В кресле сидел еще один охранник, черный, немолодой, сутуловатый. Костюм висел на нем мешком. Он окинул Данилова скорым взглядом из-под приспущенных век и равнодушно уставился в мониторы.
Белобрысый отомкнул еще одну дверь, снова пропустил Данилова вперед, сам пошел сзади, коротко командуя:
– Вперед. Наверх.
Они оказались перед высокой дверью. Данилов мог бы поручиться: дверь была мореного дуба, выписана и привезена из Европы и стоила целое состояние.
Охранник осторожно постучал костяшками пальцев, услышал короткое «войдите», взявшись за тяжелую ручку, открыл дверь, вошел, доложил:
– Herr Daniloff.
Мужчина, сидевший за столом, только кивнул; охранник ретировался.
Хозяин кабинета встал из-за стола, подошел к Олегу, протянул руку:
– Герберт фон Вернер. Доктор искусств и права.
Ладонь фон Вернера была сухой и жесткой, кожа – того красновато-коричневого оттенка, какой бывает у мужчин, годами находившихся на свежем воздухе; тонкие губы, длинное, костистое лицо породистого скакуна, бравшего когда-то призы, а теперь доживающего век в теплом деннике. Хорошо подобранный седой парик только усиливал это впечатление. Но удивляли глаза: они были блекло-мутными, как и бывают у стариков, отягощенных недугом смутной памяти о навсегда отлетевшем; но вот что было странно: в глубине этих блекло-голубых глаз вдруг зажигался огонь, огонь этот был холодным, но живым, и Данилов почему-то сразу догадался, что это – огонь боли. Скрываемая и скрытая боль оживляла пергаментно-восковое лицо Вернера, как оживляет смертоносный молниевый разряд затянутое тучами ночное небо.
– Прошу. – Доктор указал на стул перед кофейным столиком, сам устроился напротив. – Кофе?
– Да, спасибо.
Старик разлил горячий напиток; характерное благоухание Разлилось по отделанному темным дубом кабинету, делая обстановку теплой и доверительной.
– Отменный кофе, – сдержанно похвалил Данилов.
Вернер ответил на комплимент кивком.
– Уважаемый господин Данилов. Я никогда не полагал салонную вежливость родом искусства, поэтому дозвольте считать Ритуал знакомства исполненным.
Давайте к делу.
– Бога ради, господин фон Вернер.
– Называйте меня Герберт. Я, если позволите, буду звать вас Олегом, – произнес он, довольно легко справившись с жестковатым для немца звуком "г". – Хотя правильнее было бы по-скандинавски – Халег.
– Со времен викингов много воды утекло.
– И крови немало. Итак, по вашему появлению в моем доме я могу судить, что вы приняли мое предложение?
– Окончательное решение будет принято после того, как вы ответите на один вопрос.
– Я готов.
– Здесь достаточно крепких и опытных парней. Зачем вам понадобился именно русский для охраны дочери? И что в вашем понимании «странный русский»? Кажется, именно такого вы просили разыскать для вас?
Доктор Вернер задумался ненадолго.
– Хорошо. Я отвечу подробно. Возможно, выйдет несколько пространно, но мне нужно, чтобы вы поняли.
– Мы спешим?
– Пока нет. Так вот: все эти люди здесь работают за деньги.
– Вы тоже собираетесь мне платить.
– Дело не в этом. Я не доверяю людям, работающим т о л ь к о за деньги. Я знаю русских. Даже если вам поручить трудную работу в самых тяжелых условиях, вы в конце концов увлекаетесь ею настолько, что деньги вас уже не интересуют.
– Не всех.
– Поэтому я просил «странного русского». Мне нужно, чтобы вы работали, как у вас говорится, «за совесть».
– Нгоро стойкие и опытные бойцы. Вряд ли кто-то из них справится с охраной вашей дочери хуже меня. На совесть. И понятия чести для них святы.
– У них другие понятия чести. Они не европейцы. Они – часть своего народа и несут обязательства только перед ним. По отношению к чужим они не чувствуют ничего. Мне не нужна «просто работа». Мне нужно, чтобы я был спокоен за мою девочку. – Он помолчал, добавил:
– И это нельзя купить за деньги. Второе. Мне не нужно афишировать то, что мою дочь начали охранять. Вы будете считаться женихом Элеоноры. Как теперь принято говорить, boy-friend. Можете называть ее Элли.
– Волшебное имя.
Лицо доктора Вернера вдруг осветилось странной улыбкой.
– В мире больше чудес, чем можно представить. Нас, немцев, почему-то считают приземленной, рассудочной нацией. Забывая про великих мистиков – Гофма.на, Гете, Вагнера, Бетховена. А вас, русских, принято полагать людьми безалаберными и неорганизованными. Это при том, что ваши ракеты еще с семидесятых годов летают так, что умные американцы до сих пор не сумели сообразить, как они летают. М-да... Нас, немцев, веками влечет к себе Россия.
«Drang nach Osten».
– Натиск на Восток.
