— Не надо так, господин Марко! Все это ничего не даст. Она ушла, я не могу за ней бежать!
Пайзл воспользовался моментом и скрылся. Потом появился надзиратель для наведения порядка. Но Петкович, забыв про дверь, бросился мимо него, налетел на Пайзла и заломил перед ним руки.
— Почему ты ей не сказал, что я хочу ее видеть? Почему, ты ведь знал об этом?
Не отвечая, Пайзл пробует добраться до своей камеры, но Петкович его не пускает.
— Я забыл, — злорадно, с издевкой усмехнулся Пайзл.
— Это неправда! Ты ей не хотел сказать, боялся!
— Боялся? Чего?
— Того, что я, — шепчет Петкович, — скажу ей все, что здесь толкуют о тебе... — он запнулся, съежился, стараясь не произнести то, что у него вертится на языке. — А ведь не надо было бояться и впредь не бойся, я тебя прощаю, только позови ее!
— Это ложь, Марко, — Пайзл скривил лицо и принялся его отталкивать. — Нас хотят поссорить мерзкие люди. А сейчас уже поздно ее звать, она сама вернется, завтра придет к тебе на свидание, а теперь ей нужно было скорей идти домой к детям.
Он медленно идет к своей камере, а Петкович за ним. Подоспел надзиратель, преградил Петковичу дорогу.
— Завтра! Все завтра! А я хочу сегодня, сразу, сейчас, пока я еще здесь...
За дверью, куда ушла Елена, звякнул колокольчик.
— Вот, может, она все-таки вернулась, что-нибудь забыла,— воспользовался Пайзл этим обстоятельством, чтобы отвязаться от него, а надзирателю дал знак, чтобы тот поскорее запирал его камеру, что и было ловко проделано, когда Петкович на мгновение отвернулся.
— Почему вы его заперли? — крикнул Петкович, оказавшись перед закрытой дверью.— Выпустите его, я его прощаю! — Но тут же он бросился вдоль по коридору к открывающейся двери, за которой должна появиться Елена. — Елена! Елена!
Но это не она. Разочарованный, Петкович остановился. А кто это? Все равно, но только не она!
В сопровождении охранника с допроса возвратился Дроб. Напрасно он подал судье жалобу на начальника тюрьмы, посадившего его в карцер, а заодно на охранников и Рашулу. Судья его еще и выругал; вся эта банда дует в одну дуду! А вот Петкович, хотя все говорят, что он сумасшедший, единственный честный человек в этой тюрьме, во всем Загребе. И только он вознамерился сказать это, как Петкович в страхе отпрянул в сторону. На веревке привели этого человека! Это тот самый, кого утром тащили на казнь, а он его защищал. А вот теперь опять ведут! Может, и ему уготована такая же участь, может, и его так поволокут?
С приглушенным криком он выбежал из коридора и спрятался на лестнице, стал прислушиваться к шагам. Они затихли на третьем этаже. Итак, он пойдет обратно. Во двор. Каждый его нерв дрожит, как спираль, невидимые иглы впиваются в сердце. От ужаса, от мучительного чувства бессмысленной обреченности.
Нежелание Рашулы вести разговор о Мутавце и Петковиче заставило Юришича еще раз хорошенько обдумать все, что произошло. Неужели он в самом деле поступает несправедливо по отношению к Рашуле или Рашула хочет избежать неприятного разговора, боясь разоблачений? Но он словно нарочно сам себя разоблачает. Вот утром перед всеми сказал, что хочет убить Мутавца гипнозом. Неужели он признался бы, если бы в самом деле хотел этого? Ребячески смешным было тогда это намерение, и всего вероятнее, Рашуле просто
доставляют удовольствие жестокие и Пакостные шуточки, ему нравится исподволь мучить Мутавца. И только от этого в таком случае зависит исполнение желания Рашулы, или, что то же самое, все зависит от того, в такой ли степени Мутавац храбр перед лицом смерти, в какой он труслив перед лицом жизни. Рашула в это верит, но на каком основании? Пожалуй, он жестоко ошибается в этом, точно так же, как ошибался во многом другом, что касается Мутавца.
