Следовало вежливо постучать в дверь «пана полковника», сделать книксен, слегка согнув колено, пожелать ему от имени всей семьи «шабат шалом». Господин полковник, со своей стороны, наклонялся и гладил девочку по голове, а иногда — по спинке и плечикам. Всех их он называл «цыганками» и каждой из них признавался, что именно ее одну он дожидается, и от чистого сердца обещал жениться на ней, как только она подрастет.
Боярский, городской голова-антисемит, унаследовавший свой пост после Лебедевского, приходил иногда поиграть в карты с отставным полковником Закашевским. Они крепко выпивали и накуривали так, что «хоть топор вешай». Чем больше времени проводили они вместе, тем более низкими, сиплыми и грубыми становились их голоса, а в смехе слышались то ли хрипы, то ли стоны. На время визита городского головы девочек из дома удаляли, посылали на задний двор или в сад, чтобы уши их не уловили какие-либо высказывания, которые ни в коем случае нельзя слышать воспитанным девочкам. Служанка время от времени приносила господам обжигающий чай, сосиски, селедку или поднос с фруктовой настойкой, печеньем, орехами. Всякий раз служанка робко передавала господам просьбу хозяйки дома говорить чуть потише, поскольку у хозяйки «адски» болит голова. Что отвечали два пана старой служанке — узнать невозможно, так как сама служанка была «глухой тетерей» (про нее говорили: «Глуха более, чем сам Господь Бог, да пребудет он во славе»). Она, бывало, крестилась, низко кланялась и выбиралась из кабинета , волоча свои усталые, больные ноги.
Однажды в воскресенье, перед зарей, еще до того, как забрезжил первый свет, когда все домочадцы еще спали в своих постелях, решил полковник Закашевский проверить, как поживает его пистолет. Сначала выпустил он две пули в закрытое окно, выходящее в сад. Случайно, а может, в силу неких мистических обстоятельств ему удалось в полной темноте попасть в голубя. Назавтра этого голубя нашли во дворе раненого, но живого. Затем полковник зачем-то всадил одну пулю в бутылку вина, стоявшую на столе, другую пулю — в собственное колено, дважды выстрелил он в люстру под потолком и оба раза промазал, а последней пулей разнес собственный лоб и мгновенно умер.
Полковник был человеком чувствительным. Он произносил горячечные речи, сердце его довольно часто оказывалось разбитым, нередко он вдруг заходился воем — то ли пел, то ли плакал. Больно переживал он историческую трагедию своего народа. Жаль ему было и милого поросенка, которого сосед пришиб оглоблей, и певчих птичек, чья судьба круто менялась с приходом зимы… Сострадал он, вспоминая мучительную смерть распятого на кресте Иисуса. Очень сочувствовал он даже евреям, которых преследуют вот уже пятьдесят поколений, а они все еще не видят конца своим страданиям. Горевал по поводу своей загубленной жизни, что проходит без цели и без смысла, тосковал он до полного отчаяния, вспоминая одну девушку по имени Василиса, которой однажды, много лет тому назад, он дал уйти и с тех давних дней и до самой смерти не переставал он проклинать свое пустое существование, лишенной всякой ценности. «Боже мой, — повторял он на своем латинско-польском языке библейский стих, — для чего Ты меня оставил? И для чего Ты оставил всех нас?»
В то утро трех девочек увели из дома через заднюю дверь, вывели за пределы усадьбы через фруктовый сад, через ворота конюшни, а когда они вернулись, то комната полковника была уже пустой, чистой и проветренной, в ней царил полный порядок, все вещи были упакованы в мешки и перенесены в другое место. Только легкий запах разлившегося вина из той бутылки, которую разнесла пистолетная пуля, как запомнилось моей тете Хае, держался в комнате еще несколько дней.
А однажды девочка, которая со временем станет моей матерью, нашла в шкафу спрятанную в щели записку, написанную женским почерком на очень простом польском: кто-то писал своему бесконечно дорогому, маленькому Зевону, что за всю жизнь не довелось ей никогда, ни единого раза, встретить такого же прекрасного и щедрого мужчину, и что она недостойна целовать даже его подметки. В польском слове «подметки» Фаня нашла две грамматические ошибки. Записка была подписана буквой Г., и в конце были нарисованы пухлые губки, подставленные для поцелуя.
«Никто, — говорила моя мама, — никто ничего не знает про другого. Даже про близкого соседа. Даже про своего мужа или жену. Ни про родителей своих, ни про детей. Ничего. И никто не знает ничего о себе самом. Ничего не знает. А если порой на мгновение кажется, что знаем, то это еще хуже, потому что лучше уж вообще ничего не знать, чем жить, заблуждаясь. Впрочем, кто знает? И все-таки, если хорошенько подумать, может быть, намного легче жить, заблуждаясь, чем пребывать во тьме?»
