Они без остановки шушукались между собою.
Казалось, что Сташек Рудницкий в своем министерском шерстяном костюме, прибывшем вместе с ним в Эрец-Исраэль пятнадцать лет назад прямо из Лодзи, и Мала, жена его, в гладкой коричневой юбке и блузке с длинными рукавами, со своими сережками сосульками, — казалось, они были самыми изысканно одетыми гостями в этом доме (не считая официантов). Даже начальник почтового ведомства мистер Нокс-Гилфорд явился в простенькой голубой рубашке, без пиджака и галстука.
Из своей клетки в конце зала вдруг заорал по-французски голосом старого курильщика попугай: «Ме ви, ме ви, шер мадмуазель, ме ви, абсоллимо, натюрелемо!» Из клетки на противоположной стороне немедленно ответило ему на арабском избалованное сопрано: «Бас! Бас, я-эйни! Мин фадлак! Ускут! Бас у-халас!» («Хватит! Хватит, глазки мои! Прекрати! Оставь! Хватит, довольно!»)
Из облаков дыма временами материализовывались слуги в черно-бело-красном, и один за другим пытались соблазнить меня — стеклянными и фарфоровыми вазочками, доверху наполненными миндалем, орехами, арахисом, жареными тыквенными и арбузными семечками. Они появлялись передо мной с подносами, уставленными свежей выпечкой, фруктами, арбузными ломтями, чашечками кофе, стаканами чая и высокими, запотевшими, словно с мороза, бокалами с фруктовыми соками (особенно привлекательным казался пурпурный гранатовый), в которых плавали льдинки, с тарелочками соблазнительного светлого пудинга, посыпанного миндальной крошкой… Но я ограничился лишь двумя кусочками пирога и стаканом сока, отказавшись от всех последующих предложений с вежливой, но непреклонной благодарностью. Ни на мгновение не проявил я слабости, ни на мгновение не забыл своих обязанностей, вытекавших из моего статуса дипломата низкого ранга, которого принимает у себя, настороженно приглядываясь к нему, некая сверхдержава.
Господин Силуани задержался возле нас, обменялся парой-тройкой фраз по-английски с тетей Малей и дядей Сташеком, был любезен, кажется, сделал комплимент тете Мале по поводу ее сережек. Затем, извинившись и намереваясь перейти к другой группе гостей, он, чуть поколебавшись, вдруг с приятной улыбкой обратился ко мне на не совсем уверенном иврите:
— Мой господин, не желает ли он выйти в сад? Несколько детей уже гуляют в саду.
Кроме папы, любившего называть меня «ваше превосходительство», никто в целом мире не называл меня «мой господин». На один возвышенный миг я воистину стал в собственных глазах молодым еврейским господином, чья ценность ни в чем не уступает ценности всех этих молодых иностранных господ, разгуливающих себе там по саду. Когда, в конце концов, будет провозглашено свободное еврейское государство, тогда, как с чувством любил цитировать Жаботинского мой папа, сможет и наш народ присоединиться к семье народов — «как приближается лев ко львам».
Как лев, приближающийся ко львам, покинул я гостиную, плавающую в сигаретном дыму. С просторной веранды окинул я взглядом стены Старого города, колокольни, минареты, купола. Затем медленно, с достоинством, с абсолютным осознанием своей национальной значимости, спустился я по лестнице из тесаного камня и зашагал к виноградной беседке и дальше — в глубину сада.
42
Была там, в виноградной беседке, компания из пяти-шести девушек лет пятнадцати. Я их обошел. Затем прошли мимо меня несколько шумливых подростков. Меж деревьями прогуливалась молодая пара — они были погружены в негромкую беседу, но друг к другу не прикасались. В дальнем углу, в глубине сада, почти рядом с каменным забором, вокруг шершавого ствола густой шелковицы кто-то устроил место для сидения: то ли полка, то ли скамейка без ножек. Там, сдвинув коленки и опустив плечики, сидела бледная девочка с тонкой шейкой, черными волосами и черными ресницами. У нее была стрижка каре, благодаря которой волосы чуть спускались на лоб, и лоб этот показался мне освещенным изнутри светом любопытства и радости. Поверх кремовой блузки на ней было надето нечто темно-синее, гладкое, длинное с двумя широкими лямками. На отвороте блузки приколото украшение — брошь из слоновой кости, напомнившая мне ту, что носила у воротника бабушка Шломит.
С первого взгляда, эта девочка показалась мне ровесницей. Однако, судя по легким выпуклостям, обозначившимся под ее одеждой, а также по совсем не детскому взгляду, полному любопытства и, вместе с тем, снисходительности, взгляду, который встретился с моим взглядом (мгновение, доля секунды, и тут же глаза мои скользнули в сторону), она совсем не выглядела моей ровесницей, а была старше меня на два или три года — возможно, ей было одиннадцать, а то и все двенадцать. Я все-таки успел заметить, что ее густые брови сходились на переносице, и это слегка искажало нежные черты ее лица.
