не оставалось уже времени, ни тем более на прения, проскочило это Учредительное Собрание как курьерский мимоходный поезд, мало кем и разгляженный, а при голосовании подготовленной резолюции уже не было и половины Совещания – разъехались на Пасху. (В тот же день вылез Громан предлагать ни много ни мало как государственное регулирование всего народного хозяйства, – Чхеидзе не допустил не только прений, но даже выступить по мотивам голосования, немедленно принять – и всё.) Ещё десятку вопросов не досталось и столько. Топор-Богданов отрубал прения, возражения, несогласия – читал в готовом виде десяток неосуществимых сейчас рабочих законов как „минимум наших пожеланий”, всё прогонял без поправок и „единогласно”, но с большой страстью обсуждали внутрисоветское представительство, сколько куда от кого выбирать депутатов, и не упустили постановить, что Советы должны существовать на средства от государства.
А скомкали всё потому, что Совещание было размахнуто без расчёта и проведено без разума. Никогда не начинали в назначенный час, а на полтора позже, и зал сидел без дела, и кричал: „Просим начинать!” Церетели выходил извиняться: президиум задержался потому, что принимал ряд депутаций, или расследовали погромный инцидент, или один член президиума, срочно вызванный по делу в город, по рассеянности унёс с собой список записавшихся ораторов. (Станкевичу стыдно было за ИК.) Первый день заседаний чуть не весь ушёл на приветствия и на провожденье гроба Стасика Чхеидзе на вокзал, в Батум. Часа два то ждали Бабушку, то слушали её искренно благостное: „Все мы дети одного народа, зачем стали ссориться? Все партии теперь должны слиться.” Потом же ещё – Вера Засулич, и её отдельно. А то – набилось в зал без всяких делегатских билетов, и Чхеидзе долго жалобно апеллирует к их политической совести, оставить зал. И ещё один вечер полностью убили на приветствия. Собрали людей из дальних мест – и растянули на неделю, наворотили невозможное число вопросов и секций, и никто ничего не разбирал. (Хорошая репетиция к Учредительному.)
А между тем: как много можно было тут понаблюдать и поучиться, проверить политику. Это и был – народ, разбуженный революцией, вот он, пришёл! Меньше рабочих, гораздо больше военных, весь думский зал – защитного цвета, и на хорах битком набито солдатами. И лица – хорошие, бравые, не подлые, не затаённые. Конечно – говорить не умеют, у большинства мысли расплываются, это скорее – чувства, и не чёткие, и не уложенные во фразы. А то – выскочит маленький солдат с громовым голосом и рубит тоном приказа, без колебаний. И слушают его внимательно.
Но в президиуме сидят – только штатские, десять партийных вождей. На трибуну то и дело выскакивают вовсе не простецкие, а уже знающие пропаганду назубок. Да даже одни и те же выступают и по второму разу, и по третьему, особенно от партий, Пумпянский ли, сумевший себя выдать делегатом от Читы (по телеграфу, что ли, его избрали), то от Москвы большевик Ногин да эсер Гендельман, и непременно каждый выпечатывает: „мы, представители рабочего класса”. А простаков отрезают от прений десятками, большинство делегатов немы, только мычат да аплодируют, а ход резолюций им не подвластен, их согласуют фракции партийные закулисно.
Так вот так – и ведётся всякое народное движение? Вот это и есть народный форум?…
О войне – всё же было две дюжины ораторов, два заседания, Станкевич напряжённо следил. Тут звучали очень чистые голоса фронтовиков: „Отечество в опасности” – это не фраза, это крик больной души и отчаяния. Опасность революции не в монахах Почаевской лавры, а в военном разгроме. Наши солдаты требуют определённого: война продолжается, как быть? что делать теперь? И что значит – защита страны? – объяснить, что это не есть простая защита окопа. Вот люди уже отказываются ходить в разведку.
А в докладе Церетели, по социал-демократической осмотрительности, конечно было смазано: что же значит „продолжать защищаться”? А в содокладе Каменева от большевиков вовсе было смазано, что и защищаться надо, – а только призывать Европу ко всеобщему миру, ещё настойчивей, чем Церетели, и всё благополучно кончится мировой революцией. И за большевиков многие говорили, из Кронштадта особенно резко: декларация Временного правительства 27 марта выпущена сквозь зубы, неясная и смутная, не верить, зорко смотреть, не доверяться, как нас убаюкивает либеральная буржуазия. Революция – не закончена, и впереди главная борьба на внутреннем фронте.
Им в ответ фронтовые голоса: большевики не представляют положения дел в окопах, золотой сон о братстве народов. Нам чужих земель не нужно, но и свою не допустим отдать, все ляжем на поле брани, отразим немца грудью! (И бурные аплодисменты зала.) От Особой армии: стоять до честного мира! Почему немедленное заключение мира поднимается со стороны тыла, а не фронта? Надо ещё подумать, что нам выгоднее, может быть – продолжать страдать в окопах? От 12-й армии: мы привыкли умирать и будем умирать теперь за новые идеалы. Отрицая войну, нам остаётся её продолжать, будем теперь убивать и умирать за торжество Интернационала.
Большевик: зачем войну продолжать? мы что – на службе у англофранцузской буржуазии? С места: а у кого на службе большевики? вон! долой! – и Скобелев едва успокаивает собрание. Конечно, бормочет следующий большевик, мы будем защищаться, пока вы скажете нам, но лучше бы кончить войну поскорей.
Не удержался, пошёл в прения и Станкевич. Здесь, при стольких солдатах, нельзя выразиться так ясно, как он отвечал Церетели на ИК, что всякая постановка в армии вопроса о мире – вредна, но поддержать же крепких: мы страстно хотим мира, но не допустим позора! А если в ответ на протянутую руку о мире – мы встретим смертельный удар? Гинденбург. высказал, что наша революция – проявление слабости нервов, – опровергнем это стойким сопротивлением.
Уловки, хитрости большевиков очень заметны были: при их тут малочисленности им мало было занять третью часть прений, но проигрывая резолюцию, они перенесли усилия на её поправки, один Ногин выступал с тремя подряд, и до того разозлил зал, что кричали: „Вон его! Довольно большевиков! Надоели!” И все их поправки были отвергнуты.
Но штатский президиум, все эти „представители рабочего класса” без единого рабочего, и Церетели первый средь них, боялись и всяких других поправок, о возможности и наступать, – а всю резолюцию провели чохом, в их заранее подготовленном виде.
Так наблюдал Станкевич „разлив демократии”, и как ведут массу.
После доклада ломовитого Стеклова почти каждый из двух десятков выступавших советовал. Одни – что надо, пока не поздно, вождям Совета самим идти в министры; в эту острую минуту твёрдые руки вождей русского пролетариата должны быть у руля, как и западные социалисты входят повсюду в правительство. Не ждать, пока над родиной будет громовый удар. Если правительство шатается, падает, – то чему поможет контролировать, да ещё давить ? – надо устроить самим такое правительство, которое не шаталось бы, не падало, и внушало доверие.
Станкевич и отначала сам так думал, он был – за коалицию. Вот и в массе простых людей зрело это простое хозяйственное сознание, обгоняя социалистических вождей, запутанных в нитях своей догматики и не готовых к решению:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253