Даже не догадывался, а, самое большее, улавливал-не-улавливал кожей — как некое неудобство, тонкое и странное. Так ребенок иногда воспринимает некоторые вещи, которые находятся за пределами его возможностей понимания, но он чувствует их и испытывает потрясение, не зная отчего:
— Ты в порядке, мама?
Она заказала себе чашку крепкого черного кофе, а мне «капучино», хотя прежде мне это было не разрешено: «кофе-это-не-для-детей». Еще она заказала мне шоколадное мороженое, хотя у нас считалось, что мороженое — причина простуды и болезни горла, да к тому же в холодный зимний день. Да к тому же перед обедом. От сознания своей ответственности я счел необходимым ограничиться лишь двумя-тремя ложечками мороженого. Время от времени я спрашивал у мамы, не холодно ли ей сидеть здесь. Не устала ли она? Нет ли головокружения? Ведь ты только что выздоровела, выбралась из болезни… И будь очень осторожна, мама, так как у входа в туалет темно, и там есть две ступеньки. Гордость, суровость, опасения переполняли мое сердце. Как будто до тех пор, пока мы, только она и я, будем пребывать в этом кафе, она будет исполнять роль беспомощной девочки, нуждающейся в щедром друге, а я буду ее кавалером. Или, быть может, буду ей отцом.
— Ты в порядке, мама?
Когда мы пришли в здание Терра Санта, где разместились несколько отделов Еврейского университета с того времени, как в ходе Войны за Независимость была перекрыта дорога в кампус на горе Скопус, то, расспросив, где находится отдел периодической печати, поднялись на третий этаж.
В такой же зимний день, как сегодня, оступилась Хана из моего романа «Мой Михаэль» на тех самых лестницах и подвернула лодыжку, а студент Михаэль Гонен удержал ее за локоть и сказал вдруг, что слово «лодыжка» кажется ему красивым. Возможно, мама и я прошли мимо Михаэля и Ханы по той самой лестнице, не обратив на них внимания. Тринадцать лет отделяли тот — наш с мамой — зимний день от зимы, в которую я начал писать роман «Мой Михаэль».
Переступив порог отдела периодической печати, мы увидели прямо перед собой начальника отдела доктора Фефермана, деликатного и доброго человека. Подняв глаза от груды бумаг на своем письменном столе, он, радушно взмахнув обеими руками, пригласил: «Входите, входите, пожалуйста». И папу мы увидели. Со спины. Но в течение долгой минуты не могли узнать его, потому что на нем был серый халат библиотекарей, защищающий одежду от пыли, неизменной спутницы библиотечных хранилищ. Он стоял на верхней ступеньке небольшой стремянки, спиной к нам, сосредоточившись на больших картонных папках, которые он доставал одну за другой с высокой полки, разглядывал, листал, ставил на место, вытягивал следующую папку, и еще, и еще, не находя, по-видимому, то, что искал.
Все это время симпатичный доктор Феферман не произнес ни звука, он лишь уселся поудобнее в своем кресле за огромным письменным столом, и только его добрая улыбка становилась все шире, словно все это его забавляло. И два-три сотрудника отдела тоже прекратили свою работу и заулыбались, поглядывая то на нас, то на спину папы, не говоря ни слова, как бы присоединившись к игре доктора Фефермана. С лукавым любопытством наблюдали они, когда же, наконец, заметит человек своих гостей, стоящих у порога и терпеливо глядящих ему в спину. При этом рука красивой женщины лежит на плече мальчика…
Со своего места на верхней ступеньке стремянки папа обратился к начальнику отдела:
— Простите, пожалуйста, доктор Феферман, можно вас на минутку, есть тут, как мне кажется…
И вдруг заметил широкую улыбку начальника, а возможно, и забеспокоился, потому что понял, что это он чем-то вызвал эту улыбку, и глаза доктора Фефермана повели взгляд папиных глаз, вооруженных очками, от своего письменного стола к двери. И когда папа увидел нас двоих, лицо его, как мне показалось, побледнело. Он вернул на место, на верхнюю полку, большую картонную папку, которую держал двумя руками, осторожно спустился со стремянки, огляделся, заметил, что все сотрудники улыбаются, и, словно поняв, что не осталось у него выбора, и ему тоже следует улыбнуться, произнес:
— Что за огромный сюрприз!
И понизив голос, справился — все ли в порядке, не случилось ли чего-нибудь, не приведи Господь?
Лицо его было напряженным и озабоченным: такое выражение лица бывает у парня, который в разгаре «вечеринки поцелуев» с одноклассниками вдруг, подняв глаза, замечает своих родителей, с серьезным видом стоящих у порога: и кто знает, сколько времени они уже здесь и что успели увидеть.
Сначала от смущения папа, сам того не замечая, пытался легонько, очень осторожно, обеими руками вытолкать нас за дверь, в коридор, но, оглянувшись назад, произнес, обращаясь ко всему отделу периодической печати и, главным образом, к доктору Феферману:
— Извините, на несколько секунд?..