Так, мучительно размышляя, Юришич еще раз пытается выяснить для себя и помочь Мутавцу разобраться в происходящем. Он хотел, правда, пойти за Петковичем, тем более что Рашула, казалось ему, тоже пойдет за ним. Ну и пусть! Он отказался от своего замысла, увидев, что Рашула остановился под окнами комнаты для свиданий, и сам, вопреки горькому опыту, направился к Мутавцу.
Недалеко от Мутавца, который все еще сидит на козлах возле караульного помещения, Ликотич и Мачек играют в шахматы. Рядом с ними, ничего не понимая, наблюдает за игрой Розенкранц, которого по случаю ухода Бурмута в город вторично прогнали из здания тюрьмы. Не желая говорить в их присутствии, Юришич позвал Мутавца на несколько слов в сторону.
А Мутавац словно не слышит. После той страшной встречи с Петковичем ему стало совершенно ясно, что Петкович ничего не может сказать об Ольге. И все, что он сказал и о чем кричал, не касается ни его, ни Ольги. Поэтому он ощутил сильное облегчение, хотя и ненадолго. Больше того, одна шальная мысль, долго запрятанная в глубоких тайниках, но постоянно тлевшая в нем, теперь вспыхнула, захватила, опьянила его: может быть, у Ольги после того, как она упала сегодня утром, случился выкидыш или начались преждевременные роды, и она вынуждена лечь в постель. Он принялся размышлять, насколько это возможно, и ему стало страшно: может, у нее действительно выкидыш, и она боится сообщить об этом. Но как бы там ни было, она могла с кем-нибудь послать обед; произошло, наверное, самое худшее! А может быть, самое радостное — она родила?
Глубоко врезались ему в душу слова Петковича о том, что Рашула хотел толкнуть его на самоубийство. И именно с помощью Петковича, но каким образом, это ему не ясно. Ему известно желание Рашулы, он
чувствует это в каждом его слове, в каждом взгляде. Если бы он покончил с собой, он бы тем самым обрадовал не только Рашулу. Вероятно, и еще кое-кого, но это уже второстепенно. Важно нечто другое: все уверены в его смерти, а почему, если не потому, что он совсем к ней близок из-за болезни. И если ему суждено умереть, то не лучше ли было бы похоронить его где-то поблизости, куда Ольга, если будет на свободе, сможет приходить к нему, а не на позорном кладбище каторжников или под забором, как ему сегодня пели?
Петкович опять говорил о жертве ради жены. И это тоже глубоко врезалось в сознание Мутавца: надо жертвовать собой ради жены и ребенка. Может быть, перед смертью написать письмо, снять с Ольги вину? Он мог бы, разумеется, сказать об этом судье устно, но не останется ли и в этом случае позорное пятно на жене и ребенке только потому, что он осужден, не останется ли реальным весь ужас возможности увидеть Ольгу здесь, в тюрьме, и не может ли он этим умилостивить суд не арестовывать жену, а если ее уже схватили, то выпустить на свободу? Во всяком случае, было бы лучше, если бы его дитя могло сказать, что отец его из-за болезни и несправедливости (да, и несправедливости!) в отчаянии покончил с собой, чем осужден на каторгу.
Так, именно так думает он, но другая мысль подкрадывается незаметно: но может быть, ради Ольги и ребенка и стоит жить? Но как жить? Ясно ему только то, как можно умереть. Округлившимися глазами он тупо глядит в землю. Порой она представляется ему колыбелью, из которой он слышит зов жизни, а порой — могилой и все чаще могилой. И могила эта как холодный и черный глаз, который гипнотизирует его и манит все ближе и ближе к себе.
Мутавац очнулся и, словно распростившись с жизнью, недоуменно взглянул на Юришича:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100