Он ждал народ, а кто эти такие? Ждал веселья, но почему столь печальны эти люди? Ждал проявлений любви, но почему они пришли с топорами? Может быть, они готовят восстание? Он не хочет восстания. Любовь и мир должны господствовать между людьми! И что это за дама, приближенная ко двору императора, почему она удалилась, ничего ему не сказав о королеве? Но экипаж прибыл пустой, и кучер королевы сейчас испуганно стоит перед ним. Уж не случилось ли какое-нибудь несчастье?
— Господин Марко, покорнейше просил бы попросить вас...
— Здесь нет господина Марко! Есть только Марко, король хорватов,— оскорблено выпрямился он и поднял руку.
— Давай, давай, старик, хватит болтать! Больше в город не пойдешь! — гонит Тончека охранник.
Подошел Юришич, спрашивает, что случилось. Охранник лицемерно рассмеялся, а Тончек еще ниже опустил голову. При возвращении из города он заметил перед корчмой торговца Шварца, и так ему захотелось упросить его смилостивиться над ним, но он катил тележку и не смел выйти из колонны. Он только повторял: «Господин Шварц, господин Шварц». Вот за это охранник и обозлился, не хочет больше пускать его в город. Разумеется, это обстоятельство больше всего опечалило Тончека, ведь ему, может быть, когда-нибудь еще довелось бы встретить Шварца! Поэтому он и собирался попросить господина Марко помочь ему. Но поди ж ты, господин Марко и слушать его не хочет! Раньше был добрым, а сейчас, видно, совсем разум потерял, ну какой он король?
Робкий и задумчивый, в неизменных опанках, он вздохнул и скрылся за дверью тюрьмы так тихо, как тихо погружается в воду намокший лист.
Грустно смотрит ему вслед Юришич. А из парка неясно и обманчиво, как песня сирены, донеслись сюда дрожащие и прерывающиеся звуки музыки. Он помрачнел и оглянулся на Петковича. А тот стоит возле тележки, которую прикатил Тончек, смотрит в землю, именно в то место, где вроде бы была могилка канарейки. Стоит там, томимый мукой, подсознательной мыслью, что на такой тележке не могли привести королеву. Но откуда здесь тележка? Наверное, доктор Колар прислал ее, чтобы вместе отправиться в желтый дворец! Но разве королю подают такую тележку?
Ха-ха-ха, вот наконец и к королю торжественно прибывает депутация народа с королевой. Услышав музыку, он поднял голову.
Журчат, поют, переливаются на разные лады кларнеты и флейты, выводят какой-то опереточный мотив. Бередят его душу, это приближается королева, плывет на волнах вальса, словно сирена на кораллах пены. Он еще выше поднял голову, напряженно смотрит на окно за стеной.
А окно как могила. Как могила! Почему оно не светится, почему не блестит, не сияет в такой славный день?
Он растерянно оглядывается по сторонам: единственные освещенные окна забраны решетками! В его королевстве не нужны решетки на окнах! И народ не смеет носить тюремные одежды. Как только он придет сюда, он в первую очередь объявит об этом народу. Но если народ опять пройдет мимо, не заметив и не узнав его? Может быть, они считают королем другого благородного Марко Петковича и сейчас направляются к нему?
Какого другого, где он? Он лучше или хуже? Какой бы ни был, но умрет тот, для кого желтый дворец, а вдруг ему самому отправляться в этот дворец? Именно этого он и хочет. Но где же народ, который должен отвезти его туда вместе с королевой?
Не в могилу! Он уставился в землю, как раз туда, где была могилка канарейки. В могилу только в том случае, если он останется одиноким, не узнанным народом. А если его опознают, тогда он должен сам предстать перед народом и объявить всем, что пришел конец его скитаниям, он вернул себе право на трон.
А это значит — написать манифест, торжественный манифест, и все решится! Восторг охватил его, светлый, ослепительный восторг. Он трепещет как белый голубь.
Сегодня он отправил письмо королеве Регине, привязав его к шее белого голубя, так он поступит и с манифестом к народу!
В куче мусора поблизости приметил он белевшую скомканную бумагу, видимо, испорченный документ. Поднял. Уж не голубь ли это белый, вестник его славы? На нем он напишет манифест, ха-ха-ха, волны музыки его щекочут. Это королева радуется, танцует, словно предчувствует счастливый миг!
Медленно шагает он в темноте с бумагой в руках, но он озарен иным светом. Идет в тюрьму. Какие-то человеческие тени проплыли мимо, ^уступили дорогу, ха- ха-ха, сейчас они еще рабы, но час помилования уже близок.
Это Юришич, ничего не понимая, решил пойти за ним вместе с охранником. А из тюрьмы выбежал Фонарщик.
— Куда ты? — схватил его охранник. Петкович уже вошел внутрь.
— Шесть часов, иду звонить ой. Вы видели Мутавца? Эх, кабы знал, что он сделает, я бы его спас!
— Каким образом? — вмешался* Юришич.
