почему у меня нет ни грана характера? Почему любой может с легкостью на меня повлиять? Но спустя еще одну неделю я уже все позабыл, начисто, и больше не вспоминал о том, что увидел сквозь оконное стекло кафе «Зихел», пока не пришла однажды жуткая ночь в кибуце Хулда, и было мне тогда примерно шестнадцать.
Я забыл кафе «Зихел» так же, как я совсем забыл, навеки, полностью, словно этого вообще не было, то утро, когда я рано вернулся из школы и застал маму, молча сидящую в своем фланелевом халате не в кресле напротив окна, а неожиданно — во дворе, в кресле-качалке, под гранатовым деревом, с которого облетели все листья. Она сидела спокойно, и у губ ее витало нечто, похожее на улыбку, но это не было улыбкой, и книжка, как обычно, лежала вверх обложкой на ее коленях, и проливной дождь низвергался на нее. Наверно, этот холодный дождь лил на нее, не переставая, часа два, потому что, когда я поднял ее и приволок домой, она была насквозь промокшей и застывшей от холода, словно промокшая птица, которая никогда больше уже не будет летать. Я привел маму в ванную, принес ей сухую одежду, выговаривал ей, как взрослый, давал указания, стоя за дверью ванной, она мне не отвечала, но слушалась меня во всем, выполняла все, что я говорил, но с губ ее так и не исчезала эта улыбка, которая вовсе не была улыбкой. Папе я ничего не сообщил, потому что мамины глаза просили меня сохранить тайну. И только тете Лилии я сказал примерно так:
— Однако вы полностью ошибаетесь, тетя Лилия. Писатель или поэт из меня никогда не выйдет, и ученый ни за что не получится. Потому что у меня вообще нет чувств. Чувства вызывают у меня отвращение. Я буду крестьянином, займусь сельским хозяйством. В кибуце. Или, возможно, стану когда-нибудь тем, кто травит собак. Со шприцем, наполненным ядом.
Весной ей стало легче. Утром пятнадцатого числа месяца шват, в тот день, когда Хаим Вейцман, президент Временного государственного совета Государства Израиль открыл заседание Учредительного собрания, ставшего первым израильским парламентом — Кнесетом, мама надела свое голубое платье и предложила нам с папой присоединиться к ней, отправляющейся на прогулку в рощу Тель-Арза. Стройная и красивая — такой выглядела мама в этом платье, и когда мы, наконец-то, вырвались из нашего набитого книгами подвала на весенний солнечный свет, вновь засверкали в глазах ее теплые искорки любви. Папа взял ее руку в свою, а я бежал чуть впереди, словно щенок, нарочно бежал чуть впереди, то ли потому, что хотел, чтобы они поговорили друг с другом, то ли от переполнявшей меня радости.
Мама приготовила нам в дорогу бутерброды — с сыром и нарезанными кружочками помидорами, а также с крутыми яйцами, сладким перцем и анчоусом, а пап нес термос с апельсиновым соком, который он собственноручно выжал из свежих апельсинов. Добравшись до рощи, мы расстелили небольшое полотнище брезента и расположились, вдыхая аромат сосен, напоенных зимними дождями. Среди деревьев рощи проглядывали скалы, поросшие густым зеленым ворсом. За пограничной линией виднелись дома арабской деревни Шуафат, а вдалеке, на линии горизонта, возносился тонкий и высокий минарет мечети Наби Самуэль. Папа тут же стал обыгрывать слово «рощица», находя близкие к нему по звучанию и смыслу слова, и в течение получаса говорил о чуде и волшебстве иврита. Мама была в хорошем настроении и подарила отцу еще десяток слов и понятий, которые можно получить, играя буквами в слове «рощица».
А потом мама рассказала нам об одном своем бывшем соседе, украинском парне, стройном и ловком, который мог совершенно точно предсказать, когда на рассвете проклюнется первый росток на засеянном рожью поле, когда пробьются из-под земли первые головки бурака. Звали этого парня Степан, Степаша, Степа, и все украинские девчата по нему с ума сходили, но он влюбился до безумия в одну из еврейских учительниц гимназии «Тарбут», Однажды он даже попытался от этой своей любви утопиться в реке, где было множество водоворотов, но поскольку был он хорошим пловцом, то утонуть не сумел. Сильное течение утащило его вниз, к одному из поместий на берегу реки, и там соблазнила его хозяйка поместья. Спустя пару месяцев она купила ему корчму, где он сидел, а, возможно, и по сей день сидит, наверняка подурневший и оскотинившийся от пьянства и распутства.