Из двухкомнатной квартирки, где всегда царят чистота и порядок, заставленной мебелью и погруженной в полутьму (здесь постоянно опущены жалюзи, а за окном набирает силу сентябрьский день, влажный и давящий), из квартирки, расположенной на улице Вайзель в Тель-Авиве, уводит меня тетя Соня в господский дом в пригороде Воля, на северо-западе Ровно. Дом стоял на Дубинской, которую после прихода поляков стали называть «улица Кошарова» (Дубинская — улица, ведущая в город Дубно, расположенный на речке Иква, в сорока пяти километрах от Ровно, а «Кошарова», если помните, от слова казармы ). Улица, пересекавшая главную улицу Ровно, прежде называвшаяся Шоссейной, была переименована поляками и стала «Чечьего мая» (Третьего мая) — в честь дня национального праздника Польши.
Когда с улицы поворачивали к дому, описывает мне подробно и точно тетя Соня, надо было сначала пересечь палисадник , где растут ухоженные кусты жасмина («я помню один небольшой куст с левой стороны, который источал прямо-таки потрясающий запах, поэтому мы называли его «влюбленный»), еще росли там маргаритки (здесь их называют на иврите «марганиёт»), и кусты роз, розочки , из лепестков которых у нас делали конфитюр — ароматное варенье, такое сладкое, что ты готов был проглотить ложку. Розы цвели на двух круглых клумбах, окруженных небольшими камнями или кирпичами, вкопанными под углом. Кирпичи были побелены известью и походили на караван белых лебедей, прижимающихся друг к другу.
За кустами у нас была зеленая скамья, возле этой скамьи поворачивали налево, к главному входу. Четыре или пять ступеней вели к большой коричневой резной двери, украшенной замысловатым орнаментом: наследие вычурного вкуса городского головы Лебедевского. Главный вход вел в прихожую, где стояла тяжелая мебель из махагониевого дерева. На русском говорят обычно — мебель красного дерева. На иврите оно называется «толана», правильно? Быть может, ты мне объяснишь, почему именно «толана»? Что, это от слова «толаат» — «червяк» на иврите? Но как раз махагониевое дерево практически недоступно атаке червей! Дай Бог нам быть такими защищенными от червяков, как это махагониевое дерево!
И было там, в прихожей, огромное окно с вышитыми длинными шторами, опускающимися до самого пола. Из прихожей первая же дверь справа вела в кабинет , то есть в комнату полковника пана Яна Закашевского. В прихожей на матрасе, который на день сворачивали и прятали, спал по ночам денщик (так его у нас называли), сельский парень с широким, красным, как свекла, лицом, обезображенным фурункулами, которые появляются от некрасивых мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
Боярский, городской голова-антисемит, унаследовавший свой пост после Лебедевского, приходил иногда поиграть в карты с отставным полковником Закашевским. Они крепко выпивали и накуривали так, что «хоть топор вешай». Чем больше времени проводили они вместе, тем более низкими, сиплыми и грубыми становились их голоса, а в смехе слышались то ли хрипы, то ли стоны. На время визита городского головы девочек из дома удаляли, посылали на задний двор или в сад, чтобы уши их не уловили какие-либо высказывания, которые ни в коем случае нельзя слышать воспитанным девочкам. Служанка время от времени приносила господам обжигающий чай, сосиски, селедку или поднос с фруктовой настойкой, печеньем, орехами. Всякий раз служанка робко передавала господам просьбу хозяйки дома говорить чуть потише, поскольку у хозяйки «адски» болит голова. Что отвечали два пана старой служанке — узнать невозможно, так как сама служанка была «глухой тетерей» (про нее говорили: «Глуха более, чем сам Господь Бог, да пребудет он во славе»). Она, бывало, крестилась, низко кланялась и выбиралась из кабинета , волоча свои усталые, больные ноги.
Однажды в воскресенье, перед зарей, еще до того, как забрезжил первый свет, когда все домочадцы еще спали в своих постелях, решил полковник Закашевский проверить, как поживает его пистолет. Сначала выпустил он две пули в закрытое окно, выходящее в сад. Случайно, а может, в силу неких мистических обстоятельств ему удалось в полной темноте попасть в голубя. Назавтра этого голубя нашли во дворе раненого, но живого. Затем полковник зачем-то всадил одну пулю в бутылку вина, стоявшую на столе, другую пулю — в собственное колено, дважды выстрелил он в люстру под потолком и оба раза промазал, а последней пулей разнес собственный лоб и мгновенно умер.
