— Ишь ты, осел! Какое уж тут подметание, когда барышни вокруг.
Наполеон с криком подпрыгнул, потом упал на руки и дрыгнул ногами, ну совсем как заяц. Никто не мог удержаться от смеха, потому что, прыгая, Наполеон не только закинул себе за спину метлу, а потом ногами перебросил ее через себя, но и успел при этом ущипнуть Катицу за ногу.
Тем временем Мутавац, равнодушный к шуткам и смеху, добрался до стола. Видит, здесь собрались те, что намеревались его бить, но теперь для него это не так уж важно. Робко, как нищий, остановился он случайно перед Мачеком и заикаясь спросил, не приходила ли его жена и не приносила ли ему кофе. «Марш отсюда!» — рявкнул Мачек. «И она такая же
бестия, как и ты!» — добавил Рашула. Только от Ликотича узнал Мутавац, что Ольга больше не приходила. Скукожился Мутавац, втянул шею, отвернулся от стола и не знает, куда теперь. Все люди ему внушают страх, а еще больше он боится оказаться отвергнутым, боится одиночества. Без особого намерения, совершенно случайно, выбирая, как бы уйти и поскорее приткнуться где-нибудь, он доплелся до дров и устроился на чурбаке, на котором уже сидел Петкович, по-прежнему время от времени задиравший голову вверх к окнам.
А Мутавац опустил голову себе на колени. От десяти до двадцати! Эти цифры врезались ему в мозг и жгут, словно прямо под череп ему введена чудовищная инъекция. Не меньше половины его жизни. Как длинен один год, даже один день, час, минута! Боже, от десяти до двадцати лет!
Так сегодня на допросе припугнул его следователь, злой и недовольный тем, что Мутавац так долго утаивал от него эту книгу, и даже теперь, после ее обнаружения, не желает давать никаких пояснений, дурака валяет, делает вид, что ничего не понимает. «Мне ее подсунули!» — упрямо твердит он. «С женой ее спрятали?» — напирает следователь. «Нет, нет,— простирает он руки,— жена ничего не знала, эту книгу я сам спрятал за печью. Боже мой, спрятал ее, но все-таки не виноват, не виноват».
Как книга попала в руки суда — этот вопрос тяготил Мутавца в такой же степени, как и угроза судьи упечь его на каторгу. Больше всего его угнетало то обстоятельство, что вчера на допросе, вероятно, он проговорился. А потом в его квартире был произведен обыск. Страшно и невероятно! Как только полицейские агенты догадались посмотреть за печкой, и почему Ольга ни одним словом не обмолвилась об этом сегодня утром? Не обмолвилась? А не шепнула ли ему Ольга утром, когда они в совершенном отчаянии стояли, обнявшись, у ворот, что-то вроде — книга, обыск? Ну да, именно эти слова! Боже мой! Ведь она пошла на такие муки, чтобы встретиться с ним! А он ее не понял. Но действительно ли она шепнула ему это? Мучительно пытается Мутавац вспомнить ее слова, все внутри него заледенело, холодным жалом пронзает мысль: почему Ольга больше не пришла? Даже завтрак не принесла. Обещала прийти, а нет ее. Неужели и ее арестовали? Но почему этого не сделали сразу, еще вчера? А ведь могли и сегодня. Где-нибудь на улице, когда она возвращалась отсюда. Или дома, все равно где, арестовали, арестовали! Может быть, она как раз и шепнула ему о своем аресте?
Эта мысль потрясла Мутавца до глубины души. И ничего сейчас не существует для него — ни приставаний Юришича, ни ругани и кулаков Рашулы, ни шуточек Наполеона, только Ольга, только Ольга.
В оцепенении смотрит он на ворота. Там он сегодня встретился и простился с Ольгой, и она ушла. Может быть, она сейчас вернется и никуда уже больше не уйдет? И будет ходить по кругу с этими барышнями, беременная, как жена Ферковича, которую в безумном волнении он не заметил тогда и нечаянно ударил в живот. Вот так и Ольгу здесь ударят в живот, и она будет кричать и днем, и ночью, в мучениях родит здесь на вечный позор ребенка!
