– Но все эти обиды, предъявленные одновременно, и в такую грозную минуту, – грозят обрушить и раздавить нашу свободу. А посмотрите, какое чувство целого в Германии, – там просто культ государства.
– Да какую государственную жизнь, – остро воскликнул Игельзон, – вы можете наладить в стране, где на второй месяц революции уже пытаются свергнуть правительство, поставленное революционной волей? Объявляют заём – а подписываются только евреи да московские купцы.
Но Мандельштам это всё знал, обдумал, предвидел:
– Говорю вам, это только от нашей политической и культурной незрелости. Все программы и сама психология революционных партий создавались при старом режиме, когда они не могли вести реальной политики. И они неизбежно усваивали методы, не сочетаемые со свободным государственным устройством. А теперь, когда надо реально строить, – у них в умах одни лозунги и резолюции. И когда резолюция принята – им уже кажется, что слово стало делом. И каждый боится быть менее революционным, чтоб его не обвинили в ослаблении революции.
Социалисты всегда были и слабость и привязанность Мандельштама (из-за них он едва не взорвал и кадетскую партию), он всегда интересно говорил о них.
Эта прежняя психология в них не исчезла и иногда может дать знать себя трагическим образом. Они никому, кроме своей каждой партии, не приписывают непогрешимости в установлении народных судеб и никому, сравнительно с собой, не дают равного права любить свободу и служить ей. Даже умеренные меньшевики хотят держать революционную стихию постоянно на точке кипения. Даже плехановское „Единство” считает своим долгом „подталкивать” правительство и разоблачать его буржуазную подоплёку. Мол, в каждую минуту буржуазия может вырвать свободу у народа обратно. И от этого партийного соревнования могут быть ужасные последствия: общая линия Совета – поддерживать Временное правительство, а каждая в отдельности советская партия – его колеблет. Так и возник бестактный доклад Стеклова, где он глумился над правительством.
– Да правительство ж и распоясало Совет.
– Но и что остаётся правительству, если в газетах кричат: не верьте им, они империалисты и буржуи?
– А в каком тоне они разговаривают? Если нужно – мы позвоним по телефону, и через десять минут правительство уйдёт в отставку! Да за десять минут даже кухарку нельзя рассчитать, надо дать ей две недели вперёд.
– А зачем Совет теперь бестактно выпячивает, что в дни кризиса на уступки пошло только и именно правительство?
– У нас правительство есть – и вовсе нет его. Правительству надо или доверять, – и тогда не мешать ему действовать. Или не доверять, и тогда заменить другим. Хорошо, – торопился Игельзон, – я не давал мандата Совету, но я им дам его, утопающие не разбирают. Пусть составляют правительство из одного Совета – но чтоб не было, как сейчас, что никто вообще не отвечает за шаги России. Хорошо, идёмте через Циммервальд – только все разом, а не порознь!
– Ну не-ет! Ну не-ет! – отрешил шутника Корзнер. – Это у них не выйдет, через Циммервальд мы не пойдём. А то что они придумали – ещё и социальную, классовую революцию? Нет! Наша революция отначала была только политической, и такой должна остаться. Общерусской, а не классовой. – Ребром быстрой ладони поставил границы с одной, другой, третьей стороны. – Мы хотели только смены лиц и системы неумелого управления.
С этим Мандельштам согласен, дал справку:
– Если политическая революция сопровождалась социальной, она всегда обрекалась на полный неуспех. Так во Франции в 1848: парижские рабочие, свергшие абсолютизм, этим не удовлетворились, а стали требовать себе прав, прав, эти идиотские придуманные Национальные мастерские, и всё погубили. Да в этом роде и у нас уже везде.
– А что вышло там? В покрытие расходов пришлось увеличить налог на землю. Тогда возмутились крестьяне и своими голосами посадили Бонапарта. Ещё и социальную революцию с наскоку – это уже бланкизм, а не марксизм.
– Едешь в трамвае, – раздумчиво сказал Шрейдер, – слышишь рассуждение рабочего: кто б что ни делал и как бы ни делал – а плату всем одинаковую.
– Да, горючий материал для ненависти – почему не у всех одинаковые доходы.
– Да уже и в прошлом году хоть на дачу не езжай. В Мамонтовке стали мазать клеем скамейки. Или перекапывать велосипедные дорожки, а потом подглядывают из-за кустов, как перевернётся.
– А что сейчас начнут вытворять крестьяне?
– Если народ не подчинится новой дисциплине – вот он и есть взбунтовавшийся раб.
– Так в эти месяцы народ уже и проявил себя как горлан, пропойца, дрянь, – чеканил Корзнер. – И свою винтовку пропьёт, и свою деревню, и всю Россию. Теперь вот – пролетариат требует себе лести и угодничества. Все опасности нашего положения – в духовной темноте.
По установившейся в доме обременительной необходимости при плавных входах Саши с блюдами – переходили на более отвлечённый или иносказательный язык.
Когда она вышла – Сусанна Иосифовна сказала печально-печально:
– Да просто слово „жид”, теперь невозможное, заменили словом „буржуй”.
– И то ещё – надолго ли? – подвижно метнул бровями Игельзон.
Мандельштам и Корзнер, только что спорщики, тут вместе были оптимистами: нет, к этому уже не вернутся, этому уже возврата не будет.
Все черты Шрейдера – крупные, мягкие, спокойные, а какие грустные:
– А я вам скажу: будет ещё и жид, и ещё как. И ещё всё произошедшее, и всё будущее плохое, – всё обернут против евреев. Если российская смута разыграется – мы же, евреи, больше всех и пострадаем.
Мандельштам и Корзнер дружно: совершенно исключено! Ход истории – не в ту сторону!
– А в какую? – спросил Шрейдер, изогнув большие губы, голову набок.
– Как? – изумился Мандельштам. – Да к демократии! Где свобода и самоопределение – там и воздух еврея!
– Не-ет, – растянул Шрейдер. – Где закон и порядок – вот там воздух еврея. Если нет власти и порядка – то евреи теряют из первых.
– Да стыдно вам так говорить! Не хотите ж вы возврата прежнего.
Шрейдер вздохнул:
– О прошедшем надо уметь говорить и объективно. За столетие с лишним в России мы поднялись и отряхнулись от прежнего польского упадка. От средневекового обличил. Мы так увеличились в числе, что смогли выделить многолюдную колонию за океан. Вырос средний уровень жизни, накопились многие капиталы. Среди нас распространилась европейская образованность. Мы позволили себе роскошь иметь литературу на трёх языках. Наше значение в империи непрерывно увеличивалось. Надо понять, что наше благоденствие – уже связано с этой страной впредь навеки.
– Но могли ли мы не искать полноправия?
– Мы искали полноправия – в жизни, а не в разрушении.
– Но только когда есть правопорядок и свобода культуры – мы всегда постоим за себя.
– А то, что начинается теперь, – не обещает правопорядка.
Взгляд Мандельштама пламенел:
– Да что вы говорите! Что вы говорите! Именно теперь, когда мы больше не отделены искусственно от русской культуры, когда еврейское и русское самосознания могут наконец подлинно слиться, еврейский и русский аспекты примиряются в синтезе…
– Этот синтез, – не мог не ввернуть Игельзон, – у большинства русских вызывает скептическую улыбку, а правоверными евреями оценивается как ренегатство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253