У ног этой девочки возился в песке, стоя на коленках, какой-то малыш, лет около трех, кудрявый, проворный и сосредоточенный, возможно, ее братишка. Он ползал, собирая опавшие листья и выкладывая из них замкнутый круг.
Мужественно, на едином дыхании, я начал разговор, предложив девочке почти четверть моего запаса слов на разных языках — запас это был набран, можно сказать, из воздуха. Не совсем, как «лев ко львам», а скорее, как вежливые попугаи из ее гостиной, отвесил я, сам того не замечая, легкий поклон. Я был полон желания наладить с ней отношения и тем самым рассеять предубеждения и, пусть в малой степени, поспособствовать примирению между двумя нашими народами:
— Сабах ал-кир, мисс. Ана исми Амос, у инти, я-бинт? Вотре ном, силь ву пле, мадмуазель? Плиз. Йор нейм, кайндли.
Она разглядывала меня без улыбки. Сросшиеся на переносице брови придавали ей некоторые черты суровости, не свойственной ее возрасту. Она качнула несколько раз сверху вниз головой, словно соглашаясь со своими собственными выводами, словно завершая тем самым обсуждение и подводя черту под всеми полученными данными. Ее темно-синее платье спускалось чуть ниже колен, но в промежутке между подолом и туфлями с застежками-бабочками я на секунду заметил кожу ее щиколотки, темную, гладкую, женственную, как у взрослой. Лицо мое залилось краской, а глаза, убежав от нее, остановились на ее младшем брате, который ответил мне тихим взглядом, в котором не было опасения, но не было и улыбки. И вдруг лицо его, смуглое и спокойное, стало очень похожим на лицо сестры.
Все, что я слышал от родителей, соседей, от дяди Иосефа, от учительниц и родственников, все, что доходило до меня в виде разных слухов, в это мгновение всколыхнулось во мне. Я вспомнил все, о чем говорили во время чаепитий у нас во дворе по субботам и летними вечерами: нарастающая напряженность между арабами и евреями, подозрительность и враждебность — гнилой плод английского умения сеять раздор и ссоры, результат подстрекательства мусульманских экстремистов, рисующих нас в ужасающем свете, чтобы раздуть в сердцах арабов смертельную ненависть к нам, евреям. «Наша задача, — так сказал однажды господин Розендорф, — рассеять подозрительность и объяснить им, что мы, по сути, люди положительные и даже вполне симпатичные». Короче, осознание возложенной на меня миссии дало мне мужество обратиться к незнакомой девочке, попытаться завязать с ней беседу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
Казалось, что Сташек Рудницкий в своем министерском шерстяном костюме, прибывшем вместе с ним в Эрец-Исраэль пятнадцать лет назад прямо из Лодзи, и Мала, жена его, в гладкой коричневой юбке и блузке с длинными рукавами, со своими сережками сосульками, — казалось, они были самыми изысканно одетыми гостями в этом доме (не считая официантов). Даже начальник почтового ведомства мистер Нокс-Гилфорд явился в простенькой голубой рубашке, без пиджака и галстука.
Из своей клетки в конце зала вдруг заорал по-французски голосом старого курильщика попугай: «Ме ви, ме ви, шер мадмуазель, ме ви, абсоллимо, натюрелемо!» Из клетки на противоположной стороне немедленно ответило ему на арабском избалованное сопрано: «Бас! Бас, я-эйни! Мин фадлак! Ускут! Бас у-халас!» («Хватит! Хватит, глазки мои! Прекрати! Оставь! Хватит, довольно!»)
Из облаков дыма временами материализовывались слуги в черно-бело-красном, и один за другим пытались соблазнить меня — стеклянными и фарфоровыми вазочками, доверху наполненными миндалем, орехами, арахисом, жареными тыквенными и арбузными семечками. Они появлялись передо мной с подносами, уставленными свежей выпечкой, фруктами, арбузными ломтями, чашечками кофе, стаканами чая и высокими, запотевшими, словно с мороза, бокалами с фруктовыми соками (особенно привлекательным казался пурпурный гранатовый), в которых плавали льдинки, с тарелочками соблазнительного светлого пудинга, посыпанного миндальной крошкой… Но я ограничился лишь двумя кусочками пирога и стаканом сока, отказавшись от всех последующих предложений с вежливой, но непреклонной благодарностью. Ни на мгновение не проявил я слабости, ни на мгновение не забыл своих обязанностей, вытекавших из моего статуса дипломата низкого ранга, которого принимает у себя, настороженно приглядываясь к нему, некая сверхдержава.
Господин Силуани задержался возле нас, обменялся парой-тройкой фраз по-английски с тетей Малей и дядей Сташеком, был любезен, кажется, сделал комплимент тете Мале по поводу ее сережек. Затем, извинившись и намереваясь перейти к другой группе гостей, он, чуть поколебавшись, вдруг с приятной улыбкой обратился ко мне на не совсем уверенном иврите:
— Мой господин, не желает ли он выйти в сад? Несколько детей уже гуляют в саду.
