может быть, теперь наберутся они все-таки мужества и будут действовать по велению совести, а не в зависимости от интересов, связанных с нефтью?
Неужели и семейство Силуани на своей вилле в квартале Шейх Джерах (в сорока минутах ходьбы от нас) тоже сидит в полном составе, склонившись над листом бумаги, лежащим на клеенке, покрывающей кухонный стол? И ведет те же расчеты, только основываясь на противоположных предположениях? Неужели они, как и мы, опасаются того, что должно случиться, — как, к примеру, проголосует Греция? Покусывая кончик карандаша, они тоже пытаются предположить, какова будет окончательная позиция скандинавских стран? И у них есть оптимисты и пессимисты, циники и те, кто все видит в черном свете? И они каждый вечер в тревоге приписывают нам козни и вмешательство в чужие дела, хитроумное дерганье за все ниточки? И у них все спрашивают: «Что же здесь будет? Что готовит день грядущий?» Они боятся нас совсем так же, как мы боимся их?
А Айша? А ее родители в квартале Тальбие? Быть может, сидят они в эту минуту, она и вся ее семья, в комнате, где собралось много усатых мужчин и со вкусом одетых женщин с нахмуренными лицами, с бровями, сросшимися на переносице. Все собрались вокруг блюд, наполненных засахаренными апельсиновыми корками, они перешептываются и замышляют «утопить нас в крови»? Играет ли Айша на рояле те мелодии, которым научила ее еврейская учительница? Или теперь ей это решительно запрещено?
Или нет. Именно сейчас все они молча стоят у постели малыша Аувада. Потому что ему ампутировали ногу. По моей вине. Либо он агонизирует от заражения крови. По моей вине. Его удивленные глаза щенка, любопытные и наивные глаза щенка сейчас плотно сомкнуты. Зажмурены от тяжких страданий. Лицо его, исхудавшее и бледное, словно лед. Боль пропахала борозду на лбу. Прелестные его кудри лежат на белой подушке. «Дай мне минутку, нет у меня минутки». Он стонет и дрожит от нестерпимой боли. Либо тихонько плачет, тоненьким голоском, мой малыш. Маленький «даймненет». А сестра его сидит у изголовья и ненавидит меня. Ибо из-за меня, все из-за меня, из-за меня били ее там смертным боем, избивали жестоко и терпеливо, размашистыми ударами, еще и еще били ее по спине, по голове, по тонким плечам — совсем не так, как иногда шлепают девочку, сделавшую что-то не то, а так, как лупят взбунтовавшуюся лошадь. Из-за меня.
Дедушка Александр и бабушка Шломит иногда приходили к нам в те сентябрьские и октябрьские вечера 1947 года, сидели с нами, тоже участвуя в папиных биржевых спекуляциях с подсчетом голосов. Приходили Хана и Хаим Торен, или Рудницкие, тетя Мала и дядя Сташек, или семья Абрамских, или соседи Розендорфы, или другие соседи Тося и Густав Крохмаль. У господина Крохмаля был крохотный закуток на спуске улицы Геула, там он, бывало, сидел целыми днями в кожаном фартуке, в сильных очках и лечил кукол:
Художественное лечение, гарантия из Данцига,
доктор игрушек.
Когда-то, когда мне было лет пять, дядя Густав починил мне бесплатно в своей крохотной мастерской мою рыженькую куклу-танцовщицу, мою Цили, у которой отбился ее бакелитовый носик. Тонким клеем и рукой художника вылечил ее господин Крохмаль, да так, что даже шрам был почти незаметен.
Господин Крохмаль верил в возможность диалога с нашими арабскими соседями: по его мнению, жителям квартала Керем Авраам следовало бы собрать маленькую, но представительную делегацию и отправиться на переговоры с мухтарами, шейхами и другими уважаемыми людьми близлежащих кварталов и деревень. Разве не царили здесь всегда корректные добрососедские отношения, и даже если вся страна сошла нынче с ума, все равно нет никакой убедительной причины, чтобы это происходило и здесь, на северо-западе Иерусалима, где нет никакого конфликта, никаких разногласий между сторонами…
Если бы он хоть немного владел арабским или английским, то он, Густав Крохмаль, который много лет лечит арабские игрушки точно так же, как и еврейские, не делая между ними никаких различий, он сам бы поднялся, взял свою палку, пересек пустынное поле, лежащее между нами и ими, и, переходя от дома к дому, стучался бы во все двери и объяснял бы все самыми простыми словами…
Сержант Вилк, Давид-Дудек, стройный красавец выглядевший, как английский полковник в синема (он и в самом деле служил некогда у британцев, будучи иерусалимским полицейским) пришел к нам однажды вечером, пробыл недолго, принес мне в подарок коробку шоколадных «кошачьих язычков» производства фабрики Це Де, выпил чашку кофе, смешанного с цикорием, съел два коричневых печенья, вскружил мне голову великолепием своего отглаженного черного мундира с рядами серебряных пуговиц, своей кожаной портупеей, своим черным пистолетом в блестящей кожаной кобуре на бедре (пистолет затаился в ней, словно грозный лев, который дремлет до времени в своем логове, только рукоятка возбуждающе поблескивала, выглядывая из кобуры и вызывая во мне скрытую дрожь всякий раз, когда я взглядывал на нее). Дядя Дудек пробыл с нами четверть часа и только после уговоров со стороны моих родителей соизволил кинуть нам два-три довольно завуалированных намека из того немногого, что сам он уловил из туманных намеков британских офицеров полиции, весьма высокопоставленных и вполне информированных:
— Напрасны все ваши подсчеты. Напрасны все ваши догадки. Никакого раздела не будет. Не будет здесь никаких двух государств, ибо поскольку Негев весь останется в руках британцев, чтобы они могли защищать свои гигантские базы в Суэце. Британцы собираются удерживать в своих руках также и Хайфу, город и порт, большие аэродромы в Лоде, в Экроне, в Рамат-Давид, не отдадут и комплекс своих военных баз в Сарафанде. Все остальное, в том числе и Иерусалим, получат арабы, поскольку Америка хочет, чтобы за все это они согласились уступить евреям полоску земли между Тель-Авивом и Хедерой. На этой полоске евреям будет позволено создать автономный кантон, этакий еврейский Ватикан. И там им разрешат принять еще сто, самое большее, сто пятьдесят тысяч еврейских беженцев, из тех, что томятся в лагерях перемещенных лиц. В случае необходимости, несколько тысяч морских пехотинцев с гигантских миноносцев американского шестого флота будут охранять эту полосу, ибо поскольку они совершенно не верят, что евреи в таких условиях смогут защитить себя сами.
— Но ведь это гетто! — вскричал господин Абрамский жутким голосом. — Черта оседлости! Карцер!
Густав Крохмаль улыбнулся и предложил примирительно:
— Было бы намного лучше, если бы эти американцы взяли себе бесплатно, в подарок, эту Лилипутию, которую они хотят дать нам между Тель-Авивом и Хедерой, а вместо этого окажут нам такую великую милость и передадут два своих авианосца: так нам будет намного удобнее и намного безопаснее. Да и не так тесно.
А Мала Рудницкая все уговаривала полицейского, увещевала его, словно умоляя сохранить ей жизнь:
— А Галилея? Галилея, дорогой Дудек? А плодородные северные долины? Даже долины не наши? Почему нельзя хотя бы это оставить нам? Почему же надо отобрать у бедняка последнюю овечку?
Папа заметил с грустью:
— Нет такого понятия, Мала, «последняя овечка бедняка». Одна-единственная овечка и была у него, но и ту пришли и отобрали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
Неужели и семейство Силуани на своей вилле в квартале Шейх Джерах (в сорока минутах ходьбы от нас) тоже сидит в полном составе, склонившись над листом бумаги, лежащим на клеенке, покрывающей кухонный стол? И ведет те же расчеты, только основываясь на противоположных предположениях? Неужели они, как и мы, опасаются того, что должно случиться, — как, к примеру, проголосует Греция? Покусывая кончик карандаша, они тоже пытаются предположить, какова будет окончательная позиция скандинавских стран? И у них есть оптимисты и пессимисты, циники и те, кто все видит в черном свете? И они каждый вечер в тревоге приписывают нам козни и вмешательство в чужие дела, хитроумное дерганье за все ниточки? И у них все спрашивают: «Что же здесь будет? Что готовит день грядущий?» Они боятся нас совсем так же, как мы боимся их?
А Айша? А ее родители в квартале Тальбие? Быть может, сидят они в эту минуту, она и вся ее семья, в комнате, где собралось много усатых мужчин и со вкусом одетых женщин с нахмуренными лицами, с бровями, сросшимися на переносице. Все собрались вокруг блюд, наполненных засахаренными апельсиновыми корками, они перешептываются и замышляют «утопить нас в крови»? Играет ли Айша на рояле те мелодии, которым научила ее еврейская учительница? Или теперь ей это решительно запрещено?
Или нет. Именно сейчас все они молча стоят у постели малыша Аувада. Потому что ему ампутировали ногу. По моей вине. Либо он агонизирует от заражения крови. По моей вине. Его удивленные глаза щенка, любопытные и наивные глаза щенка сейчас плотно сомкнуты. Зажмурены от тяжких страданий. Лицо его, исхудавшее и бледное, словно лед. Боль пропахала борозду на лбу. Прелестные его кудри лежат на белой подушке. «Дай мне минутку, нет у меня минутки». Он стонет и дрожит от нестерпимой боли. Либо тихонько плачет, тоненьким голоском, мой малыш. Маленький «даймненет». А сестра его сидит у изголовья и ненавидит меня. Ибо из-за меня, все из-за меня, из-за меня били ее там смертным боем, избивали жестоко и терпеливо, размашистыми ударами, еще и еще били ее по спине, по голове, по тонким плечам — совсем не так, как иногда шлепают девочку, сделавшую что-то не то, а так, как лупят взбунтовавшуюся лошадь. Из-за меня.
