он улыбается тебе и вновь подмигивает с мефистофельским злым удовольствием, словно всю свою жизнь искал и наконец-то нашел, где она гнездится в тебе эта смертоносная топкая грязь, которую ты до сих пор успешно скрывал от глаз всего мира, но теперь тебе не удастся скрыть ее от его, Мойши, глаз, способных проникнуть сквозь любую твою маскировку. И это открывшееся в тебе грязное болото доставляет ему особое удовольствие — ведь все они считают тебя человеком почтенным, разумным, вполне положительным, но и тебе и мне известна омерзительная правда, как бы ни скрывал ты ее за семьюдесятью семью замками. Все мне открыто, голубчик, все, и в особенности — твоя ужасная внутренняя сущность, все мне открыто, и все доставляет мне только удовольствие…
Алек мягко пытается погасить разногласия между Алешкой и Мойше Калкером, но два оппонента в то же мгновение объединяются и набрасываются на него с упреками, потому что, по их мнению, Алек совершенно не понимает, о чем, собственно, спор.
Алешка говорит:
— Прости меня, Алек, но ты, видимо, молишься не по тому молитвеннику, по которому молимся мы.
Мойше Калкер добавляет:
— Ты, Алек, в то время, когда все едят «чолнт» распеваешь наш национальный гимн «Ха-Тиква», а когда наступает день траура 9 ава, у тебя все еще продолжается веселый праздник Пурим.
Алек обижается, поднимается, чтобы уйти, но два холостяка, как обычно, настаивают на том, чтобы проводить его до дверей квартиры, продолжая по дороге свой спор. И как всегда, он приглашает их войти, почему бы и нет, Зушка очень обрадуется, и все мы выпьем горячего чая, но они вежливо отказываются. Всегда отказываются. Вот уже многие годы он приглашает их на чашку чая после читального зала, дескать, заходите, посидите немного, выпьем чаю, почему бы и нет, Зушка очень обрадуется, и все эти годы они неизменно вежливо отказываются. Пока однажды…
Вот, так я буду писать свои рассказы.
А поскольку на дворе уже ночь, и очень близко за забором воют голодные шакалы, я и их введу в свой рассказ. Почему бы и нет. Пусть повоют немного под окнами. И ночного сторожа, который потерял сына в одной из операций возмездия против террористов. И вдову, любительницу посплетничать, которую за ее спиной называли у нас «черная вдова». И лающих собак. И движения кипарисов, легко трепещущих сейчас под ветром в темноте, — они шевелятся и кажутся мне похожими на шеренгу людей, молящихся шепотом.
Вот такое богатство получил я от Шервуда Андерсона. И однажды мне даже удалось вернуть ему грошик-другой в счет долга. Там, в Америке, этот Андерсон, друг и сверстник Уильяма Фолкнера, уже почти забыт. Только на кафедрах английской литературы то тут, то там все еще вспархивают его книги. И вот несколько лет тому назад получаю я письмо от издательства Нортон: они намерены вновь выпустить сборник рассказов Шервуда Андерсона под названием «Смерть в лесах и другие рассказы». И поскольку слышали они там, что я принадлежу к поклонникам писателя, то не буду ли я столь любезен, не сочиню ли две-три строки, которые издатель напечатает на обложке книги, чтобы посодействовать ее продаже?..
Как если бы к скрипачу из ресторана обратились с просьбой позволить использовать его имя для популяризации произведений Баха.
59
Была в кибуце Хулда воспитательница детсада, или учительница первого класса, лет тридцати пяти, назову ее Орна. Она работала по найму и каждый четверг уезжала к своему мужу, а рано поутру в воскресенье возвращалась на работу в Хулду. Жила она у нас в крайней комнате одного из старых домиков. Однажды она пригласила меня и еще двух девочек придти вечером в ее комнату, чтобы поговорить о книге стихов Натана Альтермана «Звезды на улице», послушать вместе с ней концерт для скрипки с оркестром Мендельсона и октет Шуберта. Патефон стоял на плетеном табурете в углу ее комнаты, в которой были еще и кровать, и стол, и два стула, и электрический чайник, и платяной шкаф за цветастой занавеской, и гильза от снаряда, превращенная в цветочную вазу, из которой «рос» букет колючек фиолетового цвета.
На стенах своей комнаты развесила Орна репродукции картин Гогена — таитянские женщины, тучные, сонные, полуобнаженные, а также несколько своих собственных карандашных рисунков, вставленных в рамки. Быть может, под влиянием Гогена, но и Орна рисовала полнотелых обнаженных женщин, полулежащих или сидящих. Все эти женщины — и Гогена, и Орны — выглядели пресыщенными и расслабленными, словно после любовных наслаждений. Вместе с тем, если судить по их свободным позам, они, казалось, готовы и далее изливать море неги и наслаждений на тех, кто все еще не насытился.