— Очень просто. Когда я встретился с ним на лестнице, я увидел, что из кармана у него торчит веревка. А где он ее взял, если не здесь? — показал он в направлении водопроводной колонки.
Юришич похолодел. Он вспомнил, как еще утром Мутавац присматривался к этой веревке. Но если он ее тут отрезал, то кто-то это мог видеть. Мог или нет?
Вошел он стремительно, а за его спиной во дворе резко ударил колокол, возвестивший конец дня по внутреннему тюремному распорядку.
Сбежавшиеся посмотреть на Мутавца писари могли это сделать только через смотровое оконце, потому что двери канцелярии были заперты. Внутри сидел Дроб. Пьяный Бурмут разозлился на Дроба за то, что тот разговаривал с заключенными через глазок в камеру. Он накинулся на него, а Дроб, спасаясь, шмыгнул в приоткрытую дверь канцелярии. Оба они прямо-таки остолбенели от ужаса, обнаружив там Мутавца в крови и с веревкой на шее. В спешке, потеряв остатки самообладания, Бурмут выскочил из канцелярии, захлопнул за собой дверь и повернул ключ, не вспомнив, что
Дроб остался внутри. Дроб кричал, стучал в дверь, а сейчас, когда подошли писари, совсем рассвирепел, потому что кто-то уже начал над ним подсмеиваться.
Поскольку было темно, Рашула подал ему спички через оконце в дверях и попросил посветить, чтобы рассмотреть мертвого. Оказать такую услугу Рашуле? С мстительным наслаждением Дроб отказался, ему бы лучше разжиться карандашом и бумагой, с ними легче коротать время в камере. Но все, особенно Рашула, пристают, чтобы он взял спички, разыскал записку, что наверняка лежит недалеко от Мутавца на полу, и передал ее им. Обозленный на этих господ, к которым он причисляет и мертвого Мутавца, он упорно отказывается, как вдруг появляется Бурмут.
— Ребятки, ребятки, харч ему принесли! — он сбивчиво рассказывает, что случилось в проходной. Апельсиновая корка, апельсиновая корка!
— Будет ему на десерт на Духов день! — смеется Рашула.— Удачно умер, перед Всесвятской неделей, поставят ему свечки!
Снова изнутри лихорадочным стуком дает о себе знать Дроб, и Бурмут отпирает дверь.
— Давай выходи, висельник! У тебя было достаточно времени, не видел ли какой записки возле того дурака?
Он еще не кончил говорить, а Рашула уже ворвался в комнату, схватил лист бумаги возле головы Мутавца и, разобрав при свете спички почерк Мутавца, засунул ее себе в карман.
— Это моя старая квитанция,— объяснил он в ответ на окрик Бурмута,— я ее потерял здесь днем.
— Врет, при чем тут день! — возмущенно крикнул Майдак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Господин Марко, покорнейше просил бы попросить вас...
— Здесь нет господина Марко! Есть только Марко, король хорватов,— оскорблено выпрямился он и поднял руку.
— Давай, давай, старик, хватит болтать! Больше в город не пойдешь! — гонит Тончека охранник.
Подошел Юришич, спрашивает, что случилось. Охранник лицемерно рассмеялся, а Тончек еще ниже опустил голову. При возвращении из города он заметил перед корчмой торговца Шварца, и так ему захотелось упросить его смилостивиться над ним, но он катил тележку и не смел выйти из колонны. Он только повторял: «Господин Шварц, господин Шварц». Вот за это охранник и обозлился, не хочет больше пускать его в город. Разумеется, это обстоятельство больше всего опечалило Тончека, ведь ему, может быть, когда-нибудь еще довелось бы встретить Шварца! Поэтому он и собирался попросить господина Марко помочь ему. Но поди ж ты, господин Марко и слушать его не хочет! Раньше был добрым, а сейчас, видно, совсем разум потерял, ну какой он король?
Робкий и задумчивый, в неизменных опанках, он вздохнул и скрылся за дверью тюрьмы так тихо, как тихо погружается в воду намокший лист.
Грустно смотрит ему вслед Юришич. А из парка неясно и обманчиво, как песня сирены, донеслись сюда дрожащие и прерывающиеся звуки музыки. Он помрачнел и оглянулся на Петковича. А тот стоит возле тележки, которую прикатил Тончек, смотрит в землю, именно в то место, где вроде бы была могилка канарейки. Стоит там, томимый мукой, подсознательной мыслью, что на такой тележке не могли привести королеву. Но откуда здесь тележка? Наверное, доктор Колар прислал ее, чтобы вместе отправиться в желтый дворец! Но разве королю подают такую тележку?
Ха-ха-ха, вот наконец и к королю торжественно прибывает депутация народа с королевой. Услышав музыку, он поднял голову.
Журчат, поют, переливаются на разные лады кларнеты и флейты, выводят какой-то опереточный мотив. Бередят его душу, это приближается королева, плывет на волнах вальса, словно сирена на кораллах пены. Он еще выше поднял голову, напряженно смотрит на окно за стеной.