– В том-то и дело, что «Drang» в этом понимании – вовсе не «натиск» – лекарство, снадобье, греза. И влечение наше – сродни очарованию, как мечта о потерянной прародине... А вы, русские, едва не потеряли свою. Нет, не в прошлом – теперь. Государственность – способ самоорганизации русского народа, а вы почти позволили обольстить себя чужой сказкой... – Вернер вздохнул:
– А моя маленькая Элли... Вся беда в том, что она живет в своем, волшебном мире и вовсе не хочет его покидать.
– Так живут многие.
– Совсем немногие. Но... Я хочу, чтобы ей и не пришлось покидать этот хрупкий, выдуманный ею мир. Возможно, это кажется сентиментальным, но это так.
– Доктор Вернер скривился в улыбке:
– Для сказки нужны деньги. Много-много денег. – Он снова задумался, потом сказал:
– Я с вами откровенен, хотя это не в моем характере. Но иначе не получится. Речь идет о моей дочери. Она, как вы понимаете, поздний ребенок. Ее мать была моложе меня почти на пятьдесят лет.
Она была сербка. Она умерла в родах. Хотите выпить?
– Почему нет?
– У нас совсем не принято выпивать в столь ранний час. Но для того и существуют правила, чтобы их нарушать.
Вернер разлил виски в широкие стаканы, поднял свой. Они выпили по стаканчику, затем еще... За разговором прошло более часа – Данилов и не заметил.
– Порой... Порой мне кажется, что за свой земной срок я прожил по меньшей мере три совсем разные жизни, – грустно сказал Вернер. – И так и не нашел покоя. Словно есть во мне – или в мире – некая едва заметная червоточина... Так бывает с камнями. Хорош, сияющ, а внутри – темное вкрапление, и настолько дисгармоничное, что не остается ничего, как распилить уродца и пустить на резцы для стекол...
Вся беда нашего мира в том и состоит, что люди, похожие на таких вот уродцев, ловко скрывают червоточины в роскоши оправ, в лживых репутациях, в вымышленных заслугах. Камни – честнее. С годами я понял, что все потери проходят, как и все надежды.
Все надежды проходят, все мечты предаются, только призраки бродят и вослед нам смеются... <Из стихотворения Петра Катериничева.>.
О нет. Это лишь красивая метафора. Потом... Когда проходит время, призраки и становятся тем, чем являются, – бесплотными фантомами нашей памяти... Прошлое исчезает, будущего нет... Вся беда в том, что и моя дочь, моя собственная дочь... Ни я, ни моя жизнь ее нисколько не интересуют. А может, это правильно?
К чему молодым нести бремя чужой жизни? Она живет как цветок. Или – самоцвет. Я любуюсь ею и не могу наглядеться. Нет, все же, наверное, цветок. Люди не столь долговечны, как камни. И – не столь живы.
Вернер взял сигару, аккуратно обрезал кончик, чиркнул спичкой.
– Я не очень общительный человек, Олег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Белобрысый отомкнул еще одну дверь, снова пропустил Данилова вперед, сам пошел сзади, коротко командуя:
– Вперед. Наверх.
Они оказались перед высокой дверью. Данилов мог бы поручиться: дверь была мореного дуба, выписана и привезена из Европы и стоила целое состояние.
Охранник осторожно постучал костяшками пальцев, услышал короткое «войдите», взявшись за тяжелую ручку, открыл дверь, вошел, доложил:
– Herr Daniloff.
Мужчина, сидевший за столом, только кивнул; охранник ретировался.
Хозяин кабинета встал из-за стола, подошел к Олегу, протянул руку:
– Герберт фон Вернер. Доктор искусств и права.
Ладонь фон Вернера была сухой и жесткой, кожа – того красновато-коричневого оттенка, какой бывает у мужчин, годами находившихся на свежем воздухе; тонкие губы, длинное, костистое лицо породистого скакуна, бравшего когда-то призы, а теперь доживающего век в теплом деннике. Хорошо подобранный седой парик только усиливал это впечатление. Но удивляли глаза: они были блекло-мутными, как и бывают у стариков, отягощенных недугом смутной памяти о навсегда отлетевшем; но вот что было странно: в глубине этих блекло-голубых глаз вдруг зажигался огонь, огонь этот был холодным, но живым, и Данилов почему-то сразу догадался, что это – огонь боли. Скрываемая и скрытая боль оживляла пергаментно-восковое лицо Вернера, как оживляет смертоносный молниевый разряд затянутое тучами ночное небо.
– Прошу. – Доктор указал на стул перед кофейным столиком, сам устроился напротив. – Кофе?
– Да, спасибо.
Старик разлил горячий напиток; характерное благоухание Разлилось по отделанному темным дубом кабинету, делая обстановку теплой и доверительной.
– Отменный кофе, – сдержанно похвалил Данилов.
Вернер ответил на комплимент кивком.
– Уважаемый господин Данилов. Я никогда не полагал салонную вежливость родом искусства, поэтому дозвольте считать Ритуал знакомства исполненным.
Давайте к делу.
– Бога ради, господин фон Вернер.
