А могилу праматери Рахели отдали за своих бычков в стойлах кибуцов Мизра или Мерхавия. Господин Абрамский вторил ему, клеймил Бен-Гуриона, называл его «гнусным карликом», а Моше Шертока, тогдашнего министра иностранных дел, обвинил в том, что он раболепствует и пресмыкается перед чужеземцами, пытаясь завоевать их сердца хитроумными ухищрениями и талмудистской казуистикой. Аба Ахимеир указал на меня и сказал, что юноша, родившийся здесь, львенок, дитя Арье Иегуды, восстанет вместе с другими львятами в самое ближайшее время, и они очистят процесс сионистского освобождения от прогнившей власти червей Яакова. (Тут Аба, играя словами, намекал и на имя моего отца — Арье Иегуда, и на значения слов «арье» — «лев» и «Иегуда» — «Иудея», символом которой и был лев, так что «Арье Иегуда» — это еще и «Лев Иудеи», а уж мне, понятно, отведена роль львенка). Только после того, как освободимся мы от своих «внутренних» червей, продолжал Аба, будут освобождены и грабительски отобранные у нас части нашего отечества — Сион и Эфраим, горы Хеврона и Иерихо, Башан и Голаны, гора Синайская, Гилад и Моав, потоки Арнона и Вахеб в Суфе!
И был там еще человек с бородкой клинышком, профессор Штраус-Аштор, рекомендовавший со всей решительностью «послать Голду Меир и всех остальных коров Башана в кибуц, чтобы стирали они там нижнее белье и грели постели коммуны». Однако его тут же заставили замолчать. Что же до моего отца, по-видимому, наиболее умеренного из всех присутствующих, его сразу же оборвали, едва он робко заметил, что не следует отвергать и тот факт, что кибуцники сражались с необычайным мужеством в Войне за Независимость, а уж их ударные отряды ПАЛМАХ, определенно…
Но поэт Ури Цви не пожелал его выслушать. Он с возмущением отказался от предложенного ему стакана чая и сказал рыдающим голосом:
— Они просто не желают обладать Храмовой горой! Им не нужны ни Анатот, ни Шило, эти места, упоминаемые в ТАНАХе: они могли их освободить, но не освободили! Кувшин с елеем был дан им прямо в руки, они могли очистить святой Храм — но они не очистили его, не зажгли пламя Господне! Чудо уже стояло на пороге, у самых наших стен, но они не захотели: дай им общину. Но не Царство! Муравьиную кучу дай им, но не нацию! Кресла министров, но не Освобождение!
И он спрятал свое лицо в ладони и, кажется, даже заплакал:
— Потеряно! Потеряно! Все потеряно! Само Небо предоставило нам Третье Царство Израиля — оно истекало кровью, оно не было погружено в дипломатический соус, оно не зависело от милости других народов, — но мы вновь предпочли Золотого тельца искрам Царства…
В годы, когда я был учеником четвертого и пятого классов школы «Тахкемони», мною владело пламенное национальное чувство. Я сочинил историческое повествование, называвшееся «Конец Иудейского царства», и несколько победных песен, и оды в честь Маккавеев и Бар-Кохбы. А еще были стихи о национальном величии, похожие на восторженные патриотические рифмованные строки дедушки Александра, — в этих стихах я изо всех сил пытался подражать гимну ревизионистского движения Бейтар и другим национально окрашенным произведениям Зева Жаботинского:
Зажги негасимое
Пламя восстанья,
Молчание —
Трусость и грязь!
Восстань!
Душою и кровью
Ты — князь! 29" 29 a
Оказали на меня влияние и песни еврейских партизан и борцов гетто:
… Что ж до капель нашей крови, что на землю пролились,
Наше мужество восстало, и геройски мы дрались.
И стихи Черниховского, которые папа читал нам с трепетным пафосом: в их четком ритме меня покоряли слова: «Мелодия крови и огня!»
Более всего потрясали меня «Безымянные солдаты», сумрачно-восторженная песня, которую сочинил Авраам Штерн, командир боевой подпольной организации ЛЕХИ, известный среди товарищей по подполью под именем Яир. Ночью, в своей постели, когда свет уже был погашен, я, бывало, с подъемом, но шепотом, декламировал:
Мы — безымянные солдаты без мундиров,
А вокруг — ужас и тьма кромешная.
