Вокруг них воцарилась тишина, как в гробнице. Охранники столпились у окна, но и они заинтересовались и на знак Рашулы умолкли. Рашула, подойдя к Майдаку, склонился над Петковичем и тоже уставился на Мутавца, словно и он гипнотизирует его. Он весь в напряженном внимании. Все стоят вокруг стола, сидят только Петкович и Мутавац. Что-то напевая, приплелся Наполеон. Но Мачек, не оборачиваясь, оттолкнул его ногой, а Рашула строго посмотрел в его сторону. Наполеон примолк и, ничего не понимая, стал следить за происходящим. Наверное, у Мутавца болят глаза или соринка попала, и Петкович ее ищет? Но удивительно, почему все наблюдают за этим в такой тишине? Должно быть, будет еще занятнее, чем вчера с Майдаком. Коротышка ухмыльнулся и осмотрелся вокруг. Не обнаружив Юришича, он потихоньку убежал куда-то. А Петкович, ничего не видя, кроме лица Мутавца перед собой, медленно отнимает руки от его лба, как будто снимает повязку, и еще медленнее прижимает к себе. А глаза его приближаются все ближе и ближе к лицу Мутавца, как будто притягиваемые невидимыми нитями, идущими из глаз этого человека. И, словно вытягивая эти нити из двух маленьких, серых гноящихся коконов с угнездившимися в них зрачками Мутавца, он шепчет, растягивая слова:
— Ты сегодня много думал о могиле, о желтой могиле, не так ли? Если не помилует тебя император, это твое новое пристанище, принц Гейне. Ляжешь в нее, желтая могила будет для тебя и помилованием, и свободой!
От напряжения белки глаз Мутавца покрылись кровавыми жилками, веки отекли, увлажнились.
— Знаю, знаю,— шепчет он глухо.— А что будет с ней? Придет ли она?
— Кто она? — напрягся Петкович и еще глубже впился взглядом в Мутавца. Регина? Та, которая его обманывает, или та, которую преследует император, заточил ее в темницу и не пускает к нему? Ах да, император их обоих отправит в изгнание и заточит в желтом замке! А он на это согласится, согласится и на такое помилование, только бы спасти ее от гнева императора.
— Ольга. Она в тюрьме? — на одном дыхании прошептал Мутавац.
— Ты собой пожертвуешь ради нее, императорские стражники не убьют ее.— Как два черных зерна падают зрачки Петковича в белые и кровавые колодцы глаз Мутавца. И зрачки обоих, как капли ртути, сольются воедино — так близко сомкнулись их лица.— Я говорю не об Ольге, — слились зрачки, но, кажется, тут же отделились друг от друга. Петкович вздрогнул, отстранил лицо, задрожал, сорвался со скамейки и страшно закричал.— Это не я! Это не я!
В этот момент Наполеон, который уже вернулся, держа руки в карманах, вдруг взмахнул сжатым кулаком и бросил опилки прямо в глаза Мутавцу. Он тут же попытался смыться, но Рашула его схватил и удержал.
— Ой, я не виноват, вы же сами мне утром велели! — запищал Наполеон. Рашула закатил ему оплеуху.
Мутавац затрясся, заохал, закрыл глаза руками и как слепой завертелся на одном месте. Он уже не видит Петковича перед собой. Что произошло? Он в ужасе, кажется, кто-то забрасывает его землей — он мертв, его закапывают.
— Ольга! — закричал он и заплакал, утирая глаза руками.
Осыпая Рашулу бранью, Наполеон побежал к охранникам, а Петкович отошел далеко в сторону от Мутавца и исступленно повторял:
— Это не я!
— А кто же? — вырвалось у Рашулы; он закатил оплеуху Наполеону, уверенный, что тот сорвал сеанс гипноза в его кульминации. Однако теперь ему стало ясно, что Петкович все равно бы не довел дело до конца.
— Это вы! Это вы! — победоносно, страстно, в смертельном отчаянии крикнул Петкович.— Вы! — прошептал он и весь затрясся.
Небо стало бледным и прозрачным. Оно далеко, очень далеко и равнодушно.
— Я Рашула и никто другой! — надвинулся Рашула на Петковича. — Не на меня кричите, а вот на того шута! — показал он на Наполеона.
Но до Петковича ничего не доходит. Он увидел в зрачках Мутавца свое лицо, будто в двух выпуклых линзах отразилось оно, искаженное, уродливое, страшное. Это не я, узнал он в наступившем проблеске сознания. Это не Марко Петкович, который лучше, тот, что уходит, да, да... Все перед ним потемнело, он не различает даже Мутавца. Все в нем переворачивается, переиначивается, болит, болит. И в него самого вселился кто-то другой, завладел им, мучает, давит, пожирает, как демон, совращает, внушает зло. Да, это тот самый, что тащил его утром на казнь, а теперь все сваливает на своего подручного, на шута-коротышку!
