ибо не пройдет более по тебе злодей»… И еще: «Не бойся, раб Мой Иаков, так сказал Господь, ибо с тобою Я, ибо истреблю совершенно все народы, к которым я изгнал тебя…»
Иногда одна из них вызывалась постоять вместо нас в длинной очереди за порцией воды, которую привозили нам в цистернах по нечетным дням недели. Выдавалось по полведра воды на семью, если только осколки снарядов не пробивали стенки цистерны еще до того, как она добиралась до наших улиц. Случалось, одна из них, то тетя Эйли, то тетя Рауха, ходила по закуткам нашей подвальной квартирки, окна которой были защищены мешками с песком, и раздавала всем, кто жил у нас, пережидая осаду, по полтаблетки «комплексного витамина». Дети получали целую таблетку. Где раздобывали две миссионерки свои изумительные подношения? Где наполняли они свою глубокую кошелку из мешковины цвета земли? Одни говорили так, другие этак, но были и такие, что предупреждали меня — ни в коем случае ничего не брать у них, ибо у них одно намерение: «использовать наше трудное положение и приобщить нас к их Иисусу».
Однажды, набравшись смелости и заранее зная ответ, я спросил тетю Эйли — кем был Иисус? Кончики губ ее слегка дрогнули, когда, чуть поколебавшись, она ответила мне, что он не «был», а есть, и он любит всех, а особенно любит он тех, кто презирает его и насмехается над ним, и если наполню я сердце свое любовью, он придет и будет жить в моем сердце, и принесет мне мучения и огромное счастье, из мук воссияет счастье. Эти речи показались мне столь странными и противоречивыми, что я решил спросить отца. Отец взял мою руку в свою, подвел меня к матрасу в кухне, на полу, где нашел прибежище дядя Иосеф, и попросил прославленного автора книги «Иисус из Назарета», чтобы он вкратце, «на одной ноге», объяснил мне, кем и чем был Иисус.
Дядя Иосеф не стоял на одной ноге, а восседал, утомленный, печальный и бледный, в углу матраса. Спина его опиралась о закопченную стену, а очки были сдвинуты на лоб. Ответ его сильно отличался от ответа тети Эйли: по его утверждению, Иисус из Назарета был одним из «величайших сынов народа Израиля во всех поколениях, замечательным моралистом, ненавидевшим черствых сердцем, сражавшимся за то, чтобы вернуть иудаизму его первоначальную простоту, высвободить еврейство из рук раввинов, изощряющихся в казуистике».
Я не знал, кто такие «черствые сердцем» и кто такие те, кто «изощряется в казуистике». А еще я не знал, как совместить Иисуса дяди Иосефа, Иисуса, ненавидящего, воинствующего и спасающего, с Иисусом тети Эйли, который был лишен ненависти, не воевал, не спасал, который, наоборот, всех любил, особенно тех, кто грешен, особенно тех, кто презирал его.
В старой папке я нашел письмо, которое прислала мне тетя Рауха от своего имени и от имени тети Эйли из Хельсинки в 1979 году. Письмо написано на иврите, и среди прочего, сказано в нем:
«Мы тоже обрадовались, что вы одержали победу на Евровидении. И что за песня! Здешние верующие очень обрадовались, что те, из Израиля, пели: «Аллилуйя!» Нет более подходящей песни… Я смогла также посмотреть фильм о Холокосте, вызвавший слезы и угрызения совести со стороны стран, которые без конца преследовали евреев, без всякого понимания. Христианским народам следует очень попросить прощения у евреев. Папа твой сказал однажды, что он не в состоянии понять, почему Господь согласился на все эти ужасы… Я всегда ему отвечала, что тайна Господа нашего, она на небесах. Иисус страдает с еврейским народом во всех его страданиях. Верующим следует также принять на себя часть страданий Иисуса, оставившего их страдать… Искупление Мессии на кресте покроет в любом случае все грехи мира, всего рода человеческого. Но умом этого никогда не понять… Были нацисты, одолеваемые угрызениями совести, раскаявшиеся перед смертью. Но евреи, которые умерли, не вернулись к жизни от раскаяния нацистов. Все мы каждодневно нуждаемся в искуплении, в милосердии. Иисус сказал: «Не бойтесь тех, кто убивает тело, ибо не в их возможностях убить душу». Это письмо тебе посылаю я, а также тетя Эйли. Я получила сильный удар в спину шесть недель тому назад, когда упала в автобусе, а тетя Эйли не очень хорошо видит.
С любовью
Рауха Моисио.»
Однажды, во время моего пребывания в Хельсинки (тогда одну из моих книг перевели на финский), вдруг в гостиничном кафетерии возникли они обе. Закутанные в шали, покрывающие голову и плечи, они походили на двух старых крестьянок. Тетя Рауха опиралась на палку. Она нежно вела за руку тетю Эйли, которая тогда уже почти ослепла, поддерживала ее и бережно усадила за боковой столик. Обе они настаивали на своем праве поцеловать меня в обе щеки, благословив при этом. Лишь с большим трудом позволено мне было заказать для них по чашке чаю, «но без всяких там добавок, пожалуйста!»
