Перед уходом я обняла его и поцеловала. На следующее утро я вновь пришла к нему, к моему сыночку. Вновь обняла его, поцеловала, вновь молила Бога о мести, мести за моего малыша, и вновь «они» меня выгнали… А когда пришла я еще раз, мой чудный сыночек, мой ангел был уже в закрытом гробу, но я все же помню его лицо, все-все, до мельчайшей черточки я помню… 27" 27 a
47
Две женщины-миссионерки из Финляндии жили в маленькой квартирке в конце улицы Турим, в квартале Мекор Барух. Звали их Эйли Хавас и Рауха Моисио, тетя Эйли и тетя Рауха. Даже если разговор шел о нехватке овощей, обе они все равно говорили на изысканном, возвышенном, библейском иврите — потому что другого они не знали. Бывало, стучу я вежливо в их дверь и прошу отдать мне лишние доски для костра, который по традиции жгут по ночам в праздник Лаг ба-Омер. И тетя Эйли, протянув мне старый деревянный ящичек, в котором обычно доставляли в магазин овощи и фрукты, с лучезарной улыбкой цитирует пророка Исайю: «…и сияние пылающего огня ночью!» А когда обе оказывались гостями нашего дома, и за чашкой чая велась ученая беседа, тетя Рауха, заметив мою борьбу с ложкой рыбьего жира, считала нужным заметить, слегка исказив слова пророка Иезекиила: «И вострепещут от лица его рыбы морские!»
Иногда мы втроем навещали их монашескую комнатку, которая казалась мне похожей на скромную комнатку пансиона для девочек в восемнадцатом веке: две простые железные кровати стояли там одна против другой по обе стороны квадратного деревянного стола, покрытого голубой хлопчатобумажной скатертью, а возле стола стояли три простых стула. У изголовья каждой из кроватей-близняшек располагалась небольшая тумбочка, и на ней — настольная лампа, стакан воды и несколько книг религиозного содержания в черных переплетах. Две одинаковых пары комнатных туфель выглядывали из-под кроватей. В центре стола всегда стояла ваза, а в ней соцветие колючего бессмертника, растущего на окрестных полях. Распятие, вырезанное из оливкового дерева, висело на стене посередине между двумя кроватями. У подножия кроватей каждой из женщин стоял сундук с одеждой, сработанный из дерева, которого мы в Иерусалиме не видели. Мама сказала, что это — дуб, она даже с пониманием отнеслась к моему желанию прикоснуться к дереву рукой, погладить его. Мама всегда считала, что недостаточно знать названия различных предметов, а следует познакомиться с ними поближе — понюхав, легонько прикоснувшись кончиком языка, пощупав пальцами, чтобы знать, теплы ли предметы, гладка ли их поверхность или шероховата, каков их запах, насколько они тверды, какой звук издают они, если слега постучать по ним. Все это мама называла «откликом» или «отказом». У каждого материала, говорила мама, у каждого предмета одежды есть разные параметры «отклика» или «отказа». Однако параметры эти вовсе не постоянны, а могут меняться, скажем, в соответствии с временами года или временем суток (потому что отклик и отказ бывают дневные, а бывают ночные), в зависимости от того, кто нюхает или прикасается, принимая во внимание свет и тень, а кроме всего прочего, непостижимую склонность, понять которую мы не в состоянии. Неслучайно ведь всякое неподвижное тело называется на иврите «хефец», и означает и «вещь» и «желание». И дело не только в том, что у нас есть «желание» или «нежелание» по отношению к той или иной вещи, но и во всякой «вещи» сконцентрировано некое внутреннее чувство — «желание» или «нежелание», но не наше а самих вещей. И тот, кто умеет нащупать, услышать, попробовать, обонять, не проявляя при этом вожделения, — только тому дано иногда уловить суть вещей.
По этому поводу папа шутливо заметил:
— Мама наша превосходит даже царя Соломона: про него повествовали наши мудрецы, что знал он язык всякого зверя и всякой птицы, а мама наша разумеет даже языки полотенца, кастрюли и щетки.
И добавил, загоревшись от собственной веселой язвительности:
— Она прямо-таки разговаривает, касаясь вещей и камней. «Коснется Он гор — и задымятся они», — как написано в Книге Псалмов.
А тетя Рауха сказала:
— Как возвестил пророк Иоэль: «Источат горы вино, а холмы истекут молоком». А еще говорится в Книге Псалмов: «Глас Господа разрешает от бремени ланей…»
Папа произнес:
— Но из уст того, кто не является поэтом, все подобные разговоры могут слегка отдавать… как бы это сказать… красивостью. Словно кто-то изо всех сил пытается выглядеть чрезвычайно глубокомысленным. Весьма таинственным. Пытается разрешить от бремени ланей? Сейчас я поясню, что имею в виду. За подобными словами прячется очевидное, не совсем здоровое желание затуманить действительность, замутить свет логического мышления, сделать неясными все определения, смешать все понятия…
Мама сказала:
— Арье?…
И папа ответил примирительно (потому что ему действительно доставляло удовольствие подтрунивать над ней, приятно было порой уколоть ее и даже иногда позлорадствовать, но еще приятнее было ему отказаться от своих слов и извиниться. Он стремился быть всегда только хорошим. Совсем, как его отец, дедушка Александр):
— Ну, ладно, Фаничка. Покончим с этим. Ведь я только немного пошутил?..