— Это вы! — кричит он Рашуле в лицо.— Почему бы вам самому не броситься вниз головой с поленницы и не повеситься, чего вы добивались от меня? Вы, вы!
— Да, именно этого я хотел от вас! — с презрением процедил Рашула и повернулся, чтобы уйти. И впервые за сегодняшний день он побледнел, хоть почувствовал это лишь сам: он увидел Юришича.
Юришич возвратился из комнаты для свиданий. Он внимательно всматривается в окружающих, все примечает, видит: Мутавац плачет, в глазах у него опилки, Майдак поник, хмурится. Петкович кричит Рашуле, что тот утром говорил о самоубийстве. О чьем самоубийстве? И почему именно сейчас, когда пришел он, Рашула собрался уходить?
— Заварили кашу, как вижу! — бросил он Рашуле, воспользовавшись моментом, когда Петкович притих. А произошло это быстро, стоило только во дворе появиться охранникам.— О ком вы говорили Петковичу, чтобы повесился?
Рашула с вызовом, молча смотрит на него. Все бы это случилось, убежден он, если бы он утром ничего не говорил Петковичу. Ибо что Петкович мог сказать Мутавцу, как не то, что, по всей видимости, мучает его самого. Скажи он это Юришичу, тот был бы разбит наголову. Но это означало бы признать свои планы, в необходимости которых он сейчас еще больше убедился. Петкович, правда, развел водой свой тяжелый, ядовитый напиток, упомянув, что говорит не об Ольге, но яд, который он вливает в Мутавца, по-прежнему такой же густой и, кто знает, может быть, и в самом деле смертельный. А не глупости ли все это? Все равно. То, что начал Петкович, он обязан теперь продолжить сам. Наперекор Юришичу!
— Он сам заварил кашу, а я расхлебываю! — оскалился он на ходу. — Поэтому в безумии своем он набросился на меня.
— Палач! Что значит расхлебываете?
— Спросите Майдака! — наобум ответил Рашула.
Поискав взглядом и обнаружив Майдака, Юришич
почувствовал необходимость подойти к нему. Тот стоял неподалеку, прислонившись к углу тюремной кухни, в глазах у него были слезы.
— Что с вами, господин Майдак?
Майдак устыдился, он нарушил обещание. Но еще больше тронуло его кое-что другое. Несмотря на выходки Петковича, в продолжении всего дня он был
убежден, что транс Петковича прекрасен, лишен Всякого страдания, радостно возвышен, и что все это, если удастся склонить Петковича к гипнозу, будет доступно и ему. Но Петкович больше любил Мутавца. И что же вышло? Оказывается, оба они, а Петкович прежде всего, переживают страшные душевные муки из-за женщины. Но если мучаются, значит, достойны жалости, а Петкович просто адски страдает, незаслуженно. И как это ужасно, что Петкович мог, пусть только на минуту, подменить себя каким-то Мутавцем. Страшное разочарование пережил Майдак, ему больно, слезы не удержать, он плачет над судьбой своей, Петковича и Мутавца, всех несчастных людей. Есть ли смысл так жить?
— А что бы вы сказали, господин Юришич, — произнес он тихо и почти с детским выражением на лице,— если бы я захотел покончить с собой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Ты сегодня много думал о могиле, о желтой могиле, не так ли? Если не помилует тебя император, это твое новое пристанище, принц Гейне. Ляжешь в нее, желтая могила будет для тебя и помилованием, и свободой!
От напряжения белки глаз Мутавца покрылись кровавыми жилками, веки отекли, увлажнились.
— Знаю, знаю,— шепчет он глухо.— А что будет с ней? Придет ли она?
— Кто она? — напрягся Петкович и еще глубже впился взглядом в Мутавца. Регина? Та, которая его обманывает, или та, которую преследует император, заточил ее в темницу и не пускает к нему? Ах да, император их обоих отправит в изгнание и заточит в желтом замке! А он на это согласится, согласится и на такое помилование, только бы спасти ее от гнева императора.
— Ольга. Она в тюрьме? — на одном дыхании прошептал Мутавац.
— Ты собой пожертвуешь ради нее, императорские стражники не убьют ее.— Как два черных зерна падают зрачки Петковича в белые и кровавые колодцы глаз Мутавца. И зрачки обоих, как капли ртути, сольются воедино — так близко сомкнулись их лица.— Я говорю не об Ольге, — слились зрачки, но, кажется, тут же отделились друг от друга. Петкович вздрогнул, отстранил лицо, задрожал, сорвался со скамейки и страшно закричал.— Это не я! Это не я!
В этот момент Наполеон, который уже вернулся, держа руки в карманах, вдруг взмахнул сжатым кулаком и бросил опилки прямо в глаза Мутавцу. Он тут же попытался смыться, но Рашула его схватил и удержал.
— Ой, я не виноват, вы же сами мне утром велели! — запищал Наполеон. Рашула закатил ему оплеуху.