На сей раз папа забыл одернуть маму, когда она произнесла «распутство», он даже не сказал, как обычно, по-русски: « Видишь, мальчик !» Он положил голову ей на колени, растянулся на брезенте, рассеянно жуя травинку. И я сделал то же самое: улегся на подстилке, положил голову на второе мамино колено и жевал травинку, полной грудью вдыхая теплый, пьянящий воздух, промытый дождями и очищенный зимними ветрами. Как хорошо было бы здесь остановить время, остановить то, что я пишу, — этим утром, пятнадцатого дня месяца шват, за два года до ее смерти, запечатлеть нас троих в роще Тель-Арза: мама в своем голубом платье, красная шелковая косынка изящно повязана вокруг ее шеи, она сидит, выпрямившись, такая красивая, опирается спиной о ствол дерева, голова папы на одном ее колене, а моя голова — на другом, и она своей прохладной рукой проводит два-три раза по нашим лицам и нашим волосам. И птицы, и птицы неумолчно ликуют над нами в кронах промытых сосен.
Весною ей стало значительно лучше. Она уже не просиживала дни и ночи в своем кресле у окна, не воспринимала электрический свет с отвращением, не впадала в панику от каждого звука и шороха. Не пренебрегала она и домашними делами, а в свои излюбленные часы вновь погружалась в чтение. Головные боли уменьшились. Даже аппетит почти вернулся к ней. И вновь достаточно было ей пяти минут перед зеркалом — немного губной помады, теней для глаз и пудры, и еще две минуты перед раскрытой дверцей шкафа — одежда подобрана с утонченным вкусом: и вот она уже предстает перед всеми таинственной, красивой, излучающей свет. Вновь появились в нашем доме гости: супруги Бар-Ицхар (Ицелевич), и супруги Абрамские, фанатичные сторонники В. Жаботинского и его ревизионистского течения в сионизме, всем сердцем ненавидящие социалистов из партии МАПАЙ, а также Хана и Хаим Торен, Рудницкие, Тошия и Густав Крохмал, прибывшие из Данцига и открывшие «Лечебницу кукол» на улице Геула. Возобновились постоянные споры. Порой мужчины бросали в сторону мамы быстрые смущенные взгляды и торопливо опускали глаза.
И вновь в канун субботы мы захаживали к бабушке Шломит и дедушке Александру — там зажигались субботние свечи, и все мы восседали за круглым столом, поедая фаршированную рыбу или куриную шейку с начинкой. Субботним утром мы иногда навещали Рудницких, а после обеда почти каждую субботу мы пересекали весь Иерусалим с севера на юг, совершая свое паломничество к дому дяди Иосефа в квартале Тальпиот.
Однажды за ужином мама вдруг рассказала нам о торшере, стоявшем в комнате, которую она снимала в Праге, когда была студенткой и изучала историю и философию. На следующий день папа, возвращаясь с работы, задержался в двух мебельных магазинах на улице Кинг Джордж и Яффо, потом побывал в магазине электротоваров на улице Бен-Иехуда, и, сравнив все, что там было, вернулся в первый магазин. Появившись дома, он принес маме самый красивый из всех светильников, которые ставятся на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
Я забыл кафе «Зихел» так же, как я совсем забыл, навеки, полностью, словно этого вообще не было, то утро, когда я рано вернулся из школы и застал маму, молча сидящую в своем фланелевом халате не в кресле напротив окна, а неожиданно — во дворе, в кресле-качалке, под гранатовым деревом, с которого облетели все листья. Она сидела спокойно, и у губ ее витало нечто, похожее на улыбку, но это не было улыбкой, и книжка, как обычно, лежала вверх обложкой на ее коленях, и проливной дождь низвергался на нее. Наверно, этот холодный дождь лил на нее, не переставая, часа два, потому что, когда я поднял ее и приволок домой, она была насквозь промокшей и застывшей от холода, словно промокшая птица, которая никогда больше уже не будет летать. Я привел маму в ванную, принес ей сухую одежду, выговаривал ей, как взрослый, давал указания, стоя за дверью ванной, она мне не отвечала, но слушалась меня во всем, выполняла все, что я говорил, но с губ ее так и не исчезала эта улыбка, которая вовсе не была улыбкой. Папе я ничего не сообщил, потому что мамины глаза просили меня сохранить тайну. И только тете Лилии я сказал примерно так:
— Однако вы полностью ошибаетесь, тетя Лилия. Писатель или поэт из меня никогда не выйдет, и ученый ни за что не получится. Потому что у меня вообще нет чувств. Чувства вызывают у меня отвращение. Я буду крестьянином, займусь сельским хозяйством. В кибуце. Или, возможно, стану когда-нибудь тем, кто травит собак. Со шприцем, наполненным ядом.
Весной ей стало легче. Утром пятнадцатого числа месяца шват, в тот день, когда Хаим Вейцман, президент Временного государственного совета Государства Израиль открыл заседание Учредительного собрания, ставшего первым израильским парламентом — Кнесетом, мама надела свое голубое платье и предложила нам с папой присоединиться к ней, отправляющейся на прогулку в рощу Тель-Арза. Стройная и красивая — такой выглядела мама в этом платье, и когда мы, наконец-то, вырвались из нашего набитого книгами подвала на весенний солнечный свет, вновь засверкали в глазах ее теплые искорки любви. Папа взял ее руку в свою, а я бежал чуть впереди, словно щенок, нарочно бежал чуть впереди, то ли потому, что хотел, чтобы они поговорили друг с другом, то ли от переполнявшей меня радости.
