— Я свои обязанности знаю.— Он ткнул Рашулу ключами.— Следует доложить обо всем! — он заковылял к воротам, попутно рявкнув на заключенных, хотя никто в кругу не нарушал порядка.— Тихо, ребятки. Пункт десятый. Без разговорчиков гуляй!
Он вышел, а вместе с ним словно бы откатился за ворота и его крик. Двор затих. Он безмолвен, как солнечный шар, что поднялся над крышей здания на улице, ближе к свободе, и сияет на небе, точно лучисто-золотой круглый сгусток краски на голубой палитре. По другую сторону, у самого края тюремной крыши разлилось желтоватым овалом пятно, размытое с одного края лазурью. Это половина луны, задержавшаяся на небе, но уже бледнеющая и постепенно исчезающая. Кажется, там, наверху, большой медовый леденец, который под теплыми лучами солнца тает в голубизне неба, как сахар в кофе. .
И граница солнечного света во дворе опускается все ниже, скользит по поленнице дров, которые понемножку подсыхают и слегка дымятся.
За курятником возле самой стены, где бак для мусора, Майдак вырыл ямку и закопал в нее канарейку,
а сейчас принялся мастерить из щепок крест на ее могилку. Забыв обо всем на свете, он с головой ушел в это занятие. Мысль поставить крест воодушевила его. Он сидит на дровах, стругает щепку, влюбленно смотрит на Петковича и поминутно оглядывается, поднимает голову — интересно, как уйдет с неба луна.
Микадо-Майдаку, который когда-то на заре вдыхал запах розы, исходящей от утренней звезды, этот остаток луны представлялся ломтем дыни на широком голубом подносе. Он с удовольствием выращивает и ест дыни и этим летом велел приносить их и в тюрьму. Хотя ему очень жаль, что луна так быстро исчезает на небе, точь-в-точь ломоть дыни в голубых челюстях, он наслаждается картиной, созданной собственным воображением. На мгновение он забывает о тревоге, которая после разговора с Рашулой гложет его, стоит ему подумать о Петковиче. Умиротворенный, словно погруженный в транс, он скрепляет крестик для канарейки могилки.
А на крыше стоящего на улице дома, нахохлившись, греются на солнце голуби, воркуют глубоким альтом, словно выводят аккомпанемент печальной и дисгармоничной арии этого утра.
ОТ УТРА ДО ПОЛУДНЯ
Подняв воротник пальто и сдвинув набекрень шляпу с широкими полями, благородный Петкович шагает в змеей обвившейся вокруг каштана цепочке заключенных. На лице счастливая улыбка, он что-то бормочет себе под нос, жестикулирует, как будто ведет диалог с невидимым собеседником.
В его голове зародилась приятная мысль, светлая и теплая, как этот день. Сегодня непременно придет ответ из дворцовой канцелярии. Забыл Петкович, что с этой надеждой он живет уже несколько дней. Так повторяется каждое утро, когда заключенных выводят на прогулку и когда те, для кого наступил день выхода на свободу, нетерпеливо расхаживают у ворот, ожидая вызова к начальнику тюрьмы, где их вычеркнут из списков и выпустят на волю. И сегодня какой-то молодой человек стоит у ворот. Ба, да это Юришич!
— Доброе утро, господин Юришич!
— Доброе утро,— отозвался Юришич, но Петкович
уже не думает о нем.
Да, сегодня непременно придет ответ дворцовой канцелярии. Пора бы уж. Нет никаких сомнений, что в Вене обстоятельно изучили все письма, апелляции и меморандумы, которые он им послал. Они заслуживают того, чтобы их изучили. Поэтому так долго и не отвечают. Но сегодня, сегодня ответ наверняка придет. И непременно с подписью Его Величества. Сам апостольский Франц Иосиф Габсбургский благоизволит помиловать покорного раба, хорватского дворянина Марко Петковича из Безни и распорядится незамедлительно выпустить на свободу этого ложно обвиненного дворянина.