Мутавац затрясся, заохал, закрыл глаза руками и как слепой завертелся на одном месте. Он уже не видит Петковича перед собой. Что произошло? Он в ужасе, кажется, кто-то забрасывает его землей — он мертв, его закапывают.
— Ольга! — закричал он и заплакал, утирая глаза руками.
Осыпая Рашулу бранью, Наполеон побежал к охранникам, а Петкович отошел далеко в сторону от Мутавца и исступленно повторял:
— Это не я!
— А кто же? — вырвалось у Рашулы; он закатил оплеуху Наполеону, уверенный, что тот сорвал сеанс гипноза в его кульминации. Однако теперь ему стало ясно, что Петкович все равно бы не довел дело до конца.
— Это вы! Это вы! — победоносно, страстно, в смертельном отчаянии крикнул Петкович.— Вы! — прошептал он и весь затрясся.
Небо стало бледным и прозрачным. Оно далеко, очень далеко и равнодушно.
— Я Рашула и никто другой! — надвинулся Рашула на Петковича. — Не на меня кричите, а вот на того шута! — показал он на Наполеона.
Но до Петковича ничего не доходит. Он увидел в зрачках Мутавца свое лицо, будто в двух выпуклых линзах отразилось оно, искаженное, уродливое, страшное. Это не я, узнал он в наступившем проблеске сознания. Это не Марко Петкович, который лучше, тот, что уходит, да, да... Все перед ним потемнело, он не различает даже Мутавца. Все в нем переворачивается, переиначивается, болит, болит. И в него самого вселился кто-то другой, завладел им, мучает, давит, пожирает, как демон, совращает, внушает зло. Да, это тот самый, что тащил его утром на казнь, а теперь все сваливает на своего подручного, на шута-коротышку!
— Это вы! — кричит он Рашуле в лицо.— Почему бы вам самому не броситься вниз головой с поленницы и не повеситься, чего вы добивались от меня? Вы, вы!
— Да, именно этого я хотел от вас! — с презрением процедил Рашула и повернулся, чтобы уйти. И впервые за сегодняшний день он побледнел, хоть почувствовал это лишь сам: он увидел Юришича.
Юришич возвратился из комнаты для свиданий. Он внимательно всматривается в окружающих, все примечает, видит: Мутавац плачет, в глазах у него опилки, Майдак поник, хмурится. Петкович кричит Рашуле, что тот утром говорил о самоубийстве. О чьем самоубийстве? И почему именно сейчас, когда пришел он, Рашула собрался уходить?
— Заварили кашу, как вижу! — бросил он Рашуле, воспользовавшись моментом, когда Петкович притих. А произошло это быстро, стоило только во дворе появиться охранникам.— О ком вы говорили Петковичу, чтобы повесился?
Рашула с вызовом, молча смотрит на него. Все бы это случилось, убежден он, если бы он утром ничего не говорил Петковичу. Ибо что Петкович мог сказать Мутавцу, как не то, что, по всей видимости, мучает его самого. Скажи он это Юришичу, тот был бы разбит наголову. Но это означало бы признать свои планы, в необходимости которых он сейчас еще больше убедился. Петкович, правда, развел водой свой тяжелый, ядовитый напиток, упомянув, что говорит не об Ольге, но яд, который он вливает в Мутавца, по-прежнему такой же густой и, кто знает, может быть, и в самом деле смертельный. А не глупости ли все это? Все равно. То, что начал Петкович, он обязан теперь продолжить сам. Наперекор Юришичу!
— Он сам заварил кашу, а я расхлебываю! — оскалился он на ходу. — Поэтому в безумии своем он набросился на меня.
— Палач! Что значит расхлебываете?
— Спросите Майдака! — наобум ответил Рашула.
Поискав взглядом и обнаружив Майдака, Юришич
почувствовал необходимость подойти к нему. Тот стоял неподалеку, прислонившись к углу тюремной кухни, в глазах у него были слезы.
— Что с вами, господин Майдак?
Майдак устыдился, он нарушил обещание. Но еще больше тронуло его кое-что другое. Несмотря на выходки Петковича, в продолжении всего дня он был
убежден, что транс Петковича прекрасен, лишен Всякого страдания, радостно возвышен, и что все это, если удастся склонить Петковича к гипнозу, будет доступно и ему. Но Петкович больше любил Мутавца. И что же вышло? Оказывается, оба они, а Петкович прежде всего, переживают страшные душевные муки из-за женщины. Но если мучаются, значит, достойны жалости, а Петкович просто адски страдает, незаслуженно. И как это ужасно, что Петкович мог, пусть только на минуту, подменить себя каким-то Мутавцем. Страшное разочарование пережил Майдак, ему больно, слезы не удержать, он плачет над судьбой своей, Петковича и Мутавца, всех несчастных людей. Есть ли смысл так жить?
— А что бы вы сказали, господин Юришич, — произнес он тихо и почти с детским выражением на лице,— если бы я захотел покончить с собой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100