Тетя Эйли улыбалась мало, да и не улыбка это была, а легкое подрагивание в уголках губ. Она начала что-то говорить, раздумала, положила сжатую в кулачок правую руку в левую ладонь, словно спеленав ее, как младенца, несколько раз покачала головой, как это делают плакальщицы, и, наконец, произнесла:
— Благословен Господь на небесах, что удостоились мы увидеть тебя здесь, на земле нашей. Но я совершенно не понимаю, почему не удостоились жизни твои дорогие родители? Но кто я, чтобы понимать? Все ответы у Господа. У нас есть только удивление. Прошу тебя, ты ведь разрешишь мне ощупать твое дорогое лицо? Это потому, что глаза мои уже угасли.
Тетя Рауха сказала о моем отце:
— Благословенна память о нем. Он был редким человеком! Благородная дух (именно так она и сказала) была у него. Дух человечности!
А о маме она сказала:
— Страдающая душа, да покоится она с миром. Великая страдалица была, потому что умела видеть в сердцах людей, и нелегко было вынести ей то, что она видела. Пророк Иеремия изрек: «Сердце лукавее всего, и неисцелимо оно, кто познает его?»
На улице, в Хельсинки, падал легкий дождь вперемешку с хлопьями снежинок. Дневной свет был тусклым и мутным, и снежинки, которые таяли, не долетев до земли, казались не белыми, а серыми. Две старые женщины были одеты в темные, почти одинаковые платья, в коричневые толстые носки, словно две ученицы скромного пансиона. Когда я целовал их, от них обеих пахло простым мылом, и еще чувствовался легкий аромат черного хлеба и ночного сна. Низкорослый человек из обслуживающего персонала гостиницы торопливо прошел мимо нас, из нагрудного кармана его рубашки торчала целая батарея авторучек и карандашей.
Из кошелки, которая была поставлена рядом с ножками стола, тетя Рауха достала и передала мне небольшой пакет, обернутый коричневой бумагой. И вдруг я узнал эту кошелку: она была той самой, сделанной из мешковины цвета земли, той самой — времен осады Иерусалима. За тридцать лет до моего приезда в Хельсинки тетя Эйли и тетя Рауха, бывало, доставали из этой кошелки и вручали нам всем крохотные кусочки мыла, шерстяные носки, сухари, спички, свечи, головки редьки, а то и самое ценное в те дни — баночку с молочным порошком. Я развернул пакет, и вот, кроме Священного Писания, изданного в Иерусалиме (против страницы на иврите — страница того же текста на финском языке), кроме крошечной музыкальной шкатулки, сработанной из крашеного дерева, с крышкой из меди, нашел я букетик засушенных полевых цветов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
Иногда одна из них вызывалась постоять вместо нас в длинной очереди за порцией воды, которую привозили нам в цистернах по нечетным дням недели. Выдавалось по полведра воды на семью, если только осколки снарядов не пробивали стенки цистерны еще до того, как она добиралась до наших улиц. Случалось, одна из них, то тетя Эйли, то тетя Рауха, ходила по закуткам нашей подвальной квартирки, окна которой были защищены мешками с песком, и раздавала всем, кто жил у нас, пережидая осаду, по полтаблетки «комплексного витамина». Дети получали целую таблетку. Где раздобывали две миссионерки свои изумительные подношения? Где наполняли они свою глубокую кошелку из мешковины цвета земли? Одни говорили так, другие этак, но были и такие, что предупреждали меня — ни в коем случае ничего не брать у них, ибо у них одно намерение: «использовать наше трудное положение и приобщить нас к их Иисусу».
Однажды, набравшись смелости и заранее зная ответ, я спросил тетю Эйли — кем был Иисус? Кончики губ ее слегка дрогнули, когда, чуть поколебавшись, она ответила мне, что он не «был», а есть, и он любит всех, а особенно любит он тех, кто презирает его и насмехается над ним, и если наполню я сердце свое любовью, он придет и будет жить в моем сердце, и принесет мне мучения и огромное счастье, из мук воссияет счастье. Эти речи показались мне столь странными и противоречивыми, что я решил спросить отца. Отец взял мою руку в свою, подвел меня к матрасу в кухне, на полу, где нашел прибежище дядя Иосеф, и попросил прославленного автора книги «Иисус из Назарета», чтобы он вкратце, «на одной ноге», объяснил мне, кем и чем был Иисус.
Дядя Иосеф не стоял на одной ноге, а восседал, утомленный, печальный и бледный, в углу матраса. Спина его опиралась о закопченную стену, а очки были сдвинуты на лоб. Ответ его сильно отличался от ответа тети Эйли: по его утверждению, Иисус из Назарета был одним из «величайших сынов народа Израиля во всех поколениях, замечательным моралистом, ненавидевшим черствых сердцем, сражавшимся за то, чтобы вернуть иудаизму его первоначальную простоту, высвободить еврейство из рук раввинов, изощряющихся в казуистике».
