нельзя вести армию в бой без беспрекословного повиновения. Спросил: как налаживаются у генерала отношения с общественными организациями? Гурко ответил без раздражения, но озабоченно: революция ото всех требует умения приспосабливаться к неожиданным обстоятельствам. Новая система уговаривания трудна, но приходится к ней прибегать, чтобы предотвратить худшее.
Расходясь, съезд создал постоянный фронтовой комитет (с двойным перевесом солдат), а из него „контактную комиссию” со штазапом, и уверяли: это только увеличит доверие массы к штабу, а мы не будем мешать.
Трудно поверить. Но в первые дни комитет не мешал – а когда тыловые части начали грабёж соседних имений, то комитет и помог успокоить.
А что мог сделать теперь Главнокомандующий сам?
В декабре он так решительно отказал Германии в мире – за всю Россию, за всё Согласие. А – что теперь? Неужели солдаты уже повёрнуты – и воевать не будут?
Съезд фронта – ещё перетерпел Гурко. Но тут же открылся в Минске съезд Красного Креста. И оттуда прибежал к нему с жалобой граф Беннигсен, что выдвигают требования, при которых воевать вообще нельзя.
И Гурко гневно ринулся – туда, в тот же театр. Теперь не солдатами он был полон, но интеллигентными людьми, а несли они горшую околесицу: о полной независимости военно-санитарной службы от распоряжений командования, и чтоб она могла реорганизоваться на выборных началах.
При появлении Главнокомандующего на сцене – никто в зале не встал и никто не приветствовал.
Гурко произнёс им бурно и гневно. Что им, образованным людям, стыдно разваливать армию и предавать Россию. Что смысл деятельности Красного Креста – служить армии, а не армия ему. Что если они не будут соблюдать положений службы, то армия обойдётся и без Красного Креста, а их, служащих, всех пошлют на фронт.
Сказал – и ушёл, не дожидаясь. А вослед ему поднялся шум невообразимый.
Но к концу дня признали его правоту и сменили мятежное руководство.
И вот в такой ничтожности – состояло его призвание сыграть роль спасителя России?
Упускал он какое-то большее движение? решительней?
Но – какое?
25
С тех пор как он уехал – будто затормозили время: то оно неслось, а то – поползло.
Но всё время, когда Ликоня и не думает о нем, – она о нём думает, он – есть у неё.
И прежние мартовские дни, которые лились сплошным потоком, она потом различила отдельно, каждую встречу.
Потому что тогда – задыхалась.
Страшно другое: а после новой встречи – уже потом не ждать? Даже подольше бы встречи не было, нескорее – не ждать.
Увидела поразительно красивую – и захотелось быть такой же красивой, для него!
Письма. (Пишет!!) Радость даже смотреть, как он пишет решительные буквы на конверте – но каждое и страх открыть, пугает: а вдруг?… За строчками вдруг окажется – изменился?
Но одной только „Зореньки” уже довольно для чуда. Но если, как начнёт письмо, в него „вступает тёплое волненье” – то это уже так много, что не помещается.
Всякое письмо – как разговор в темноте, лица не видно.
И сама бы рада писать ему каждый день. Только боязнь навязываться.
Хочу – благодарить!
Не благодарить – всё равно что и не получать.
26

(фрагменты народоправства – Москва)

* * *
Несмотря на революцию, Пасха прошла в Москве с обычной торжественностью. Гул всех сорока сороков, обилие света от свечей и плошек. Христосование на улицах.
На трамваях – „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”
Александровский сад под Кремлём всегда был такой чистенький, – уже к концу марта усыпан семячной шелухой.
И много её на всех площадях, на улицах.

* * *
Жители становятся в хлебные очереди и с карточками, с 3 часов ночи. Из продажи повсюду исчезли дрожжи. Стало не хватать молока. Милиционеры с красными карточками обходят лавки и назначают скидки с цен.
Не стало санитарного надзора – и на рынке продаются порченные мясо и рыба.

* * *
Зато митингам – нет препятствий, нет границ. И дни и ночи тёплые, вся Москва – сплошной митинг. На площадях, скверах, бульварах, от кучек и до толп, не могут наговориться, наспориться. В одном месте угасло, рассосалось – растёт в другом.
А больше всего – у памятника Пушкину, постоянно и глубоко в ночь, при скудных фонарях. Люди так облепляют основание памятника – кажется, что Пушкин, с торчащими из него флагами, стоит на головах толпы. Солдаты, рабочие, бабы, дамы, лавочники, студенты. От каждой казармы присылают сюда солдат: слушать, потом своим передавать. Наверху – оратор, и близко к нему двое – ждут очереди. Главный спор – насчёт 8-часового дня. Солдат:
– Вот, они 8 часов требуют, а мы по 26 часов в сутки в окопах. Подавай им плату высокую, а кто за эту плату расплачиваться будет? Да мы все, каждый бедняк и крестьянин, все российские люди. Фунт гвоздей шёл 12 копеек, а нонче рубь сорок – это как? А как они 8 часов будут работать – так ещё больше будем платить.
Другой:
– Давайте поменяемся: вы – на фронт, на наше место, а мы на фабрику. И будем работать 18 часов, ой-ой!
Рабочий:
– А на военных заказах баржуй наживается, а мы ему – отдавай труд? Почему не позаботиться об себе? Чтоб на нашем поту баржуй оттопыривал карман?

* * *
На другом митинге, на Скобелевской площади, с постамента кричат, что фабрики надо отдать рабочим. Из толпы баба истошно:
– Батюшки! Да что ж он говорит? Да ведь всё ж пропьють!

* * *
А проняло, и по Москве развешаны объявления: рабочие ввели 8-часовой день, не имея в виду сокращать работу на армию, для неё – хоть день и ночь. А эти нежелательные трения с солдатами подзуживаются фабрикантами.
В брезентной мастерской Земгора рабочие накрыли заведующего мешком – вывели прочь, чтоб больше не было его.

* * *
За пасхальные недели прокипело в Москве съездов: и областной учительский и врачебный Пироговский, и кооперативный, и женский, и Союза городов, – и везде же министры приезжают-выступают. И – съезд рабочих организаций. И – съезд крестьян Московской области (шесть губерний), руководимый интеллигентами, иные – только что из эмиграции: как наконец создать Совет крестьянских депутатов?
Собрание московских старообрядцев призвало старообрядцев всей России: поддерживать Временное правительство, хлебную монополию, заём Свободы и продавать хлеб.
Возник острый недостаток бумаги для газет. Социалисты стали захватывать её на складах самовольно, с дракой.

* * *
А шайки солдат ещё ходят по квартирам и грабят. Или – под видом милиционеров ночные „обыски” в домах (Бутырский комиссариат). 20 человек ворвались в лавку Щенникова на Сенной площади.
В селе Богородском ограбили церковь Преображения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253