Мы призваны на всю нашу жизнь,
Из рядов нас вырвет только смерть…
В красные дни погромов и крови,
В черные ночи отчаяния,
В городах, деревнях мы взметнем наш стяг,
Стяг обороны и наступления!.. 30" 30 a
Вихрь крови, земли, огня и железа вызывал во мне чувство пронзительного опьянения. Вновь и вновь воображал я, как геройски пал я на поле боя, представлял горе и гордость моих родителей. И вместе с тем — без всяких противоречий! — после моей геройской гибели, после того, как с наслаждением и со слезами выслушал я возвышенные надгробные речи из уст Бен-Гуриона, Менахема Бегина и Ури Цви Гринберга на церемонии моего погребения, после того, как я сам по себе оттосковал, как понаслаждался с комом в горле видом гранитного памятника и пафосом погребальных стихов, посвященных моей памяти, — после всего этого отряхивался я, здоровый и жизнерадостный, от своей временной смерти и, преклоняясь перед собственной персоной, назначал себя Главнокомандующим всеми вооруженными силами израильского народа и вел свои легионы, дабы освободить огнем и мечом все то, что не осмелились отвоевать у чужеземца и врага «галутные черви Яакова».
Менахем Бегин, легендарный командир подполья, был кумиром того периода моего детства. Еще прежде, в последний год власти британцев в Эрец-Исраэль, безымянный руководитель подпольщиков потряс мое воображение: его образ был овеян для меня древним библейским величием. Я представлял себе его тайный штаб в причудливой расселине, в одном из ущелий Иудейской пустыни. Босой, перепоясанный кожаным ремнем, мечущий пламя, словно Илия-пророк в расселинах скал горы Кармель, он, командир подполья, оттуда, из заброшенной пещеры, рассылает свои приказы через гонцов, которые выглядят просто невинными подростками. Ночь за ночью длинная рука невидимого полководца достает до самой сердцевины британской захватнической власти, поднимает на воздух штабы и армейские сооружения, проламывает заборы и взрывает склады боеприпасов, обрушивает свой пламенный гнев на укрепления врага, который в листовках, написанных моим отцом, называется «англо-нацистским поработителем». Еще одно название — «Амалек». А также — «гнусный Альбион». (А вот мама однажды сказала о британцах: «Амалек или не Амалек — кто знает, не станем ли мы через какое-то время тосковать по ним»).
После создания Государства Израиль вынырнул наконец-то из своей анонимности верховный главнокомандующий еврейским боевым подпольем, и его фотография появилась однажды в газете, подписанная настоящим его именем: не Ари Бен-Шимшон (Лев, сын Самсона), не Иврияху Бен-Кдумим (еврей, сын Праотцев) звали его, а просто Менахем Бегин. Я был потрясен! Имя Менахем Бегин подошло бы, пожалуй, какому-нибудь торговцу галантереей, живущему по соседству на улице Цфания и говорящему на языке идиш. Либо изготовителю париков, мастеру по корсетам, у которого был полный рот золотых зубов и чьи мастерские находились где-то рядом, на улице Геула. К моему полному разочарованию, герой моего детства, судя по газетной фотографии, оказался человеком тщедушным, худым, в больших очках, выделявшихся на бледном лице, и только усы свидетельствовали о его тайном могуществе и силе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
И был там еще человек с бородкой клинышком, профессор Штраус-Аштор, рекомендовавший со всей решительностью «послать Голду Меир и всех остальных коров Башана в кибуц, чтобы стирали они там нижнее белье и грели постели коммуны». Однако его тут же заставили замолчать. Что же до моего отца, по-видимому, наиболее умеренного из всех присутствующих, его сразу же оборвали, едва он робко заметил, что не следует отвергать и тот факт, что кибуцники сражались с необычайным мужеством в Войне за Независимость, а уж их ударные отряды ПАЛМАХ, определенно…
Но поэт Ури Цви не пожелал его выслушать. Он с возмущением отказался от предложенного ему стакана чая и сказал рыдающим голосом:
— Они просто не желают обладать Храмовой горой! Им не нужны ни Анатот, ни Шило, эти места, упоминаемые в ТАНАХе: они могли их освободить, но не освободили! Кувшин с елеем был дан им прямо в руки, они могли очистить святой Храм — но они не очистили его, не зажгли пламя Господне! Чудо уже стояло на пороге, у самых наших стен, но они не захотели: дай им общину. Но не Царство! Муравьиную кучу дай им, но не нацию! Кресла министров, но не Освобождение!