Однако спустя мгновение передумал: перестал подталкивать нас к выходу, потянул в комнату, к письменному столу начальника отдела, стал представлять ему нас обоих, но вспомнил, что мы видимся не впервые, и сказал:
— Доктор Феферман, вы ведь уже знакомы с моей женой и моим сыном.
С этими словами он развернул нас обоих и по всей форме представил остальным сотрудникам отдела:
— Познакомьтесь, пожалуйста. Это моя жена Фаня, а это мой сын Амос. Ученик. Двенадцати с половиной лет.
l:href="#.jg"
Когда мы втроем вышли в коридор, папа спросил, и в голосе его слышались и тревога, и упрек:
— Что случилось? Мои родители живы-здоровы? А твои родители? Все в порядке?
Мама его успокоила. Но идея с рестораном вызвала у него некоторое недоумение: ведь сегодня ни у кого нет дня рождения. Он колебался, хотел было сказать что-то, раздумал и через мгновение произнес:
— Конечно. Конечно. Почему бы и нет? Мы пойдем и отпразднуем твое выздоровление, Фаня, или, по крайней мере, явное улучшение, происшедшее в твоем состоянии прямо-таки за одну ночь. Да. Мы, конечно же, отпразднуем.
Однако его лицо, когда он все это произносил, было совсем не праздничным — оно было весьма озабоченным.
Но затем папа вдруг просветлел, стал веселым и воодушевленным, обнял нас обоих за плечи, попросил у доктора Фефермана и тут же получил разрешение несколько сократить рабочий день, попрощался с сотрудниками отдела, сбросил свой серый халат библиотекаря, осчастливил нас исчерпывающим обзором и осмотром некоторых секторов библиотеки: мы побывали в подвальном помещении, в отделе редких рукописей, даже новую копировальную машину показал он нам. Он подробно все объяснял и представлял нас всем, кто встречался по пути. И был взволнован до глубины души, словно подросток, представляющий своих важных родителей руководству школы.
То был приятный, почти пустой ресторан на одной из боковых улочек между центральными улицами Бен-Иехуда, Гилель или Шамай. Дождь возобновился в ту самую минуту, как мы вошли, и папа сказал, что в этом ему видится добрый знак: будто дождь задержался из-за нас. Будто небеса выказывают нам сегодня свое благорасположение.
И тут же подправил себя:
— То есть, так я сказал бы, если бы верил в знаки свыше, если бы верил, что Небеса интересуются нами. Но Небеса равнодушны. Кроме гомо сапиенс, вся Вселенная равнодушна. По сути, и большинство людей равнодушны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215
— Ты в порядке, мама?
Она заказала себе чашку крепкого черного кофе, а мне «капучино», хотя прежде мне это было не разрешено: «кофе-это-не-для-детей». Еще она заказала мне шоколадное мороженое, хотя у нас считалось, что мороженое — причина простуды и болезни горла, да к тому же в холодный зимний день. Да к тому же перед обедом. От сознания своей ответственности я счел необходимым ограничиться лишь двумя-тремя ложечками мороженого. Время от времени я спрашивал у мамы, не холодно ли ей сидеть здесь. Не устала ли она? Нет ли головокружения? Ведь ты только что выздоровела, выбралась из болезни… И будь очень осторожна, мама, так как у входа в туалет темно, и там есть две ступеньки. Гордость, суровость, опасения переполняли мое сердце. Как будто до тех пор, пока мы, только она и я, будем пребывать в этом кафе, она будет исполнять роль беспомощной девочки, нуждающейся в щедром друге, а я буду ее кавалером. Или, быть может, буду ей отцом.
— Ты в порядке, мама?
Когда мы пришли в здание Терра Санта, где разместились несколько отделов Еврейского университета с того времени, как в ходе Войны за Независимость была перекрыта дорога в кампус на горе Скопус, то, расспросив, где находится отдел периодической печати, поднялись на третий этаж.
В такой же зимний день, как сегодня, оступилась Хана из моего романа «Мой Михаэль» на тех самых лестницах и подвернула лодыжку, а студент Михаэль Гонен удержал ее за локоть и сказал вдруг, что слово «лодыжка» кажется ему красивым. Возможно, мама и я прошли мимо Михаэля и Ханы по той самой лестнице, не обратив на них внимания. Тринадцать лет отделяли тот — наш с мамой — зимний день от зимы, в которую я начал писать роман «Мой Михаэль».
Переступив порог отдела периодической печати, мы увидели прямо перед собой начальника отдела доктора Фефермана, деликатного и доброго человека. Подняв глаза от груды бумаг на своем письменном столе, он, радушно взмахнув обеими руками, пригласил: «Входите, входите, пожалуйста». И папу мы увидели. Со спины. Но в течение долгой минуты не могли узнать его, потому что на нем был серый халат библиотекарей, защищающий одежду от пыли, неизменной спутницы библиотечных хранилищ. Он стоял на верхней ступеньке небольшой стремянки, спиной к нам, сосредоточившись на больших картонных папках, которые он доставал одну за другой с высокой полки, разглядывал, листал, ставил на место, вытягивал следующую папку, и еще, и еще, не находя, по-видимому, то, что искал.