В дни осады Иерусалима эти две миссионерки не оставили город. Они ревностно относились к своей миссии: сам Спаситель как бы возложил на них эту миссию — поддерживать дух осажденных и помогать им, на добровольных началах ухаживать в больнице «Шаарей Цедек» за теми, кто ранен в боях и при артобстрелах. Они полагали, что каждый христианин обязан делом, а не на словах искупить то, что было сотворено Гитлером по отношению к евреям. Создание Государства Израиль воспринималось ими как воля Божья. Тетя Рауха сказала на своем библейском языке и со своим финским акцентом (казалось, она перекатывала во рту мелкую гальку, и ударения в словах у нее почему-то нередко оказывались на первом слоге):
— Это словно появление радуги после вселенского потопа.
А тетя Эйли с едва заметной улыбкой, при которой разве что чуть сжимались уголки губ, изрекла:
— Ибо пожалел Господь обо всем том великом зле и не стал более уничтожать их.
Между артобстрелами они в высоких ботинках и головных платках ходили по улицам нашего квартала с глубокой кошелкой, сделанной из землистого цвета мешковины. Из этой кошелки извлекали они баночки с солеными огурцами, половинки луковиц, кусочки мыла, пару шерстяных носков, головку редьки или щепотку перца. И вручали свои дары каждому, кто готов был принять их. Неизвестно, как попадали в их руки эти богатства. Среди особо религиозных евреев были такие, кто с отвращением отвергал подарки миссионерок, некоторые с позором прогоняли этих женщин, едва появлялись они на пороге их дома, однако находились и такие, что принимали подношение, но едва тетя Эйли и тетя Рауха поворачивались к ним спиной, молча плевали на дорогу, по которой ступали ноги миссионерок.
Они не обижались. На устах у них всегда были библейские стихи с пророчествами и утешениями. Из-за их диковинного финского акцента, звучавшего для нас так же, как скрип их ботинок, ступающих по щебенке, стихи эти казались нам чуждыми и странными: «Я буду защищать град сей и избавлю», «И не войдет враг устрашающий во врата града сего», «Как прекрасны на горах твоих ноги вестника, возвещающего мир….
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
47
Две женщины-миссионерки из Финляндии жили в маленькой квартирке в конце улицы Турим, в квартале Мекор Барух. Звали их Эйли Хавас и Рауха Моисио, тетя Эйли и тетя Рауха. Даже если разговор шел о нехватке овощей, обе они все равно говорили на изысканном, возвышенном, библейском иврите — потому что другого они не знали. Бывало, стучу я вежливо в их дверь и прошу отдать мне лишние доски для костра, который по традиции жгут по ночам в праздник Лаг ба-Омер. И тетя Эйли, протянув мне старый деревянный ящичек, в котором обычно доставляли в магазин овощи и фрукты, с лучезарной улыбкой цитирует пророка Исайю: «…и сияние пылающего огня ночью!» А когда обе оказывались гостями нашего дома, и за чашкой чая велась ученая беседа, тетя Рауха, заметив мою борьбу с ложкой рыбьего жира, считала нужным заметить, слегка исказив слова пророка Иезекиила: «И вострепещут от лица его рыбы морские!»
Иногда мы втроем навещали их монашескую комнатку, которая казалась мне похожей на скромную комнатку пансиона для девочек в восемнадцатом веке: две простые железные кровати стояли там одна против другой по обе стороны квадратного деревянного стола, покрытого голубой хлопчатобумажной скатертью, а возле стола стояли три простых стула. У изголовья каждой из кроватей-близняшек располагалась небольшая тумбочка, и на ней — настольная лампа, стакан воды и несколько книг религиозного содержания в черных переплетах. Две одинаковых пары комнатных туфель выглядывали из-под кроватей. В центре стола всегда стояла ваза, а в ней соцветие колючего бессмертника, растущего на окрестных полях. Распятие, вырезанное из оливкового дерева, висело на стене посередине между двумя кроватями. У подножия кроватей каждой из женщин стоял сундук с одеждой, сработанный из дерева, которого мы в Иерусалиме не видели. Мама сказала, что это — дуб, она даже с пониманием отнеслась к моему желанию прикоснуться к дереву рукой, погладить его. Мама всегда считала, что недостаточно знать названия различных предметов, а следует познакомиться с ними поближе — понюхав, легонько прикоснувшись кончиком языка, пощупав пальцами, чтобы знать, теплы ли предметы, гладка ли их поверхность или шероховата, каков их запах, насколько они тверды, какой звук издают они, если слега постучать по ним. Все это мама называла «откликом» или «отказом». У каждого материала, говорила мама, у каждого предмета одежды есть разные параметры «отклика» или «отказа». Однако параметры эти вовсе не постоянны, а могут меняться, скажем, в соответствии с временами года или временем суток (потому что отклик и отказ бывают дневные, а бывают ночные), в зависимости от того, кто нюхает или прикасается, принимая во внимание свет и тень, а кроме всего прочего, непостижимую склонность, понять которую мы не в состоянии. Неслучайно ведь всякое неподвижное тело называется на иврите «хефец», и означает и «вещь» и «желание». И дело не только в том, что у нас есть «желание» или «нежелание» по отношению к той или иной вещи, но и во всякой «вещи» сконцентрировано некое внутреннее чувство — «желание» или «нежелание», но не наше а самих вещей. И тот, кто умеет нащупать, услышать, попробовать, обонять, не проявляя при этом вожделения, — только тому дано иногда уловить суть вещей.