А окно как могила. Как могила! Почему оно не светится, почему не блестит, не сияет в такой славный день?
Он растерянно оглядывается по сторонам: единственные освещенные окна забраны решетками! В его королевстве не нужны решетки на окнах! И народ не смеет носить тюремные одежды. Как только он придет сюда, он в первую очередь объявит об этом народу. Но если народ опять пройдет мимо, не заметив и не узнав его? Может быть, они считают королем другого благородного Марко Петковича и сейчас направляются к нему?
Какого другого, где он? Он лучше или хуже? Какой бы ни был, но умрет тот, для кого желтый дворец, а вдруг ему самому отправляться в этот дворец? Именно этого он и хочет. Но где же народ, который должен отвезти его туда вместе с королевой?
Не в могилу! Он уставился в землю, как раз туда, где была могилка канарейки. В могилу только в том случае, если он останется одиноким, не узнанным народом. А если его опознают, тогда он должен сам предстать перед народом и объявить всем, что пришел конец его скитаниям, он вернул себе право на трон.
А это значит — написать манифест, торжественный манифест, и все решится! Восторг охватил его, светлый, ослепительный восторг. Он трепещет как белый голубь.
Сегодня он отправил письмо королеве Регине, привязав его к шее белого голубя, так он поступит и с манифестом к народу!
В куче мусора поблизости приметил он белевшую скомканную бумагу, видимо, испорченный документ. Поднял. Уж не голубь ли это белый, вестник его славы? На нем он напишет манифест, ха-ха-ха, волны музыки его щекочут. Это королева радуется, танцует, словно предчувствует счастливый миг!
Медленно шагает он в темноте с бумагой в руках, но он озарен иным светом. Идет в тюрьму. Какие-то человеческие тени проплыли мимо, ^уступили дорогу, ха- ха-ха, сейчас они еще рабы, но час помилования уже близок.
Это Юришич, ничего не понимая, решил пойти за ним вместе с охранником. А из тюрьмы выбежал Фонарщик.
— Куда ты? — схватил его охранник. Петкович уже вошел внутрь.
— Шесть часов, иду звонить ой. Вы видели Мутавца? Эх, кабы знал, что он сделает, я бы его спас!
— Каким образом? — вмешался* Юришич.
— Очень просто. Когда я встретился с ним на лестнице, я увидел, что из кармана у него торчит веревка. А где он ее взял, если не здесь? — показал он в направлении водопроводной колонки.
Юришич похолодел. Он вспомнил, как еще утром Мутавац присматривался к этой веревке. Но если он ее тут отрезал, то кто-то это мог видеть. Мог или нет?
Вошел он стремительно, а за его спиной во дворе резко ударил колокол, возвестивший конец дня по внутреннему тюремному распорядку.
Сбежавшиеся посмотреть на Мутавца писари могли это сделать только через смотровое оконце, потому что двери канцелярии были заперты. Внутри сидел Дроб. Пьяный Бурмут разозлился на Дроба за то, что тот разговаривал с заключенными через глазок в камеру. Он накинулся на него, а Дроб, спасаясь, шмыгнул в приоткрытую дверь канцелярии. Оба они прямо-таки остолбенели от ужаса, обнаружив там Мутавца в крови и с веревкой на шее. В спешке, потеряв остатки самообладания, Бурмут выскочил из канцелярии, захлопнул за собой дверь и повернул ключ, не вспомнив, что
Дроб остался внутри. Дроб кричал, стучал в дверь, а сейчас, когда подошли писари, совсем рассвирепел, потому что кто-то уже начал над ним подсмеиваться.
Поскольку было темно, Рашула подал ему спички через оконце в дверях и попросил посветить, чтобы рассмотреть мертвого. Оказать такую услугу Рашуле? С мстительным наслаждением Дроб отказался, ему бы лучше разжиться карандашом и бумагой, с ними легче коротать время в камере. Но все, особенно Рашула, пристают, чтобы он взял спички, разыскал записку, что наверняка лежит недалеко от Мутавца на полу, и передал ее им. Обозленный на этих господ, к которым он причисляет и мертвого Мутавца, он упорно отказывается, как вдруг появляется Бурмут.
— Ребятки, ребятки, харч ему принесли! — он сбивчиво рассказывает, что случилось в проходной. Апельсиновая корка, апельсиновая корка!
— Будет ему на десерт на Духов день! — смеется Рашула.— Удачно умер, перед Всесвятской неделей, поставят ему свечки!
Снова изнутри лихорадочным стуком дает о себе знать Дроб, и Бурмут отпирает дверь.
— Давай выходи, висельник! У тебя было достаточно времени, не видел ли какой записки возле того дурака?
Он еще не кончил говорить, а Рашула уже ворвался в комнату, схватил лист бумаги возле головы Мутавца и, разобрав при свете спички почерк Мутавца, засунул ее себе в карман.
— Это моя старая квитанция,— объяснил он в ответ на окрик Бурмута,— я ее потерял здесь днем.
— Врет, при чем тут день! — возмущенно крикнул Майдак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100