Как долго это длилось?
Сегодня спросить уже некого. Грета Гат погибла в 1948 году, во время Войны за Независимость, в дни осады еврейских кварталов Иерусалима. Снайпер Иорданского легиона в черной кожаной портупее с патронташами, в кафие — красно-белом клетчатом арабском платке, этот снайпер направил точную пулю со стороны Школы для полицейских, стоявшей на линии прекращения огня. Пуля, так рассказывали у нас в квартале, вошла в левое ухо и вышла через глаз. И по сей день, когда я пытаюсь представить себе, каким было ее лицо, до ужаса пугает меня этот вытекший глаз…
Нет у меня сегодня и возможности выяснить, где в Иерусалиме шестьдесят лет тому назад располагался тот магазин женской одежды со всеми своими лабиринтами, нишами, пещерами, лесными тропами. Был ли этот магазин арабским? Или армянским? Что ныне находится на том месте? Что случилось со всеми этими чащобами и извилистыми туннелями? А эти ниши за тяжелыми портьерами, и прилавки, и примерочные кабинки? А та конура, в которой я был заживо погребен? Ведьма, прикинувшаяся лесной нимфой, та за которой я следовал по пятам и от которой в ужасе бежал… Что сталось с первой моей соблазнительницей? С той, что влекла меня за собой в самую глубь хитросплетений лабиринта, пока я не пробил себе дорогу в ее тайное укрытие, где она внезапно позволила мне взглянуть в ее лицо. И, по сути, это я, коснувшись взглядом, превратил ее в страшилище — возникло лицо убитой лисицы, злобное и коварное, но в то же время до того несчастное, что сердце разрывалось.

Вероятно, тетя Грета испытала дикий ужас, когда, соизволив, наконец-то, вновь воссиять и, явившись из своего горнила в облегающем платье со сверкающими блестками, не нашла меня на месте. На том месте, к которому пригвоздила меня: на плетеном стульчике перед примерочной кабинкой. Можно не сомневаться, что она до смерти испугалась, лицо ее стало все сильнее заливаться краской, пока не приобрело почти фиолетовый оттенок. Что же случилось с мальчиком? Ведь почти всегда этот мальчик ведет себя ответственно и дисциплинированно, он весьма осторожен, вовсе не склонен к приключениям, да и вообще он не из отчаянных храбрецов?
Можно предположить, что поначалу тетя Грета пыталась найти меня собственными силами: она, наверно, подумала, что ребенок ждал и ждал ее, пока ему не наскучило, и вот теперь он, по-видимому, играет с ней в прятки, чтобы наказать ее за столь долгое отсутствие. Быть может, шалун прячется здесь, за стеллажами? Нет? Здесь, среди пальто и пиджаков? Или стоит себе, пяля глаза на восковые манекены, изображающие полуобнаженных девушек? Или пробрался к витрине, чтобы через стекло поглазеть немного на уличных прохожих? А может, мальчик просто искал и сам нашел туалет? Либо кран, чтобы напиться воды? Мальчик разумный и вполне ответственный, тут уж ничего не скажешь, да вот беда: он такой рассеянный, взбалмошный, погружен в разные мечтания, всякий раз вновь и вновь плутает он в вымышленных историях, которые я ему рассказываю, а то и сочиняет их сам для себя. А вдруг он все-таки один отправился на улицу? Испугавшись, уж не забыла ли я его, он в отчаянии блуждает один, ища дорогу домой? И что случится, если вдруг появится незнакомец, протянет ему руку и заманит всяческими посулами? А вдруг мальчик соблазнится и уйдет с ним, с этим чужаком?

Чем сильнее завладевало ею беспокойство, тем бледнее становилось ее, вначале побагровевшее, лицо, а озноб сотрясал ее всю, словно прихватило ее морозом. И, наконец, тетя Грета горько, во весь голос разрыдалась, и все, кто был в магазине, и сотрудники, и покупатели, немедленно были призваны на помощь и сообща принялись прочесывать местность, пытаясь разыскать меня. Кажется, они громко звали меня по имени, пропахали все дорожки лабиринта, осмотрели все тропки лесных чащоб. Но все безрезультатно.