Полковник был человеком чувствительным. Он произносил горячечные речи, сердце его довольно часто оказывалось разбитым, нередко он вдруг заходился воем — то ли пел, то ли плакал. Больно переживал он историческую трагедию своего народа. Жаль ему было и милого поросенка, которого сосед пришиб оглоблей, и певчих птичек, чья судьба круто менялась с приходом зимы… Сострадал он, вспоминая мучительную смерть распятого на кресте Иисуса. Очень сочувствовал он даже евреям, которых преследуют вот уже пятьдесят поколений, а они все еще не видят конца своим страданиям. Горевал по поводу своей загубленной жизни, что проходит без цели и без смысла, тосковал он до полного отчаяния, вспоминая одну девушку по имени Василиса, которой однажды, много лет тому назад, он дал уйти и с тех давних дней и до самой смерти не переставал он проклинать свое пустое существование, лишенной всякой ценности. «Боже мой, — повторял он на своем латинско-польском языке библейский стих, — для чего Ты меня оставил? И для чего Ты оставил всех нас?»
В то утро трех девочек увели из дома через заднюю дверь, вывели за пределы усадьбы через фруктовый сад, через ворота конюшни, а когда они вернулись, то комната полковника была уже пустой, чистой и проветренной, в ней царил полный порядок, все вещи были упакованы в мешки и перенесены в другое место. Только легкий запах разлившегося вина из той бутылки, которую разнесла пистолетная пуля, как запомнилось моей тете Хае, держался в комнате еще несколько дней.
А однажды девочка, которая со временем станет моей матерью, нашла в шкафу спрятанную в щели записку, написанную женским почерком на очень простом польском: кто-то писал своему бесконечно дорогому, маленькому Зевону, что за всю жизнь не довелось ей никогда, ни единого раза, встретить такого же прекрасного и щедрого мужчину, и что она недостойна целовать даже его подметки. В польском слове «подметки» Фаня нашла две грамматические ошибки. Записка была подписана буквой Г., и в конце были нарисованы пухлые губки, подставленные для поцелуя.
«Никто, — говорила моя мама, — никто ничего не знает про другого. Даже про близкого соседа. Даже про своего мужа или жену. Ни про родителей своих, ни про детей. Ничего. И никто не знает ничего о себе самом. Ничего не знает. А если порой на мгновение кажется, что знаем, то это еще хуже, потому что лучше уж вообще ничего не знать, чем жить, заблуждаясь. Впрочем, кто знает? И все-таки, если хорошенько подумать, может быть, намного легче жить, заблуждаясь, чем пребывать во тьме?»
Из двухкомнатной квартирки, где всегда царят чистота и порядок, заставленной мебелью и погруженной в полутьму (здесь постоянно опущены жалюзи, а за окном набирает силу сентябрьский день, влажный и давящий), из квартирки, расположенной на улице Вайзель в Тель-Авиве, уводит меня тетя Соня в господский дом в пригороде Воля, на северо-западе Ровно. Дом стоял на Дубинской, которую после прихода поляков стали называть «улица Кошарова» (Дубинская — улица, ведущая в город Дубно, расположенный на речке Иква, в сорока пяти километрах от Ровно, а «Кошарова», если помните, от слова казармы ). Улица, пересекавшая главную улицу Ровно, прежде называвшаяся Шоссейной, была переименована поляками и стала «Чечьего мая» (Третьего мая) — в честь дня национального праздника Польши.
Когда с улицы поворачивали к дому, описывает мне подробно и точно тетя Соня, надо было сначала пересечь палисадник , где растут ухоженные кусты жасмина («я помню один небольшой куст с левой стороны, который источал прямо-таки потрясающий запах, поэтому мы называли его «влюбленный»), еще росли там маргаритки (здесь их называют на иврите «марганиёт»), и кусты роз, розочки , из лепестков которых у нас делали конфитюр — ароматное варенье, такое сладкое, что ты готов был проглотить ложку. Розы цвели на двух круглых клумбах, окруженных небольшими камнями или кирпичами, вкопанными под углом. Кирпичи были побелены известью и походили на караван белых лебедей, прижимающихся друг к другу.
За кустами у нас была зеленая скамья, возле этой скамьи поворачивали налево, к главному входу. Четыре или пять ступеней вели к большой коричневой резной двери, украшенной замысловатым орнаментом: наследие вычурного вкуса городского головы Лебедевского. Главный вход вел в прихожую, где стояла тяжелая мебель из махагониевого дерева. На русском говорят обычно — мебель красного дерева. На иврите оно называется «толана», правильно? Быть может, ты мне объяснишь, почему именно «толана»? Что, это от слова «толаат» — «червяк» на иврите? Но как раз махагониевое дерево практически недоступно атаке червей! Дай Бог нам быть такими защищенными от червяков, как это махагониевое дерево!
И было там, в прихожей, огромное окно с вышитыми длинными шторами, опускающимися до самого пола. Из прихожей первая же дверь справа вела в кабинет , то есть в комнату полковника пана Яна Закашевского. В прихожей на матрасе, который на день сворачивали и прятали, спал по ночам денщик (так его у нас называли), сельский парень с широким, красным, как свекла, лицом, обезображенным фурункулами, которые появляются от некрасивых мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215