По этому поводу папа шутливо заметил:
— Мама наша превосходит даже царя Соломона: про него повествовали наши мудрецы, что знал он язык всякого зверя и всякой птицы, а мама наша разумеет даже языки полотенца, кастрюли и щетки.
И добавил, загоревшись от собственной веселой язвительности:
— Она прямо-таки разговаривает, касаясь вещей и камней. «Коснется Он гор — и задымятся они», — как написано в Книге Псалмов.
А тетя Рауха сказала:
— Как возвестил пророк Иоэль: «Источат горы вино, а холмы истекут молоком». А еще говорится в Книге Псалмов: «Глас Господа разрешает от бремени ланей…»
Папа произнес:
— Но из уст того, кто не является поэтом, все подобные разговоры могут слегка отдавать… как бы это сказать… красивостью. Словно кто-то изо всех сил пытается выглядеть чрезвычайно глубокомысленным. Весьма таинственным. Пытается разрешить от бремени ланей? Сейчас я поясню, что имею в виду. За подобными словами прячется очевидное, не совсем здоровое желание затуманить действительность, замутить свет логического мышления, сделать неясными все определения, смешать все понятия…
Мама сказала:
— Арье?…
И папа ответил примирительно (потому что ему действительно доставляло удовольствие подтрунивать над ней, приятно было порой уколоть ее и даже иногда позлорадствовать, но еще приятнее было ему отказаться от своих слов и извиниться. Он стремился быть всегда только хорошим. Совсем, как его отец, дедушка Александр):
— Ну, ладно, Фаничка. Покончим с этим. Ведь я только немного пошутил?..
В дни осады Иерусалима эти две миссионерки не оставили город. Они ревностно относились к своей миссии: сам Спаситель как бы возложил на них эту миссию — поддерживать дух осажденных и помогать им, на добровольных началах ухаживать в больнице «Шаарей Цедек» за теми, кто ранен в боях и при артобстрелах. Они полагали, что каждый христианин обязан делом, а не на словах искупить то, что было сотворено Гитлером по отношению к евреям. Создание Государства Израиль воспринималось ими как воля Божья. Тетя Рауха сказала на своем библейском языке и со своим финским акцентом (казалось, она перекатывала во рту мелкую гальку, и ударения в словах у нее почему-то нередко оказывались на первом слоге):
— Это словно появление радуги после вселенского потопа.
А тетя Эйли с едва заметной улыбкой, при которой разве что чуть сжимались уголки губ, изрекла:
— Ибо пожалел Господь обо всем том великом зле и не стал более уничтожать их.
Между артобстрелами они в высоких ботинках и головных платках ходили по улицам нашего квартала с глубокой кошелкой, сделанной из землистого цвета мешковины. Из этой кошелки извлекали они баночки с солеными огурцами, половинки луковиц, кусочки мыла, пару шерстяных носков, головку редьки или щепотку перца. И вручали свои дары каждому, кто готов был принять их. Неизвестно, как попадали в их руки эти богатства. Среди особо религиозных евреев были такие, кто с отвращением отвергал подарки миссионерок, некоторые с позором прогоняли этих женщин, едва появлялись они на пороге их дома, однако находились и такие, что принимали подношение, но едва тетя Эйли и тетя Рауха поворачивались к ним спиной, молча плевали на дорогу, по которой ступали ноги миссионерок.
Они не обижались. На устах у них всегда были библейские стихи с пророчествами и утешениями. Из-за их диковинного финского акцента, звучавшего для нас так же, как скрип их ботинок, ступающих по щебенке, стихи эти казались нам чуждыми и странными: «Я буду защищать град сей и избавлю», «И не войдет враг устрашающий во врата града сего», «Как прекрасны на горах твоих ноги вестника, возвещающего мир….
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215