В это мгновение нахлынула на меня волна не свойственного мне мужества, отвага рыцарей электрическим током пронзила все мое существо. Без страха рванулся я за ней, достиг конца тропинки, отталкивая и отпихивая от себя ветви тканей длинными сильными движениями пловца, выгребающего против течения, ринулся я прямо в чащу и проложил себе обходной путь между всевозможными сортами и видами шуршащей одежды. И вот так, тяжело дышащий, возбужденный, вылетел я пулей — едва не споткнувшись — на тускло освещенную полянку. Тут я остановился и решил, что буду ждать — сколько бы ни пришлось дожидаться — пока не появится маленькая нимфа. Я воображал, как уловлю среди ближайших ко мне ветвей шорох ее приближающихся шагов, сладость ее дыхания. Я рискну своей жизнью и в ее честь выйду с голыми руками против колдуна, заточившего фею в своем подвале. Я повергну чудовище, разобью железные цепи, сковавшие ее руки и ноги, дарую ей свободу и, став вдалеке, молчаливо и скромно склоню свою голову, ожидая награды. И награда не заставит себя ждать: слезы благодарности, за которыми придет… Я и сам не знал, что придет за ними, но знал, что обязательно придет, поднимется, словно морской прилив, и затопит меня всего.
Крохотная, словно птенчик. Спинка хрупкая, будто ломкая спичка. Совсем малышка. У нее были каштановые локоны, обильно ниспадавшие на плечи. И еще красные туфельки на каблуках были у нее. И женское платье с вырезом, открывающим грудь, которую рассекает посередине естественная, столь характерная для женщин ложбинка. И губы у нее были крупные, не стиснутые, а чуть приоткрытые, накрашенные кричаще красной помадой.
Когда, наконец, я осмелился поднять глаза и взглянуть в ее лицо, показался вдруг меж ее губами просвет — недобрый, насмешливый. Кривая ядовитая улыбка обнажила маленькие острые зубки, и золотая коронка внезапно блеснула на одном из резцов. Толстый слой пудры покрывал ее лоб и щеки, которые выглядели еще бледнее, благодаря островкам румян. Эти западавшие внутрь, словно у старой злой колдуньи, щеки были просто пугающими. Казалось, она натянула на себя обличье убитой лисицы, что идет на дамские меха: лицо ее показалось мне и злобным и жестоким, но в то же время и несчастным, надрывающим сердце.
Ибо эта порхающая малышка, эта легконогая шалунья-фея, моя волшебная нимфа, за которой я следовал, словно зачарованный, углубляясь в лесные дебри, вовсе не была девочкой. Никакая не фея и не лесная нимфа, а насмешливая женщина, едва ли не старуха. Карлица. Вблизи в ее лице было что-то от вороны с кривым клювом и остекленевшим глазом. Она оказалась калекой, лилипуткой, страшной и сморщенной. Старая шея ее была изрезана морщинами, а ладони свои она широко развела в стороны, протянув их мне навстречу. При этом она засмеялась низким чувственным смехом, намереваясь прикоснуться ко мне, чтобы соблазнить, подчинить, взять в плен, и пальцы у нее были ссохшимися, костлявыми, похожими на когти хищной злой птицы.
В то же мгновение я повернулся и помчался прочь от нее, срывая дыхание, объятый ужасом, захлебываясь от рыданий. Я несся, весь окаменев, а потому не мог орать в голос, я бежал, не останавливаясь, содрогаясь от сдавленного внутреннего крика: «Спасите, спасите меня!» Я мчался диким галопом среди шелестящих темных туннелей, сбиваясь с пути, теряя дорогу, запутываясь в глубинах лабиринта. Никогда за всю мою жизнь, ни до ни после этого случая, я не испытывал подобного ужаса: не я ли сам жаждал открыть ее жуткую тайну — и вот я открыл, что она не девочка, а ведьма, вырядившаяся девочкой, — и теперь она ни за что не позволит мне выбраться живым из этого ее темного леса.