А потом, после выхода на свободу, Петкович сядет в свой автомобиль. «Регина, хочешь со мной?» Он отвезет ее в Вену, явится на аудиенцию к императору и попросит помиловать и его врагов, и врагов его народа. Чтобы их тоже выпустили и предоставили свободу. Зачем им страдать? Месть бессмысленна. Ваше Величество! Тюрьма не для людей, она никого не исправляет. Нет такого правительства, которое не могло бы стать достойнее, а лучше всего, когда нет никакого правительства. Я анархист, но лояльный, ибо верю, что объединение югославян возможно только под жезлом Вашего Величества.
Я лоялен, Ваше Величество, хотя я и был одним из тех, кто поднял руку на Вашего доверенного. Я этого не скрываю и не хочу лгать. Два человека убиты. Но разве бы это случилось, если бы они от Вашего имени не потворствовали тем, кто угнетал мой народ? Они были у Вас на службе, и Вы виновник их смерти. Неужели Вам нужна еще и моя? От имени народа я требую жизни и для Хорватии, и для себя. Слишком много тюрем в Вашем государстве, а это нехорошо. Мы, хорваты, мы, югославяне, хотим быть свободными!
Мы этого хотим. Кто мы? Мало тех, кто мечтает о свободе, еще меньше людей о ней говорят, и совсем ничтожна горстка борцов за нее. Большинство, может быть, даже и не думает о свободе и не знает, какой она должна быть. Главное для таких людей — собственное благополучие, и чем оно полнее, тем меньше им нужна свобода. Но они тоже недовольны, хотя волю
Рыцарь Кайзера, благороднейший из благородных (нем.).
к свободе расшевелить в них очень трудно. Их, стало быть, надо разбудить от сна. Но если им, даже избавившимся от спячки, личное благополучие важнее, чем свобода? Значит, им надо дать это благополучие, пусть даже с ущемлением свободы — свободы под скипетром императора. Так считаешь ты, Пайзл.
Но, дорогой мой Франё, я хорошо знаю, что тебе нет никакого дела до чужого благополучия, тебе важнее свое собственное. Быть лидером в партии, иметь деньги и Елену — вот что для тебя главное. Люди говорят мне: отвернись от этого человека, презри его, ударь, он сеет зло, но еще большее зло сделаешь ты, если простишь ему. И все-таки я тебя не осуждаю — я прощаю тебя. Разве имею я право прощать тебе то, что может простить только народ? Не имею! Но и народ тебя не осуждает. Я вижу длинные, взволнованные, шумные реки людей, вижу, как они окружают твой дом, и флаги колышутся на их волнах, словно разноцветные паруса, и сотни голосов обращены к тебе, стоящему со слезами умиления на балконе, как на скале. «Да здравствует Пайзл! Да здравствует Пайзл!» Обманул ты их, легковерных, и тяжко разбить их веру. Во мне ты ее разбил. А я тебе прощаю все, потому что знаю: всю жизнь как путеводная звезда и как звезда сомнений горела в твоей душе мысль о жене. Не обязательно ею должна была оказаться Елена — о, если бы это было так! — однако ею была именно она. Мысль о ней связывает нас там, где мысль о народе разъединяет. А сама она, улыбаясь, покидает нас, каждого в отдельности, как будто проезжает мимо в высокой коляске и смотрит на нас с презрением: что вы так суетитесь возле меня? Разве не видите, рядом со мной другие.