Дедушка Александр и бабушка Шломит иногда приходили к нам в те сентябрьские и октябрьские вечера 1947 года, сидели с нами, тоже участвуя в папиных биржевых спекуляциях с подсчетом голосов. Приходили Хана и Хаим Торен, или Рудницкие, тетя Мала и дядя Сташек, или семья Абрамских, или соседи Розендорфы, или другие соседи Тося и Густав Крохмаль. У господина Крохмаля был крохотный закуток на спуске улицы Геула, там он, бывало, сидел целыми днями в кожаном фартуке, в сильных очках и лечил кукол:
Художественное лечение, гарантия из Данцига,
доктор игрушек.
Когда-то, когда мне было лет пять, дядя Густав починил мне бесплатно в своей крохотной мастерской мою рыженькую куклу-танцовщицу, мою Цили, у которой отбился ее бакелитовый носик. Тонким клеем и рукой художника вылечил ее господин Крохмаль, да так, что даже шрам был почти незаметен.
Господин Крохмаль верил в возможность диалога с нашими арабскими соседями: по его мнению, жителям квартала Керем Авраам следовало бы собрать маленькую, но представительную делегацию и отправиться на переговоры с мухтарами, шейхами и другими уважаемыми людьми близлежащих кварталов и деревень. Разве не царили здесь всегда корректные добрососедские отношения, и даже если вся страна сошла нынче с ума, все равно нет никакой убедительной причины, чтобы это происходило и здесь, на северо-западе Иерусалима, где нет никакого конфликта, никаких разногласий между сторонами…
Если бы он хоть немного владел арабским или английским, то он, Густав Крохмаль, который много лет лечит арабские игрушки точно так же, как и еврейские, не делая между ними никаких различий, он сам бы поднялся, взял свою палку, пересек пустынное поле, лежащее между нами и ими, и, переходя от дома к дому, стучался бы во все двери и объяснял бы все самыми простыми словами…
Сержант Вилк, Давид-Дудек, стройный красавец выглядевший, как английский полковник в синема (он и в самом деле служил некогда у британцев, будучи иерусалимским полицейским) пришел к нам однажды вечером, пробыл недолго, принес мне в подарок коробку шоколадных «кошачьих язычков» производства фабрики Це Де, выпил чашку кофе, смешанного с цикорием, съел два коричневых печенья, вскружил мне голову великолепием своего отглаженного черного мундира с рядами серебряных пуговиц, своей кожаной портупеей, своим черным пистолетом в блестящей кожаной кобуре на бедре (пистолет затаился в ней, словно грозный лев, который дремлет до времени в своем логове, только рукоятка возбуждающе поблескивала, выглядывая из кобуры и вызывая во мне скрытую дрожь всякий раз, когда я взглядывал на нее). Дядя Дудек пробыл с нами четверть часа и только после уговоров со стороны моих родителей соизволил кинуть нам два-три довольно завуалированных намека из того немногого, что сам он уловил из туманных намеков британских офицеров полиции, весьма высокопоставленных и вполне информированных:
— Напрасны все ваши подсчеты. Напрасны все ваши догадки. Никакого раздела не будет. Не будет здесь никаких двух государств, ибо поскольку Негев весь останется в руках британцев, чтобы они могли защищать свои гигантские базы в Суэце. Британцы собираются удерживать в своих руках также и Хайфу, город и порт, большие аэродромы в Лоде, в Экроне, в Рамат-Давид, не отдадут и комплекс своих военных баз в Сарафанде. Все остальное, в том числе и Иерусалим, получат арабы, поскольку Америка хочет, чтобы за все это они согласились уступить евреям полоску земли между Тель-Авивом и Хедерой. На этой полоске евреям будет позволено создать автономный кантон, этакий еврейский Ватикан. И там им разрешат принять еще сто, самое большее, сто пятьдесят тысяч еврейских беженцев, из тех, что томятся в лагерях перемещенных лиц. В случае необходимости, несколько тысяч морских пехотинцев с гигантских миноносцев американского шестого флота будут охранять эту полосу, ибо поскольку они совершенно не верят, что евреи в таких условиях смогут защитить себя сами.
— Но ведь это гетто! — вскричал господин Абрамский жутким голосом. — Черта оседлости! Карцер!
Густав Крохмаль улыбнулся и предложил примирительно:
— Было бы намного лучше, если бы эти американцы взяли себе бесплатно, в подарок, эту Лилипутию, которую они хотят дать нам между Тель-Авивом и Хедерой, а вместо этого окажут нам такую великую милость и передадут два своих авианосца: так нам будет намного удобнее и намного безопаснее. Да и не так тесно.
А Мала Рудницкая все уговаривала полицейского, увещевала его, словно умоляя сохранить ей жизнь:
— А Галилея? Галилея, дорогой Дудек? А плодородные северные долины? Даже долины не наши? Почему нельзя хотя бы это оставить нам? Почему же надо отобрать у бедняка последнюю овечку?
Папа заметил с грустью:
— Нет такого понятия, Мала, «последняя овечка бедняка». Одна-единственная овечка и была у него, но и ту пришли и отобрали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215