На бегу я вдруг заметил какой-то проем, нечто вроде деревянной полуоткрытой дверцы. Вообще-то это не была дверь в человеческий рост, а только низкий лаз, вроде входа в собачью конуру. Туда-то я и заполз на последнем издыхании, там спрятался от этой ведьмы и только проклинал самого себя, что не закрыл за собой дверь своего убежища. Но жуткий панический страх полностью парализовал меня, я просто окаменел, так что даже на секунду не мог я вынырнуть из своего укрытия, чтобы протянуть руку и закрыть за собой дверь.
Таким образом, я весь сжался в углу той конуры, которая, похоже, была всего лишь кладовкой, расположенной под лестничным пролетом, — некое закрытое, треугольное пространство. Там, среди переплетения металлических труб, рассохшихся чемоданов, куч разных заплесневевших тканей, я лежал, съежившись, словно плод во чреве матери: рука прикрывает голову, а голова моя спрятана между коленками. Мне хочется исчезнуть, перестать существовать, я пытаюсь втиснуться в самый дальний угол своей конуры. Я лежал, свернувшись клубочком, весь дрожа, обливаясь потом, остерегаясь даже пискнуть. Я боялся, что меня может выдать мое собственное дыхание, поскольку мое бешеное дыхание уж наверняка слышно там, за стенами укрытия.
Время от времени мне казалось, что я слышу цокот ее каблучков: «Тут тебе смерть! Тут ты пропал!» Цокот слышался все ближе и ближе, вот она — с лицом мертвой лисицы — уже настигает меня, вот-вот — и она тут, еще минута — и она схватит меня. Вот она нагибается, с силой вырывает меня, касается своими пальцами, и их прикосновения подобны прикосновениям лягушки. Она меня ощупывает, причиняя мне при этом боль, и внезапно наклонившись, смеется, обнажая при этом острые зубы-резцы. Сейчас она укусит меня до крови, околдует меня каким-то жутким заговором, и я тоже неожиданно превращусь в убитую лисицу. Или в камень.
Спустя семь лет кто-то прошел мимо. Один из работников магазина? Я затаил дыхание, сжав в кулаки дрожащие ладони. Но этот человек не услышал громового биения моего сердца. Он, спеша, промчался мимо моей собачьей конуры и, по дороге, не придав этому никакого значения, притворил дверь. Так я оказался за запертой дверью склада (по своим размерам он, видимо, был не больше ящика), за той самой дверью, которую я, не имея мужества протянуть руку, не смог закрыть сам — изнутри. Теперь я оказался взаперти. Навсегда. В пропасти абсолютной тьмы. На дне Тихого океана.
В глубине такой тьмы и такой тишины я не пребывал никогда, ни разу за все дни и годы, что прошли с того дня. Ибо то не был ночной мрак, который, по большей части, черно-синий, и почти всегда в нем видны какие-то мерцания, пунктирными точками возникающие в ночи. А еще в ночи есть звезды, и есть светлячки, и есть фары движущихся вдалеке автомобилей, и есть где-то там окно дома… И есть все, что можно разглядеть во мраке ночи, что позволит тебе проложить путь от одной глыбы тьмы до другой с помощью тех самых мерцаний, взблесков дрожащих огней. И всегда можно попытаться воспользоваться в темноте отдельными тенями, которые чуть-чуть чернее самой ночи.
Но не здесь: здесь было дно черного моря чернил.
И тишина здесь не была похожа на ночную тишину, в недрах которой всегда постукивает какой-то далекий насос, и безмолвие которой сотрясают цикады, и хор лягушек, и собачий лай, и глухое тарахтенье мотора, и жужжание комаров, а по временам пронзающий тебя плач шакала.
Но здесь я был закрыт и заперт не в утробе живой, трепещущей, темно-фиолетовой ночи, а в утробе тьмы темени. Тишина самой тишины объяла меня там, тишина, которую можно обрести только на самом дне чернильного моря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215