А поскольку магазин этот, по-видимому, принадлежал арабам, легко предположить, что множество детей, чуть постарше меня, тут же явились на помощь, и были разосланы в разные стороны на поиски. Они искали меня в прилегающих окрестностях — в близлежащих переулках, в колодцах и ямах, в оливковой роще, растущей неподалеку, во дворе мечети, в пещере на склоне холма, в которой козы укрывались от зноя и непогоды, в переходах, ведущих к рынку.
Был ли там телефон? Звонила ли тетя Грета в аптеку господина Хайнмана, что на углу улицы Цфания? Успела она или не успела потрясти моих родителей жутким известием? Похоже, что нет: в противном случае они бы не преминули всякий раз напоминать мне об этом происшествии на протяжении многих лет, едва столкнувшись с малейшим признаком непослушания. При этом они бы притворно изображали передо мной безудержное, хоть и непродолжительное, горе родителей, потерявших своего сына, беспросветную печаль, в которую вверг их непутевый сын, — печаль, от которой за час-другой они полностью поседели…
Я помню, что не кричал там, в абсолютной темноте. Не проронил ни звука. Не пытался дергать запертую дверь, не лупил по ней своими маленькими кулачками. Быть может, потому, что все еще дрожал от страха: не идет ли, принюхиваясь, по моему следу ведьма с лицом мертвой лисы? Я помню, что этот страх постепенно сменился там, на самом дне чернильного моря тишины, каким-то странным сладким чувством. Оно немного походило на то чувство нежности, которое охватывает тебя по отношению к матери под теплым зимним одеялом, когда порывы холода и темноты ударяют снаружи в оконное стекло. И немного это — игра в немого и слепого мальчика. И немного — полная свобода от всех. Полнейшая.
Я надеялся, что еще чуть-чуть — и меня найдут, вытащат оттуда. Но только спустя некоторое время. Не сию минуту.
И был там даже у меня какой-то небольшой твердый предмет, этакая металлическая округлая улитка, отполированная и приятная на ощупь. Размеры предмета точно соответствовали обхватившей его ладони, и прикосновение к нему радовало и доставляло удовольствие моим пальцам. Они ощупывали, гладили улитку, слегка сжимали и тут же отпускали. А иногда и оттягивали — но только чуть-чуть! — кончик тонкого и гибкого обитателя раковины: он походил на настоящую улитку, из любопытства на секунду высовывающую головку, извивающуюся в разные стороны, но тут же ныряющую обратно и исчезающую в недрах своего панциря.
Это был пружинный сантиметр: тонкая и гибкая полоска, в свернутом состоянии лежащая внутри металлического футляра. Я забавлялся этой улиткой довольно долго, в полной темноте, вытягивал во всю длину стальную полоску и внезапно отпускал: стальная змейка, рванувшись, молниеносно возвращалась в свое убежище, а раковина втягивала ее всю в свое чрево, вбирала в себя всю длину змейки, завершая этот процесс легким подрагиванием. Щелчок, которым все это завершалось, был очень приятен моей ладони, обхватившей раковину.
Снова и снова я извлекаю, натягиваю, отпускаю… На этот раз я посылаю этого медного змея во всю его длину, как можно дальше, в пучину темного пространства. С его помощью я ощупываю пределы мрака, вслушиваюсь в шуршание нежных сочленений по мере того, как он все удлиняется, и головка его удаляется от панциря. В конце концов, я позволяю ему вернуться домой, но медленно-медленно, чуть-чуть ослабляя натяжение и тут же останавливая, и так раз за разом, пытаясь угадать — ибо ничегошеньки, ну, буквально, ничегошеньки не вижу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215