Было прекрасно, когда Петкович здесь сверкнул как ангел правды, но еще прекраснее, когда он отвернулся от всех этих преходящих вещей — людских распрей, пощечин, карцера и засмотрелся на женщину в окне. Во всем, что случилось, и в том, как потом вел себя Петкович, необыкновенным образом проявился его восторг перед воображаемой, бесспорно удивительной женщиной; все это глубоко взволновало Майдака потому, что напомнило ему его собственную судьбу.
Женился он молодым на женщине интеллигентной и фанатично религиозной, но быстро овдовел: его жена, хотя он ее очень любил, в один прекрасный день бросилась в колодец. Так ее потрясла его случайная измена с деревенской девчонкой, с которой она его застала, возвратившись после вечерни. Угрызения совести заставили Майдака поверить в загробную жизнь, в которой он надеялся однажды встретиться и помириться с женой, а также в спиритизм, с помощью которого, по его убеждению, это может произойти, и даже был уверен, что несколько раз уже встречался с ней в этой жизни. И всякий раз она возлагала на него обет отречения от женщин. Это ее требование он выслушивал со страданием и становился еще более влюбчивым. Неудовлетворенная природа находила иные пути: он стал ощущать неодолимое влечение к девочкам. Это была смесь страсти и бегства от страсти: в девчушках он находил что-то несозревшее, что его влекло, но одновременно достаточно женского, чтобы в мыслях могло возместить ему все самоотречения. Цепенея перед ними, он любил брать их к себе на колени, ласкал и целовал их страстно, и все это казалось игрой в любовь к детям. Все было именно так до того
несчастного послеполуденного часа, когда девочка наклонилась за упавшим куском сахара и своим телом раздразнила его. Он совратился, самого себя, нечистый и похотливый совратил.
А всегда в его воображении возникал образ женщины прекрасной и чистой, какой была его покойная жена. И что другое представляется взору Петковича, если не такая женщина? Собственно, Майдак слышал, что женщина, которая появилась здесь, в окне, была гулящей девкой, но Петкович, разумеется, не знает этого и не желает знать. Петкович все видит чистым и преображенным в состоянии транса! И может быть, потому, что в Петковиче царит сейчас чистый дух, дух правды и красоты, может быть, именно поэтому ему невозможно поделиться с таким грешным и непросветленным еще духом, как его собственный. Уверяя себя в этом, глубоко переживая и страдая, Майдак, словно замертво, свалился на дрова и лежал в одиночестве все время после неудавшегося гипноза с единственным немым собеседником — солнцем, на которое он смотрел и смотрел сквозь пляшущие в зрачках разноцветные пятна и не переставая думал о своем совершенствовании, о том, как стать более одухотворенным, светлым и чистым, словно луч солнца.
И когда он пребывал в таком состоянии, случилось нечто, что привело Майдака в смятение и крайне встревожило. Только Петкович проснулся (видя, как он спит, хотел заснуть и Майдак), в воротах появился охранник и крикнул Майдаку, чтобы тот вернул канарейку. Вернуть? Майдак ужаснулся, а через полуоткрытые ворота он увидел девочку, черноглазую, черноволосую девочку. Он сполз с дров и подбежал к ней. Девочка много плакала, потому что глаза у нее опухли, сделались еще крупнее, сердито смотрят на него: ее папа еще утром, рассказывает она, видел с балкона здесь, в тюремном дворе, канарейку, мертвую канарейку. Ее сюда, наверное, притащила кошка. И вот сейчас, только что проснувшись, она узнала об этом и сразу же пришла за канарейкой, чтобы закопать ее в своем саду. Мурашки побежали по телу Майдака, когда он смотрел на этого ребенка, слушал, что он говорит. Ноги у него подкосились. Жаль, конечно, но он вернет канарейку, и вот он несет ее нежно на ладони. Ему страшно снова увидеть девочку вблизи, но что-то влечет его, заставляет из рук в руки передать ей птичку. Он
приоткрыл ворота, протянул руку, и бог знает что произошло, но рука у него онемела, и канарейка упала на землю. Они оба наклонились за ней, но девочка его опередила, и так случилось, что его лицо склонилось над ее затылком, а его губы прикоснулись к обнаженной шее, они как бы сами упали на нее, как упала канарейка из омертвевшей руки. «Ой!» — вскрикнула девочка и быстро выбежала из проходной, перепуганная, словно она сама выпорхнула из клетки, спасаясь от кошачьих когтей.
Видели это Рашула и Мачек, видели женщины, водившие свое коло. Смеются, усмехаются. Пристыженный Майдак отходит в сторону. Лицо его побледнело, как пергамент, глаза помутнели, страсти как не бывало, остался отчаянный страх. Все ненароком вышло!— хотелось ему оправдаться. Но это было ложью! Я хотел этого!— но и это ложь!
— Если бы она не упала,— бормочет он, садясь рядом с Юришичем и закрывая лицо руками,— если бы канарейка не упала, ничего такого не произошло бы, как не случилось бы и то. в лавке, не упади кусок сахара... Вот в чем вся правда! Понимаете ли вы это, Юришич?
— Понимаю,— сочувственно отвечает Юришич, Майдак ему когда-то рассказывал о своих бедах в прошлом.— Но все это не заслуживает жалости! Почему бы вам не пожалеть Петковича в его несчастье? Но вы как будто только воодушевляетесь им!
— С чего вы взяли?
Такое впечатление у Юришича сложилось давно, особенно после утреннего разговора. Ему кажется, что у Майдака все чувства вывернуты наизнанку, печальное ему представляется радостным, гибель — спасением, а смерть — жизнью.
— Всегда так получается, что вы оказываетесь жертвой, как в случае с гипнозом, да и Рашула говорит, что оставил вас с носом.
Майдак слушал, и обида росла в нем. К чему обвинять других, когда сам виноват? Юришич приписывает ему вину, которую он за собой не чувствует! Обязан жалеть Петковича? Да он жалеет его, Петкович потерял разум, но на то воля божья. Почем знать, не проник ли он уже в высший разум и не стал ли ближе к богу?
— Это транс, господин Юришич,— шепчет Майдак
грустно, прерывисто и с усилием, словно с трудом сдерживает рыдание.— Мы ближе всего к богу, когда находимся в состоянии транса.
— Транс?— удивляется Юришич и думает, не сошел ли с ума еще и этот.— Майдак, Майдак!— кричит он, но тут же замолкает, потому что Майдак его не слушает.
Сзади появился Петкович, и как раз на него загляделся Майдак. Петкович остановился на некоторое время перед бывшей могилкой канарейки, долго смотрел вниз, потом жестом дал понять: ему ясно, что случилось, и пошел в их сторону. Напевая, он сел на свое старое место и словно не слышит, как писари шутят с женщинами, а жена Ферковича с трудом идет от водопроводной колонки к дереву, часто останавливается, дышит тяжело.
— Уж лучше бы меня в больницу отправили, ох! Но только не под нож, о-о-ох!
— Ничего, бог милостив, сударыня!— утешает ее Тончек, занося топор над чурбаком.— Своей бабе я всегда так говорил. У нас, слава богу, детей уже восемь штук.
А одна такая штука затаилась сейчас в утробе этой женщины и со вчерашнего дня дает о себе знать, предвещает о своем появлении в этом мире, но что-то медлит, точно предчувствует, что окажется в мрачной тюрьме, подобно тому, как сейчас она в мрачной утробе. И все-таки солнце языком света лизнет этого ребенка, как всех тех людей, несчастных и злых. Лизнет ему солнце сморщенную, словно старческую, всю в складках красную кожу, и зальется дитя своим первым плачем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100