Наступил ли сейчас между вами мир? О, я угадываю глубину вашего несогласия: в Елене течет моя кровь, она не создана для семейной жизни. Ей нужна свобода. Не жена, не мать — легкомысленное существо. Тебя это ужасает, Франё, ты прежде всего муж и отец. О, сколько в вас обоих противоречий! И все же она чище тебя, часто мне кажется, что ты ее не стоишь. Мне тебя очень жаль, Франё, я сочувствую тебе, но мне мучительна эта жалость. Разве мне нужно жалеть кого- то, когда я больше других достоин жалости?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Он вышел, а вместе с ним словно бы откатился за ворота и его крик. Двор затих. Он безмолвен, как солнечный шар, что поднялся над крышей здания на улице, ближе к свободе, и сияет на небе, точно лучисто-золотой круглый сгусток краски на голубой палитре. По другую сторону, у самого края тюремной крыши разлилось желтоватым овалом пятно, размытое с одного края лазурью. Это половина луны, задержавшаяся на небе, но уже бледнеющая и постепенно исчезающая. Кажется, там, наверху, большой медовый леденец, который под теплыми лучами солнца тает в голубизне неба, как сахар в кофе. .
И граница солнечного света во дворе опускается все ниже, скользит по поленнице дров, которые понемножку подсыхают и слегка дымятся.
За курятником возле самой стены, где бак для мусора, Майдак вырыл ямку и закопал в нее канарейку,
а сейчас принялся мастерить из щепок крест на ее могилку. Забыв обо всем на свете, он с головой ушел в это занятие. Мысль поставить крест воодушевила его. Он сидит на дровах, стругает щепку, влюбленно смотрит на Петковича и поминутно оглядывается, поднимает голову — интересно, как уйдет с неба луна.
Микадо-Майдаку, который когда-то на заре вдыхал запах розы, исходящей от утренней звезды, этот остаток луны представлялся ломтем дыни на широком голубом подносе. Он с удовольствием выращивает и ест дыни и этим летом велел приносить их и в тюрьму. Хотя ему очень жаль, что луна так быстро исчезает на небе, точь-в-точь ломоть дыни в голубых челюстях, он наслаждается картиной, созданной собственным воображением. На мгновение он забывает о тревоге, которая после разговора с Рашулой гложет его, стоит ему подумать о Петковиче. Умиротворенный, словно погруженный в транс, он скрепляет крестик для канарейки могилки.
А на крыше стоящего на улице дома, нахохлившись, греются на солнце голуби, воркуют глубоким альтом, словно выводят аккомпанемент печальной и дисгармоничной арии этого утра.
ОТ УТРА ДО ПОЛУДНЯ
Подняв воротник пальто и сдвинув набекрень шляпу с широкими полями, благородный Петкович шагает в змеей обвившейся вокруг каштана цепочке заключенных. На лице счастливая улыбка, он что-то бормочет себе под нос, жестикулирует, как будто ведет диалог с невидимым собеседником.
В его голове зародилась приятная мысль, светлая и теплая, как этот день. Сегодня непременно придет ответ из дворцовой канцелярии. Забыл Петкович, что с этой надеждой он живет уже несколько дней. Так повторяется каждое утро, когда заключенных выводят на прогулку и когда те, для кого наступил день выхода на свободу, нетерпеливо расхаживают у ворот, ожидая вызова к начальнику тюрьмы, где их вычеркнут из списков и выпустят на волю. И сегодня какой-то молодой человек стоит у ворот. Ба, да это Юришич!
— Доброе утро, господин Юришич!
— Доброе утро,— отозвался Юришич, но Петкович
уже не думает о нем.
Да, сегодня непременно придет ответ дворцовой канцелярии. Пора бы уж. Нет никаких сомнений, что в Вене обстоятельно изучили все письма, апелляции и меморандумы, которые он им послал. Они заслуживают того, чтобы их изучили. Поэтому так долго и не отвечают. Но сегодня, сегодня ответ наверняка придет. И непременно с подписью Его Величества. Сам апостольский Франц Иосиф Габсбургский благоизволит помиловать покорного раба, хорватского дворянина Марко Петковича из Безни и распорядится незамедлительно выпустить на свободу этого ложно обвиненного дворянина.