Мурашки бегут по спине, голова кружится от страха, отчаяния и голода, в груди теснит, грудная клетка вот-вот разорвется на части. На него навалилась такая тяжесть, что он не в состоянии даже закричать. Это невозможно пережить, лучше умереть, умереть!
В ожидании Регины Петкович превратился в неподвижную статую. Как разноцветные мыльные пузырьки, поднимающиеся вверх и там вдруг лопающиеся, поднимаются вверх и разбиваются о пустоту его надежды. Почему ее нет? Может, ее схватили охранники императора, увели далеко, и никогда больше он ее не увидит? Император, верни мою принцессу! Лучше я себя отдам в жертву. Убей меня, а ее помилуй!
В этой статуе сжимается в спазмах, трепещет сердце, крик глохнет в груди. Еще один последний взгляд вверх, и все в нем замирает. Чье это лицо показалось в окне? Но это не шафрановая шляпа, нет, это не она. Марко, это ты! Я жду ее, а дождался тебя. О, как ты был далеко, я уже не надеялся тебя увидеть! Неужели император тебя помиловал и выпустил на свободу? А где же она? Она, ты знаешь! Ах, молчишь! Но я понимаю твой взгляд! Знаю, это ты, тот настоящий, лучший Марко, и это твое настоящее имя, никакой не Рудольф, не Гейне, просто Марко, благородный Петкович из Безни. И нет ни виселицы, ни смерти, ни помилования! Все это призраки. И похищение Регины призрачно. Она ушла сама, по своей воле и приблизила к себе других. Даже здесь ты была с другими! Я знаю, больше ее не будет. Вечно ожидая ее «завтра», я его никогда не дождусь! И никогда она не любила тебя, Марко, а может быть, и твоя любовь к ней была призрачной? Ты ее себе придумал такую, какой она не может быть, и видел в ней только свою мечту. Так-то вот, мой Марко! Но спустись хотя бы ты, приди, вместе найдем Регину, лучше себя отдадим в жертву, чем ее. Ее приведет обратно императорская охрана. Пусть она отдаст свой последний долг нашему повешенному трупу! Ах, да, опять призрак, Марко!
Петкович улыбнулся. Окно снова пусто, он делает шаг назад. Ему кажется, он пятится, потому что постоянно видит перед собой самого себя, на его лице нет отчаяния, оно улыбается разочарованно, но умиротворенно. Мгновение назад оно было высоко, а вот теперь вровень с ним, нет, уже опустилось ниже. И снова оно искажено отчаянием, испуганно. Чего боится?
— Она не придет,— шепчет он как во сне.— С другим ушла. Ее похитили, она уже не придет! Разве только императорская охрана ее приведет.
Петкович остановился перед Мутавцем, который все еще, сжавшись, сидит на поленьях. От ужаса Мутавац застыл, язык присох к гортани. Что этот человек говорит? Откуда он все знает об Ольге, его Ольге, которой он еще утром так интересовался? Он чуть привстал, вытянул вперед руки, словно хотел ими защититься или привлечь к себе Петковича. Сам не знает почему, но все его пугает, А взгляд этих глаз с расширенными зрачками как будто переворачивает все его нутро.
— А... может быть... — невнятно забормотал он, скорее мысленно задаваясь вопросом: может быть, ее действительно приведут охранники?
По лицу Петковича пробежала судорога. Зрачки еще больше расширились, на лицо наплывает тень, а взгляд устремляется вдаль, охватывает все кругом и вдруг потухает, успокаивается на черте, определяющей границу тюремного двора: не Марко ли там всюду повешен на стенах, благородный Петкович, да не один, а много, не счесть, как их много? Но все-таки на поверхности этих глаз застыло спокойствие.