Все это время симпатичный доктор Феферман не произнес ни звука, он лишь уселся поудобнее в своем кресле за огромным письменным столом, и только его добрая улыбка становилась все шире, словно все это его забавляло. И два-три сотрудника отдела тоже прекратили свою работу и заулыбались, поглядывая то на нас, то на спину папы, не говоря ни слова, как бы присоединившись к игре доктора Фефермана. С лукавым любопытством наблюдали они, когда же, наконец, заметит человек своих гостей, стоящих у порога и терпеливо глядящих ему в спину. При этом рука красивой женщины лежит на плече мальчика…
Со своего места на верхней ступеньке стремянки папа обратился к начальнику отдела:
— Простите, пожалуйста, доктор Феферман, можно вас на минутку, есть тут, как мне кажется…
И вдруг заметил широкую улыбку начальника, а возможно, и забеспокоился, потому что понял, что это он чем-то вызвал эту улыбку, и глаза доктора Фефермана повели взгляд папиных глаз, вооруженных очками, от своего письменного стола к двери. И когда папа увидел нас двоих, лицо его, как мне показалось, побледнело. Он вернул на место, на верхнюю полку, большую картонную папку, которую держал двумя руками, осторожно спустился со стремянки, огляделся, заметил, что все сотрудники улыбаются, и, словно поняв, что не осталось у него выбора, и ему тоже следует улыбнуться, произнес:
— Что за огромный сюрприз!
И понизив голос, справился — все ли в порядке, не случилось ли чего-нибудь, не приведи Господь?
Лицо его было напряженным и озабоченным: такое выражение лица бывает у парня, который в разгаре «вечеринки поцелуев» с одноклассниками вдруг, подняв глаза, замечает своих родителей, с серьезным видом стоящих у порога: и кто знает, сколько времени они уже здесь и что успели увидеть.
Сначала от смущения папа, сам того не замечая, пытался легонько, очень осторожно, обеими руками вытолкать нас за дверь, в коридор, но, оглянувшись назад, произнес, обращаясь ко всему отделу периодической печати и, главным образом, к доктору Феферману:
— Извините, на несколько секунд?..
Однако спустя мгновение передумал: перестал подталкивать нас к выходу, потянул в комнату, к письменному столу начальника отдела, стал представлять ему нас обоих, но вспомнил, что мы видимся не впервые, и сказал:
— Доктор Феферман, вы ведь уже знакомы с моей женой и моим сыном.
С этими словами он развернул нас обоих и по всей форме представил остальным сотрудникам отдела:
— Познакомьтесь, пожалуйста. Это моя жена Фаня, а это мой сын Амос. Ученик. Двенадцати с половиной лет.
l:href="#.jg"
Когда мы втроем вышли в коридор, папа спросил, и в голосе его слышались и тревога, и упрек:
— Что случилось? Мои родители живы-здоровы? А твои родители? Все в порядке?
Мама его успокоила. Но идея с рестораном вызвала у него некоторое недоумение: ведь сегодня ни у кого нет дня рождения. Он колебался, хотел было сказать что-то, раздумал и через мгновение произнес:
— Конечно. Конечно. Почему бы и нет? Мы пойдем и отпразднуем твое выздоровление, Фаня, или, по крайней мере, явное улучшение, происшедшее в твоем состоянии прямо-таки за одну ночь. Да. Мы, конечно же, отпразднуем.
Однако его лицо, когда он все это произносил, было совсем не праздничным — оно было весьма озабоченным.
Но затем папа вдруг просветлел, стал веселым и воодушевленным, обнял нас обоих за плечи, попросил у доктора Фефермана и тут же получил разрешение несколько сократить рабочий день, попрощался с сотрудниками отдела, сбросил свой серый халат библиотекаря, осчастливил нас исчерпывающим обзором и осмотром некоторых секторов библиотеки: мы побывали в подвальном помещении, в отделе редких рукописей, даже новую копировальную машину показал он нам. Он подробно все объяснял и представлял нас всем, кто встречался по пути. И был взволнован до глубины души, словно подросток, представляющий своих важных родителей руководству школы.
То был приятный, почти пустой ресторан на одной из боковых улочек между центральными улицами Бен-Иехуда, Гилель или Шамай. Дождь возобновился в ту самую минуту, как мы вошли, и папа сказал, что в этом ему видится добрый знак: будто дождь задержался из-за нас. Будто небеса выказывают нам сегодня свое благорасположение.
И тут же подправил себя:
— То есть, так я сказал бы, если бы верил в знаки свыше, если бы верил, что Небеса интересуются нами. Но Небеса равнодушны. Кроме гомо сапиенс, вся Вселенная равнодушна. По сути, и большинство людей равнодушны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215