На книжной полке в изголовье кровати Орны я обнаружил «Рубайи» Омара Хайяма, «Чуму» Альбера Камю, «Пер Гюнта» Ибсена, а рядом с ними стояли книги Хемингуэя, Кафки, Натана Альтермана, Шленского, Леи Гольдберг, Хаима Гури, Натана Ионатана, Зерубавела Гилада, сборник рассказов С. Изхара, «Путь мужчины» Игаля Мосинзона, «Стихи раннего утра» Амира Гилбоа, «Полуденная земля» Аин Гилеля, а также две книжки Рабиндраната Тагора (Спустя несколько недель я на свои скудные карманные деньги купил ей «Светлячков» Тагора и от всей души написал на титульном листе слова «глубоко тронут»).
Орна была зеленоглазой, с тонкой шеей и мелодичным, ласковым голосом. У нее были маленькие ладони с нежными пальцами, а груди — полные и крепкие, бедра — округлые. Выражение ее лица почти всегда было серьезным и сдержанным, но стоило ей улыбнуться, как оно мгновенно менялось: улыбка ее была пленительной, почти легкомысленной, как будто она легко подмигивает тебе, понимая все твои мысли, видя все твои тайны и все прощая. Подмышки у нее были выбриты неравномерно, и от этого одна из них казалась затушеванной карандашом, тем самым, которым она рисовала. Когда она стояла, то почти всегда переносила центр тяжести на левую ногу, округляя, сама того не замечая, правое бедро. Она любила рассуждать об искусстве и вдохновении, и нашла во мне преданного слушателя.
Спустя несколько дней набрался я смелости, прихватил с собой томик стихов Уолта Уитмена «Листья травы» в переводе Галкина (я рассказывал Орне об этой книге в первый вечер), вновь пришел и постучался вечером в дверь ее комнаты, на этот раз — один. Лет десять тому назад я, бывало, мчался на улицу Цфания, к дому учительницы Зелды…
Орна была одета в длинное платье, которое застегивалось спереди на ряд больших пуговиц. Оно было кремового цвета, но электрический свет, пропущенный через абажур, обтянутый оранжевой рафией, пальмовым волокном, придавал ему красноватый оттенок. Когда Орна стояла между мной и лампой, сквозь ткань ее платья обозначались контуры ее бедер и линии ее трусиков. На сей раз она поставила на патефон «Пер Гюнта» Грига, села рядом со мной на кровать, покрытую восточным ковром, и объясняла мне, какие именно чувства выражает та или иная часть музыкального произведения, которое мы слушали. Что до меня, то я читал ей отрывки из «Листьев травы» и делал далеко идущие выводы о влиянии Уолта Уитмена на стихи Аин Гилеля. Орна чистила мне мандарины и поила меня холодной водой из кувшина, прикрытого марлей. А когда захотела, чтобы я ненадолго замолчал, положила мне руку на колено, после чего прочла мрачные стихи Ури Цви Гринберга, но не из сборника «Реховот при Реке», строки которого любил с жаром декламировать мой папа, а из неизвестной мне книжки со странным названием «Анакреон на полюсе скорби».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
Алек мягко пытается погасить разногласия между Алешкой и Мойше Калкером, но два оппонента в то же мгновение объединяются и набрасываются на него с упреками, потому что, по их мнению, Алек совершенно не понимает, о чем, собственно, спор.
Алешка говорит:
— Прости меня, Алек, но ты, видимо, молишься не по тому молитвеннику, по которому молимся мы.
Мойше Калкер добавляет:
— Ты, Алек, в то время, когда все едят «чолнт» распеваешь наш национальный гимн «Ха-Тиква», а когда наступает день траура 9 ава, у тебя все еще продолжается веселый праздник Пурим.
Алек обижается, поднимается, чтобы уйти, но два холостяка, как обычно, настаивают на том, чтобы проводить его до дверей квартиры, продолжая по дороге свой спор. И как всегда, он приглашает их войти, почему бы и нет, Зушка очень обрадуется, и все мы выпьем горячего чая, но они вежливо отказываются. Всегда отказываются. Вот уже многие годы он приглашает их на чашку чая после читального зала, дескать, заходите, посидите немного, выпьем чаю, почему бы и нет, Зушка очень обрадуется, и все эти годы они неизменно вежливо отказываются. Пока однажды…
Вот, так я буду писать свои рассказы.
А поскольку на дворе уже ночь, и очень близко за забором воют голодные шакалы, я и их введу в свой рассказ. Почему бы и нет. Пусть повоют немного под окнами. И ночного сторожа, который потерял сына в одной из операций возмездия против террористов. И вдову, любительницу посплетничать, которую за ее спиной называли у нас «черная вдова». И лающих собак. И движения кипарисов, легко трепещущих сейчас под ветром в темноте, — они шевелятся и кажутся мне похожими на шеренгу людей, молящихся шепотом.