Я не знал, кто такие «черствые сердцем» и кто такие те, кто «изощряется в казуистике». А еще я не знал, как совместить Иисуса дяди Иосефа, Иисуса, ненавидящего, воинствующего и спасающего, с Иисусом тети Эйли, который был лишен ненависти, не воевал, не спасал, который, наоборот, всех любил, особенно тех, кто грешен, особенно тех, кто презирал его.
В старой папке я нашел письмо, которое прислала мне тетя Рауха от своего имени и от имени тети Эйли из Хельсинки в 1979 году. Письмо написано на иврите, и среди прочего, сказано в нем:
«Мы тоже обрадовались, что вы одержали победу на Евровидении. И что за песня! Здешние верующие очень обрадовались, что те, из Израиля, пели: «Аллилуйя!» Нет более подходящей песни… Я смогла также посмотреть фильм о Холокосте, вызвавший слезы и угрызения совести со стороны стран, которые без конца преследовали евреев, без всякого понимания. Христианским народам следует очень попросить прощения у евреев. Папа твой сказал однажды, что он не в состоянии понять, почему Господь согласился на все эти ужасы… Я всегда ему отвечала, что тайна Господа нашего, она на небесах. Иисус страдает с еврейским народом во всех его страданиях. Верующим следует также принять на себя часть страданий Иисуса, оставившего их страдать… Искупление Мессии на кресте покроет в любом случае все грехи мира, всего рода человеческого. Но умом этого никогда не понять… Были нацисты, одолеваемые угрызениями совести, раскаявшиеся перед смертью. Но евреи, которые умерли, не вернулись к жизни от раскаяния нацистов. Все мы каждодневно нуждаемся в искуплении, в милосердии. Иисус сказал: «Не бойтесь тех, кто убивает тело, ибо не в их возможностях убить душу». Это письмо тебе посылаю я, а также тетя Эйли. Я получила сильный удар в спину шесть недель тому назад, когда упала в автобусе, а тетя Эйли не очень хорошо видит.
С любовью
Рауха Моисио.»
Однажды, во время моего пребывания в Хельсинки (тогда одну из моих книг перевели на финский), вдруг в гостиничном кафетерии возникли они обе. Закутанные в шали, покрывающие голову и плечи, они походили на двух старых крестьянок. Тетя Рауха опиралась на палку. Она нежно вела за руку тетю Эйли, которая тогда уже почти ослепла, поддерживала ее и бережно усадила за боковой столик. Обе они настаивали на своем праве поцеловать меня в обе щеки, благословив при этом. Лишь с большим трудом позволено мне было заказать для них по чашке чаю, «но без всяких там добавок, пожалуйста!»
Тетя Эйли улыбалась мало, да и не улыбка это была, а легкое подрагивание в уголках губ. Она начала что-то говорить, раздумала, положила сжатую в кулачок правую руку в левую ладонь, словно спеленав ее, как младенца, несколько раз покачала головой, как это делают плакальщицы, и, наконец, произнесла:
— Благословен Господь на небесах, что удостоились мы увидеть тебя здесь, на земле нашей. Но я совершенно не понимаю, почему не удостоились жизни твои дорогие родители? Но кто я, чтобы понимать? Все ответы у Господа. У нас есть только удивление. Прошу тебя, ты ведь разрешишь мне ощупать твое дорогое лицо? Это потому, что глаза мои уже угасли.
Тетя Рауха сказала о моем отце:
— Благословенна память о нем. Он был редким человеком! Благородная дух (именно так она и сказала) была у него. Дух человечности!
А о маме она сказала:
— Страдающая душа, да покоится она с миром. Великая страдалица была, потому что умела видеть в сердцах людей, и нелегко было вынести ей то, что она видела. Пророк Иеремия изрек: «Сердце лукавее всего, и неисцелимо оно, кто познает его?»
На улице, в Хельсинки, падал легкий дождь вперемешку с хлопьями снежинок. Дневной свет был тусклым и мутным, и снежинки, которые таяли, не долетев до земли, казались не белыми, а серыми. Две старые женщины были одеты в темные, почти одинаковые платья, в коричневые толстые носки, словно две ученицы скромного пансиона. Когда я целовал их, от них обеих пахло простым мылом, и еще чувствовался легкий аромат черного хлеба и ночного сна. Низкорослый человек из обслуживающего персонала гостиницы торопливо прошел мимо нас, из нагрудного кармана его рубашки торчала целая батарея авторучек и карандашей.
Из кошелки, которая была поставлена рядом с ножками стола, тетя Рауха достала и передала мне небольшой пакет, обернутый коричневой бумагой. И вдруг я узнал эту кошелку: она была той самой, сделанной из мешковины цвета земли, той самой — времен осады Иерусалима. За тридцать лет до моего приезда в Хельсинки тетя Эйли и тетя Рауха, бывало, доставали из этой кошелки и вручали нам всем крохотные кусочки мыла, шерстяные носки, сухари, спички, свечи, головки редьки, а то и самое ценное в те дни — баночку с молочным порошком. Я развернул пакет, и вот, кроме Священного Писания, изданного в Иерусалиме (против страницы на иврите — страница того же текста на финском языке), кроме крошечной музыкальной шкатулки, сработанной из крашеного дерева, с крышкой из меди, нашел я букетик засушенных полевых цветов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215