— Все равно, приведут или не приведут. Даже если приведут, ты и тогда умрешь, но смерти не испугаешься, ты пожертвуешь собой ради ее жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Наполеон с криком подпрыгнул, потом упал на руки и дрыгнул ногами, ну совсем как заяц. Никто не мог удержаться от смеха, потому что, прыгая, Наполеон не только закинул себе за спину метлу, а потом ногами перебросил ее через себя, но и успел при этом ущипнуть Катицу за ногу.
Тем временем Мутавац, равнодушный к шуткам и смеху, добрался до стола. Видит, здесь собрались те, что намеревались его бить, но теперь для него это не так уж важно. Робко, как нищий, остановился он случайно перед Мачеком и заикаясь спросил, не приходила ли его жена и не приносила ли ему кофе. «Марш отсюда!» — рявкнул Мачек. «И она такая же
бестия, как и ты!» — добавил Рашула. Только от Ликотича узнал Мутавац, что Ольга больше не приходила. Скукожился Мутавац, втянул шею, отвернулся от стола и не знает, куда теперь. Все люди ему внушают страх, а еще больше он боится оказаться отвергнутым, боится одиночества. Без особого намерения, совершенно случайно, выбирая, как бы уйти и поскорее приткнуться где-нибудь, он доплелся до дров и устроился на чурбаке, на котором уже сидел Петкович, по-прежнему время от времени задиравший голову вверх к окнам.
А Мутавац опустил голову себе на колени. От десяти до двадцати! Эти цифры врезались ему в мозг и жгут, словно прямо под череп ему введена чудовищная инъекция. Не меньше половины его жизни. Как длинен один год, даже один день, час, минута! Боже, от десяти до двадцати лет!
Так сегодня на допросе припугнул его следователь, злой и недовольный тем, что Мутавац так долго утаивал от него эту книгу, и даже теперь, после ее обнаружения, не желает давать никаких пояснений, дурака валяет, делает вид, что ничего не понимает. «Мне ее подсунули!» — упрямо твердит он. «С женой ее спрятали?» — напирает следователь. «Нет, нет,— простирает он руки,— жена ничего не знала, эту книгу я сам спрятал за печью. Боже мой, спрятал ее, но все-таки не виноват, не виноват».
Как книга попала в руки суда — этот вопрос тяготил Мутавца в такой же степени, как и угроза судьи упечь его на каторгу. Больше всего его угнетало то обстоятельство, что вчера на допросе, вероятно, он проговорился. А потом в его квартире был произведен обыск. Страшно и невероятно! Как только полицейские агенты догадались посмотреть за печкой, и почему Ольга ни одним словом не обмолвилась об этом сегодня утром? Не обмолвилась? А не шепнула ли ему Ольга утром, когда они в совершенном отчаянии стояли, обнявшись, у ворот, что-то вроде — книга, обыск? Ну да, именно эти слова! Боже мой! Ведь она пошла на такие муки, чтобы встретиться с ним! А он ее не понял. Но действительно ли она шепнула ему это? Мучительно пытается Мутавац вспомнить ее слова, все внутри него заледенело, холодным жалом пронзает мысль: почему Ольга больше не пришла? Даже завтрак не принесла. Обещала прийти, а нет ее. Неужели и ее арестовали? Но почему этого не сделали сразу, еще вчера? А ведь могли и сегодня. Где-нибудь на улице, когда она возвращалась отсюда. Или дома, все равно где, арестовали, арестовали! Может быть, она как раз и шепнула ему о своем аресте?
Эта мысль потрясла Мутавца до глубины души. И ничего сейчас не существует для него — ни приставаний Юришича, ни ругани и кулаков Рашулы, ни шуточек Наполеона, только Ольга, только Ольга.
В оцепенении смотрит он на ворота. Там он сегодня встретился и простился с Ольгой, и она ушла. Может быть, она сейчас вернется и никуда уже больше не уйдет? И будет ходить по кругу с этими барышнями, беременная, как жена Ферковича, которую в безумном волнении он не заметил тогда и нечаянно ударил в живот. Вот так и Ольгу здесь ударят в живот, и она будет кричать и днем, и ночью, в мучениях родит здесь на вечный позор ребенка!