Вот такое богатство получил я от Шервуда Андерсона. И однажды мне даже удалось вернуть ему грошик-другой в счет долга. Там, в Америке, этот Андерсон, друг и сверстник Уильяма Фолкнера, уже почти забыт. Только на кафедрах английской литературы то тут, то там все еще вспархивают его книги. И вот несколько лет тому назад получаю я письмо от издательства Нортон: они намерены вновь выпустить сборник рассказов Шервуда Андерсона под названием «Смерть в лесах и другие рассказы». И поскольку слышали они там, что я принадлежу к поклонникам писателя, то не буду ли я столь любезен, не сочиню ли две-три строки, которые издатель напечатает на обложке книги, чтобы посодействовать ее продаже?..
Как если бы к скрипачу из ресторана обратились с просьбой позволить использовать его имя для популяризации произведений Баха.
59
Была в кибуце Хулда воспитательница детсада, или учительница первого класса, лет тридцати пяти, назову ее Орна. Она работала по найму и каждый четверг уезжала к своему мужу, а рано поутру в воскресенье возвращалась на работу в Хулду. Жила она у нас в крайней комнате одного из старых домиков. Однажды она пригласила меня и еще двух девочек придти вечером в ее комнату, чтобы поговорить о книге стихов Натана Альтермана «Звезды на улице», послушать вместе с ней концерт для скрипки с оркестром Мендельсона и октет Шуберта. Патефон стоял на плетеном табурете в углу ее комнаты, в которой были еще и кровать, и стол, и два стула, и электрический чайник, и платяной шкаф за цветастой занавеской, и гильза от снаряда, превращенная в цветочную вазу, из которой «рос» букет колючек фиолетового цвета.
На стенах своей комнаты развесила Орна репродукции картин Гогена — таитянские женщины, тучные, сонные, полуобнаженные, а также несколько своих собственных карандашных рисунков, вставленных в рамки. Быть может, под влиянием Гогена, но и Орна рисовала полнотелых обнаженных женщин, полулежащих или сидящих. Все эти женщины — и Гогена, и Орны — выглядели пресыщенными и расслабленными, словно после любовных наслаждений. Вместе с тем, если судить по их свободным позам, они, казалось, готовы и далее изливать море неги и наслаждений на тех, кто все еще не насытился.
На книжной полке в изголовье кровати Орны я обнаружил «Рубайи» Омара Хайяма, «Чуму» Альбера Камю, «Пер Гюнта» Ибсена, а рядом с ними стояли книги Хемингуэя, Кафки, Натана Альтермана, Шленского, Леи Гольдберг, Хаима Гури, Натана Ионатана, Зерубавела Гилада, сборник рассказов С. Изхара, «Путь мужчины» Игаля Мосинзона, «Стихи раннего утра» Амира Гилбоа, «Полуденная земля» Аин Гилеля, а также две книжки Рабиндраната Тагора (Спустя несколько недель я на свои скудные карманные деньги купил ей «Светлячков» Тагора и от всей души написал на титульном листе слова «глубоко тронут»).
Орна была зеленоглазой, с тонкой шеей и мелодичным, ласковым голосом. У нее были маленькие ладони с нежными пальцами, а груди — полные и крепкие, бедра — округлые. Выражение ее лица почти всегда было серьезным и сдержанным, но стоило ей улыбнуться, как оно мгновенно менялось: улыбка ее была пленительной, почти легкомысленной, как будто она легко подмигивает тебе, понимая все твои мысли, видя все твои тайны и все прощая. Подмышки у нее были выбриты неравномерно, и от этого одна из них казалась затушеванной карандашом, тем самым, которым она рисовала. Когда она стояла, то почти всегда переносила центр тяжести на левую ногу, округляя, сама того не замечая, правое бедро. Она любила рассуждать об искусстве и вдохновении, и нашла во мне преданного слушателя.
Спустя несколько дней набрался я смелости, прихватил с собой томик стихов Уолта Уитмена «Листья травы» в переводе Галкина (я рассказывал Орне об этой книге в первый вечер), вновь пришел и постучался вечером в дверь ее комнаты, на этот раз — один. Лет десять тому назад я, бывало, мчался на улицу Цфания, к дому учительницы Зелды…
Орна была одета в длинное платье, которое застегивалось спереди на ряд больших пуговиц. Оно было кремового цвета, но электрический свет, пропущенный через абажур, обтянутый оранжевой рафией, пальмовым волокном, придавал ему красноватый оттенок. Когда Орна стояла между мной и лампой, сквозь ткань ее платья обозначались контуры ее бедер и линии ее трусиков. На сей раз она поставила на патефон «Пер Гюнта» Грига, села рядом со мной на кровать, покрытую восточным ковром, и объясняла мне, какие именно чувства выражает та или иная часть музыкального произведения, которое мы слушали. Что до меня, то я читал ей отрывки из «Листьев травы» и делал далеко идущие выводы о влиянии Уолта Уитмена на стихи Аин Гилеля. Орна чистила мне мандарины и поила меня холодной водой из кувшина, прикрытого марлей. А когда захотела, чтобы я ненадолго замолчал, положила мне руку на колено, после чего прочла мрачные стихи Ури Цви Гринберга, но не из сборника «Реховот при Реке», строки которого любил с жаром декламировать мой папа, а из неизвестной мне книжки со странным названием «Анакреон на полюсе скорби».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215