А потом, после выхода на свободу, Петкович сядет в свой автомобиль. «Регина, хочешь со мной?» Он отвезет ее в Вену, явится на аудиенцию к императору и попросит помиловать и его врагов, и врагов его народа. Чтобы их тоже выпустили и предоставили свободу. Зачем им страдать? Месть бессмысленна. Ваше Величество! Тюрьма не для людей, она никого не исправляет. Нет такого правительства, которое не могло бы стать достойнее, а лучше всего, когда нет никакого правительства. Я анархист, но лояльный, ибо верю, что объединение югославян возможно только под жезлом Вашего Величества.
Я лоялен, Ваше Величество, хотя я и был одним из тех, кто поднял руку на Вашего доверенного. Я этого не скрываю и не хочу лгать. Два человека убиты. Но разве бы это случилось, если бы они от Вашего имени не потворствовали тем, кто угнетал мой народ? Они были у Вас на службе, и Вы виновник их смерти. Неужели Вам нужна еще и моя? От имени народа я требую жизни и для Хорватии, и для себя. Слишком много тюрем в Вашем государстве, а это нехорошо. Мы, хорваты, мы, югославяне, хотим быть свободными!
Мы этого хотим. Кто мы? Мало тех, кто мечтает о свободе, еще меньше людей о ней говорят, и совсем ничтожна горстка борцов за нее. Большинство, может быть, даже и не думает о свободе и не знает, какой она должна быть. Главное для таких людей — собственное благополучие, и чем оно полнее, тем меньше им нужна свобода. Но они тоже недовольны, хотя волю
Рыцарь Кайзера, благороднейший из благородных (нем.).
к свободе расшевелить в них очень трудно. Их, стало быть, надо разбудить от сна. Но если им, даже избавившимся от спячки, личное благополучие важнее, чем свобода? Значит, им надо дать это благополучие, пусть даже с ущемлением свободы — свободы под скипетром императора. Так считаешь ты, Пайзл.
Но, дорогой мой Франё, я хорошо знаю, что тебе нет никакого дела до чужого благополучия, тебе важнее свое собственное. Быть лидером в партии, иметь деньги и Елену — вот что для тебя главное. Люди говорят мне: отвернись от этого человека, презри его, ударь, он сеет зло, но еще большее зло сделаешь ты, если простишь ему. И все-таки я тебя не осуждаю — я прощаю тебя. Разве имею я право прощать тебе то, что может простить только народ? Не имею! Но и народ тебя не осуждает. Я вижу длинные, взволнованные, шумные реки людей, вижу, как они окружают твой дом, и флаги колышутся на их волнах, словно разноцветные паруса, и сотни голосов обращены к тебе, стоящему со слезами умиления на балконе, как на скале. «Да здравствует Пайзл! Да здравствует Пайзл!» Обманул ты их, легковерных, и тяжко разбить их веру. Во мне ты ее разбил. А я тебе прощаю все, потому что знаю: всю жизнь как путеводная звезда и как звезда сомнений горела в твоей душе мысль о жене. Не обязательно ею должна была оказаться Елена — о, если бы это было так! — однако ею была именно она. Мысль о ней связывает нас там, где мысль о народе разъединяет. А сама она, улыбаясь, покидает нас, каждого в отдельности, как будто проезжает мимо в высокой коляске и смотрит на нас с презрением: что вы так суетитесь возле меня? Разве не видите, рядом со мной другие.
Наступил ли сейчас между вами мир? О, я угадываю глубину вашего несогласия: в Елене течет моя кровь, она не создана для семейной жизни. Ей нужна свобода. Не жена, не мать — легкомысленное существо. Тебя это ужасает, Франё, ты прежде всего муж и отец. О, сколько в вас обоих противоречий! И все же она чище тебя, часто мне кажется, что ты ее не стоишь. Мне тебя очень жаль, Франё, я сочувствую тебе, но мне мучительна эта жалость. Разве мне нужно жалеть кого- то, когда я больше других достоин жалости?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100