Мама приготовила нам в дорогу бутерброды — с сыром и нарезанными кружочками помидорами, а также с крутыми яйцами, сладким перцем и анчоусом, а пап нес термос с апельсиновым соком, который он собственноручно выжал из свежих апельсинов. Добравшись до рощи, мы расстелили небольшое полотнище брезента и расположились, вдыхая аромат сосен, напоенных зимними дождями. Среди деревьев рощи проглядывали скалы, поросшие густым зеленым ворсом. За пограничной линией виднелись дома арабской деревни Шуафат, а вдалеке, на линии горизонта, возносился тонкий и высокий минарет мечети Наби Самуэль. Папа тут же стал обыгрывать слово «рощица», находя близкие к нему по звучанию и смыслу слова, и в течение получаса говорил о чуде и волшебстве иврита. Мама была в хорошем настроении и подарила отцу еще десяток слов и понятий, которые можно получить, играя буквами в слове «рощица».
А потом мама рассказала нам об одном своем бывшем соседе, украинском парне, стройном и ловком, который мог совершенно точно предсказать, когда на рассвете проклюнется первый росток на засеянном рожью поле, когда пробьются из-под земли первые головки бурака. Звали этого парня Степан, Степаша, Степа, и все украинские девчата по нему с ума сходили, но он влюбился до безумия в одну из еврейских учительниц гимназии «Тарбут», Однажды он даже попытался от этой своей любви утопиться в реке, где было множество водоворотов, но поскольку был он хорошим пловцом, то утонуть не сумел. Сильное течение утащило его вниз, к одному из поместий на берегу реки, и там соблазнила его хозяйка поместья. Спустя пару месяцев она купила ему корчму, где он сидел, а, возможно, и по сей день сидит, наверняка подурневший и оскотинившийся от пьянства и распутства.
На сей раз папа забыл одернуть маму, когда она произнесла «распутство», он даже не сказал, как обычно, по-русски: « Видишь, мальчик !» Он положил голову ей на колени, растянулся на брезенте, рассеянно жуя травинку. И я сделал то же самое: улегся на подстилке, положил голову на второе мамино колено и жевал травинку, полной грудью вдыхая теплый, пьянящий воздух, промытый дождями и очищенный зимними ветрами. Как хорошо было бы здесь остановить время, остановить то, что я пишу, — этим утром, пятнадцатого дня месяца шват, за два года до ее смерти, запечатлеть нас троих в роще Тель-Арза: мама в своем голубом платье, красная шелковая косынка изящно повязана вокруг ее шеи, она сидит, выпрямившись, такая красивая, опирается спиной о ствол дерева, голова папы на одном ее колене, а моя голова — на другом, и она своей прохладной рукой проводит два-три раза по нашим лицам и нашим волосам. И птицы, и птицы неумолчно ликуют над нами в кронах промытых сосен.
Весною ей стало значительно лучше. Она уже не просиживала дни и ночи в своем кресле у окна, не воспринимала электрический свет с отвращением, не впадала в панику от каждого звука и шороха. Не пренебрегала она и домашними делами, а в свои излюбленные часы вновь погружалась в чтение. Головные боли уменьшились. Даже аппетит почти вернулся к ней. И вновь достаточно было ей пяти минут перед зеркалом — немного губной помады, теней для глаз и пудры, и еще две минуты перед раскрытой дверцей шкафа — одежда подобрана с утонченным вкусом: и вот она уже предстает перед всеми таинственной, красивой, излучающей свет. Вновь появились в нашем доме гости: супруги Бар-Ицхар (Ицелевич), и супруги Абрамские, фанатичные сторонники В. Жаботинского и его ревизионистского течения в сионизме, всем сердцем ненавидящие социалистов из партии МАПАЙ, а также Хана и Хаим Торен, Рудницкие, Тошия и Густав Крохмал, прибывшие из Данцига и открывшие «Лечебницу кукол» на улице Геула. Возобновились постоянные споры. Порой мужчины бросали в сторону мамы быстрые смущенные взгляды и торопливо опускали глаза.
И вновь в канун субботы мы захаживали к бабушке Шломит и дедушке Александру — там зажигались субботние свечи, и все мы восседали за круглым столом, поедая фаршированную рыбу или куриную шейку с начинкой. Субботним утром мы иногда навещали Рудницких, а после обеда почти каждую субботу мы пересекали весь Иерусалим с севера на юг, совершая свое паломничество к дому дяди Иосефа в квартале Тальпиот.
Однажды за ужином мама вдруг рассказала нам о торшере, стоявшем в комнате, которую она снимала в Праге, когда была студенткой и изучала историю и философию. На следующий день папа, возвращаясь с работы, задержался в двух мебельных магазинах на улице Кинг Джордж и Яффо, потом побывал в магазине электротоваров на улице Бен-Иехуда, и, сравнив все, что там было, вернулся в первый магазин. Появившись дома, он принес маме самый красивый из всех светильников, которые ставятся на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215