И он спрятал свое лицо в ладони и, кажется, даже заплакал:
— Потеряно! Потеряно! Все потеряно! Само Небо предоставило нам Третье Царство Израиля — оно истекало кровью, оно не было погружено в дипломатический соус, оно не зависело от милости других народов, — но мы вновь предпочли Золотого тельца искрам Царства…
В годы, когда я был учеником четвертого и пятого классов школы «Тахкемони», мною владело пламенное национальное чувство. Я сочинил историческое повествование, называвшееся «Конец Иудейского царства», и несколько победных песен, и оды в честь Маккавеев и Бар-Кохбы. А еще были стихи о национальном величии, похожие на восторженные патриотические рифмованные строки дедушки Александра, — в этих стихах я изо всех сил пытался подражать гимну ревизионистского движения Бейтар и другим национально окрашенным произведениям Зева Жаботинского:
Зажги негасимое
Пламя восстанья,
Молчание —
Трусость и грязь!
Восстань!
Душою и кровью
Ты — князь! 29" 29 a
Оказали на меня влияние и песни еврейских партизан и борцов гетто:
… Что ж до капель нашей крови, что на землю пролились,
Наше мужество восстало, и геройски мы дрались.
И стихи Черниховского, которые папа читал нам с трепетным пафосом: в их четком ритме меня покоряли слова: «Мелодия крови и огня!»
Более всего потрясали меня «Безымянные солдаты», сумрачно-восторженная песня, которую сочинил Авраам Штерн, командир боевой подпольной организации ЛЕХИ, известный среди товарищей по подполью под именем Яир. Ночью, в своей постели, когда свет уже был погашен, я, бывало, с подъемом, но шепотом, декламировал:
Мы — безымянные солдаты без мундиров,
А вокруг — ужас и тьма кромешная.
Мы призваны на всю нашу жизнь,
Из рядов нас вырвет только смерть…
В красные дни погромов и крови,
В черные ночи отчаяния,
В городах, деревнях мы взметнем наш стяг,
Стяг обороны и наступления!.. 30" 30 a
Вихрь крови, земли, огня и железа вызывал во мне чувство пронзительного опьянения. Вновь и вновь воображал я, как геройски пал я на поле боя, представлял горе и гордость моих родителей. И вместе с тем — без всяких противоречий! — после моей геройской гибели, после того, как с наслаждением и со слезами выслушал я возвышенные надгробные речи из уст Бен-Гуриона, Менахема Бегина и Ури Цви Гринберга на церемонии моего погребения, после того, как я сам по себе оттосковал, как понаслаждался с комом в горле видом гранитного памятника и пафосом погребальных стихов, посвященных моей памяти, — после всего этого отряхивался я, здоровый и жизнерадостный, от своей временной смерти и, преклоняясь перед собственной персоной, назначал себя Главнокомандующим всеми вооруженными силами израильского народа и вел свои легионы, дабы освободить огнем и мечом все то, что не осмелились отвоевать у чужеземца и врага «галутные черви Яакова».
Менахем Бегин, легендарный командир подполья, был кумиром того периода моего детства. Еще прежде, в последний год власти британцев в Эрец-Исраэль, безымянный руководитель подпольщиков потряс мое воображение: его образ был овеян для меня древним библейским величием. Я представлял себе его тайный штаб в причудливой расселине, в одном из ущелий Иудейской пустыни. Босой, перепоясанный кожаным ремнем, мечущий пламя, словно Илия-пророк в расселинах скал горы Кармель, он, командир подполья, оттуда, из заброшенной пещеры, рассылает свои приказы через гонцов, которые выглядят просто невинными подростками. Ночь за ночью длинная рука невидимого полководца достает до самой сердцевины британской захватнической власти, поднимает на воздух штабы и армейские сооружения, проламывает заборы и взрывает склады боеприпасов, обрушивает свой пламенный гнев на укрепления врага, который в листовках, написанных моим отцом, называется «англо-нацистским поработителем». Еще одно название — «Амалек». А также — «гнусный Альбион». (А вот мама однажды сказала о британцах: «Амалек или не Амалек — кто знает, не станем ли мы через какое-то время тосковать по ним»).
После создания Государства Израиль вынырнул наконец-то из своей анонимности верховный главнокомандующий еврейским боевым подпольем, и его фотография появилась однажды в газете, подписанная настоящим его именем: не Ари Бен-Шимшон (Лев, сын Самсона), не Иврияху Бен-Кдумим (еврей, сын Праотцев) звали его, а просто Менахем Бегин. Я был потрясен! Имя Менахем Бегин подошло бы, пожалуй, какому-нибудь торговцу галантереей, живущему по соседству на улице Цфания и говорящему на языке идиш. Либо изготовителю париков, мастеру по корсетам, у которого был полный рот золотых зубов и чьи мастерские находились где-то рядом, на улице Геула. К моему полному разочарованию, герой моего детства, судя по газетной фотографии, оказался человеком тщедушным, худым, в больших очках, выделявшихся на бледном лице, и только усы свидетельствовали о его тайном могуществе и силе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215