Мурашки бегут по спине, голова кружится от страха, отчаяния и голода, в груди теснит, грудная клетка вот-вот разорвется на части. На него навалилась такая тяжесть, что он не в состоянии даже закричать. Это невозможно пережить, лучше умереть, умереть!
В ожидании Регины Петкович превратился в неподвижную статую. Как разноцветные мыльные пузырьки, поднимающиеся вверх и там вдруг лопающиеся, поднимаются вверх и разбиваются о пустоту его надежды. Почему ее нет? Может, ее схватили охранники императора, увели далеко, и никогда больше он ее не увидит? Император, верни мою принцессу! Лучше я себя отдам в жертву. Убей меня, а ее помилуй!
В этой статуе сжимается в спазмах, трепещет сердце, крик глохнет в груди. Еще один последний взгляд вверх, и все в нем замирает. Чье это лицо показалось в окне? Но это не шафрановая шляпа, нет, это не она. Марко, это ты! Я жду ее, а дождался тебя. О, как ты был далеко, я уже не надеялся тебя увидеть! Неужели император тебя помиловал и выпустил на свободу? А где же она? Она, ты знаешь! Ах, молчишь! Но я понимаю твой взгляд! Знаю, это ты, тот настоящий, лучший Марко, и это твое настоящее имя, никакой не Рудольф, не Гейне, просто Марко, благородный Петкович из Безни. И нет ни виселицы, ни смерти, ни помилования! Все это призраки. И похищение Регины призрачно. Она ушла сама, по своей воле и приблизила к себе других. Даже здесь ты была с другими! Я знаю, больше ее не будет. Вечно ожидая ее «завтра», я его никогда не дождусь! И никогда она не любила тебя, Марко, а может быть, и твоя любовь к ней была призрачной? Ты ее себе придумал такую, какой она не может быть, и видел в ней только свою мечту. Так-то вот, мой Марко! Но спустись хотя бы ты, приди, вместе найдем Регину, лучше себя отдадим в жертву, чем ее. Ее приведет обратно императорская охрана. Пусть она отдаст свой последний долг нашему повешенному трупу! Ах, да, опять призрак, Марко!
Петкович улыбнулся. Окно снова пусто, он делает шаг назад. Ему кажется, он пятится, потому что постоянно видит перед собой самого себя, на его лице нет отчаяния, оно улыбается разочарованно, но умиротворенно. Мгновение назад оно было высоко, а вот теперь вровень с ним, нет, уже опустилось ниже. И снова оно искажено отчаянием, испуганно. Чего боится?
— Она не придет,— шепчет он как во сне.— С другим ушла. Ее похитили, она уже не придет! Разве только императорская охрана ее приведет.
Петкович остановился перед Мутавцем, который все еще, сжавшись, сидит на поленьях. От ужаса Мутавац застыл, язык присох к гортани. Что этот человек говорит? Откуда он все знает об Ольге, его Ольге, которой он еще утром так интересовался? Он чуть привстал, вытянул вперед руки, словно хотел ими защититься или привлечь к себе Петковича. Сам не знает почему, но все его пугает, А взгляд этих глаз с расширенными зрачками как будто переворачивает все его нутро.
— А... может быть... — невнятно забормотал он, скорее мысленно задаваясь вопросом: может быть, ее действительно приведут охранники?
По лицу Петковича пробежала судорога. Зрачки еще больше расширились, на лицо наплывает тень, а взгляд устремляется вдаль, охватывает все кругом и вдруг потухает, успокаивается на черте, определяющей границу тюремного двора: не Марко ли там всюду повешен на стенах, благородный Петкович, да не один, а много, не счесть, как их много? Но все-таки на поверхности этих глаз застыло спокойствие.
— Все равно, приведут или не приведут. Даже если приведут, ты и тогда умрешь, но смерти не испугаешься, ты пожертвуешь собой ради ее жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100