Кроме папы, любившего называть меня «ваше превосходительство», никто в целом мире не называл меня «мой господин». На один возвышенный миг я воистину стал в собственных глазах молодым еврейским господином, чья ценность ни в чем не уступает ценности всех этих молодых иностранных господ, разгуливающих себе там по саду. Когда, в конце концов, будет провозглашено свободное еврейское государство, тогда, как с чувством любил цитировать Жаботинского мой папа, сможет и наш народ присоединиться к семье народов — «как приближается лев ко львам».
Как лев, приближающийся ко львам, покинул я гостиную, плавающую в сигаретном дыму. С просторной веранды окинул я взглядом стены Старого города, колокольни, минареты, купола. Затем медленно, с достоинством, с абсолютным осознанием своей национальной значимости, спустился я по лестнице из тесаного камня и зашагал к виноградной беседке и дальше — в глубину сада.
42
Была там, в виноградной беседке, компания из пяти-шести девушек лет пятнадцати. Я их обошел. Затем прошли мимо меня несколько шумливых подростков. Меж деревьями прогуливалась молодая пара — они были погружены в негромкую беседу, но друг к другу не прикасались. В дальнем углу, в глубине сада, почти рядом с каменным забором, вокруг шершавого ствола густой шелковицы кто-то устроил место для сидения: то ли полка, то ли скамейка без ножек. Там, сдвинув коленки и опустив плечики, сидела бледная девочка с тонкой шейкой, черными волосами и черными ресницами. У нее была стрижка каре, благодаря которой волосы чуть спускались на лоб, и лоб этот показался мне освещенным изнутри светом любопытства и радости. Поверх кремовой блузки на ней было надето нечто темно-синее, гладкое, длинное с двумя широкими лямками. На отвороте блузки приколото украшение — брошь из слоновой кости, напомнившая мне ту, что носила у воротника бабушка Шломит.
С первого взгляда, эта девочка показалась мне ровесницей. Однако, судя по легким выпуклостям, обозначившимся под ее одеждой, а также по совсем не детскому взгляду, полному любопытства и, вместе с тем, снисходительности, взгляду, который встретился с моим взглядом (мгновение, доля секунды, и тут же глаза мои скользнули в сторону), она совсем не выглядела моей ровесницей, а была старше меня на два или три года — возможно, ей было одиннадцать, а то и все двенадцать. Я все-таки успел заметить, что ее густые брови сходились на переносице, и это слегка искажало нежные черты ее лица.
У ног этой девочки возился в песке, стоя на коленках, какой-то малыш, лет около трех, кудрявый, проворный и сосредоточенный, возможно, ее братишка. Он ползал, собирая опавшие листья и выкладывая из них замкнутый круг.
Мужественно, на едином дыхании, я начал разговор, предложив девочке почти четверть моего запаса слов на разных языках — запас это был набран, можно сказать, из воздуха. Не совсем, как «лев ко львам», а скорее, как вежливые попугаи из ее гостиной, отвесил я, сам того не замечая, легкий поклон. Я был полон желания наладить с ней отношения и тем самым рассеять предубеждения и, пусть в малой степени, поспособствовать примирению между двумя нашими народами:
— Сабах ал-кир, мисс. Ана исми Амос, у инти, я-бинт? Вотре ном, силь ву пле, мадмуазель? Плиз. Йор нейм, кайндли.
Она разглядывала меня без улыбки. Сросшиеся на переносице брови придавали ей некоторые черты суровости, не свойственной ее возрасту. Она качнула несколько раз сверху вниз головой, словно соглашаясь со своими собственными выводами, словно завершая тем самым обсуждение и подводя черту под всеми полученными данными. Ее темно-синее платье спускалось чуть ниже колен, но в промежутке между подолом и туфлями с застежками-бабочками я на секунду заметил кожу ее щиколотки, темную, гладкую, женственную, как у взрослой. Лицо мое залилось краской, а глаза, убежав от нее, остановились на ее младшем брате, который ответил мне тихим взглядом, в котором не было опасения, но не было и улыбки. И вдруг лицо его, смуглое и спокойное, стало очень похожим на лицо сестры.
Все, что я слышал от родителей, соседей, от дяди Иосефа, от учительниц и родственников, все, что доходило до меня в виде разных слухов, в это мгновение всколыхнулось во мне. Я вспомнил все, о чем говорили во время чаепитий у нас во дворе по субботам и летними вечерами: нарастающая напряженность между арабами и евреями, подозрительность и враждебность — гнилой плод английского умения сеять раздор и ссоры, результат подстрекательства мусульманских экстремистов, рисующих нас в ужасающем свете, чтобы раздуть в сердцах арабов смертельную ненависть к нам, евреям. «Наша задача, — так сказал однажды господин Розендорф, — рассеять подозрительность и объяснить им, что мы, по сути, люди положительные и даже вполне симпатичные». Короче, осознание возложенной на меня миссии дало мне мужество обратиться к незнакомой девочке, попытаться завязать с ней беседу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215