– Называйте меня Герберт. Я, если позволите, буду звать вас Олегом, – произнес он, довольно легко справившись с жестковатым для немца звуком "г". – Хотя правильнее было бы по-скандинавски – Халег.
– Со времен викингов много воды утекло.
– И крови немало. Итак, по вашему появлению в моем доме я могу судить, что вы приняли мое предложение?
– Окончательное решение будет принято после того, как вы ответите на один вопрос.
– Я готов.
– Здесь достаточно крепких и опытных парней. Зачем вам понадобился именно русский для охраны дочери? И что в вашем понимании «странный русский»? Кажется, именно такого вы просили разыскать для вас?
Доктор Вернер задумался ненадолго.
– Хорошо. Я отвечу подробно. Возможно, выйдет несколько пространно, но мне нужно, чтобы вы поняли.
– Мы спешим?
– Пока нет. Так вот: все эти люди здесь работают за деньги.
– Вы тоже собираетесь мне платить.
– Дело не в этом. Я не доверяю людям, работающим т о л ь к о за деньги. Я знаю русских. Даже если вам поручить трудную работу в самых тяжелых условиях, вы в конце концов увлекаетесь ею настолько, что деньги вас уже не интересуют.
– Не всех.
– Поэтому я просил «странного русского». Мне нужно, чтобы вы работали, как у вас говорится, «за совесть».
– Нгоро стойкие и опытные бойцы. Вряд ли кто-то из них справится с охраной вашей дочери хуже меня. На совесть. И понятия чести для них святы.
– У них другие понятия чести. Они не европейцы. Они – часть своего народа и несут обязательства только перед ним. По отношению к чужим они не чувствуют ничего. Мне не нужна «просто работа». Мне нужно, чтобы я был спокоен за мою девочку. – Он помолчал, добавил:
– И это нельзя купить за деньги. Второе. Мне не нужно афишировать то, что мою дочь начали охранять. Вы будете считаться женихом Элеоноры. Как теперь принято говорить, boy-friend. Можете называть ее Элли.
– Волшебное имя.
Лицо доктора Вернера вдруг осветилось странной улыбкой.
– В мире больше чудес, чем можно представить. Нас, немцев, почему-то считают приземленной, рассудочной нацией. Забывая про великих мистиков – Гофма.на, Гете, Вагнера, Бетховена. А вас, русских, принято полагать людьми безалаберными и неорганизованными. Это при том, что ваши ракеты еще с семидесятых годов летают так, что умные американцы до сих пор не сумели сообразить, как они летают. М-да... Нас, немцев, веками влечет к себе Россия.
«Drang nach Osten».
– Натиск на Восток.
– В том-то и дело, что «Drang» в этом понимании – вовсе не «натиск» – лекарство, снадобье, греза. И влечение наше – сродни очарованию, как мечта о потерянной прародине... А вы, русские, едва не потеряли свою. Нет, не в прошлом – теперь. Государственность – способ самоорганизации русского народа, а вы почти позволили обольстить себя чужой сказкой... – Вернер вздохнул:
– А моя маленькая Элли... Вся беда в том, что она живет в своем, волшебном мире и вовсе не хочет его покидать.
– Так живут многие.
– Совсем немногие. Но... Я хочу, чтобы ей и не пришлось покидать этот хрупкий, выдуманный ею мир. Возможно, это кажется сентиментальным, но это так.
– Доктор Вернер скривился в улыбке:
– Для сказки нужны деньги. Много-много денег. – Он снова задумался, потом сказал:
– Я с вами откровенен, хотя это не в моем характере. Но иначе не получится. Речь идет о моей дочери. Она, как вы понимаете, поздний ребенок. Ее мать была моложе меня почти на пятьдесят лет.
Она была сербка. Она умерла в родах. Хотите выпить?
– Почему нет?
– У нас совсем не принято выпивать в столь ранний час. Но для того и существуют правила, чтобы их нарушать.
Вернер разлил виски в широкие стаканы, поднял свой. Они выпили по стаканчику, затем еще... За разговором прошло более часа – Данилов и не заметил.
– Порой... Порой мне кажется, что за свой земной срок я прожил по меньшей мере три совсем разные жизни, – грустно сказал Вернер. – И так и не нашел покоя. Словно есть во мне – или в мире – некая едва заметная червоточина... Так бывает с камнями. Хорош, сияющ, а внутри – темное вкрапление, и настолько дисгармоничное, что не остается ничего, как распилить уродца и пустить на резцы для стекол...
Вся беда нашего мира в том и состоит, что люди, похожие на таких вот уродцев, ловко скрывают червоточины в роскоши оправ, в лживых репутациях, в вымышленных заслугах. Камни – честнее. С годами я понял, что все потери проходят, как и все надежды.
Все надежды проходят, все мечты предаются, только призраки бродят и вослед нам смеются... <Из стихотворения Петра Катериничева.>.
О нет. Это лишь красивая метафора. Потом... Когда проходит время, призраки и становятся тем, чем являются, – бесплотными фантомами нашей памяти... Прошлое исчезает, будущего нет... Вся беда в том, что и моя дочь, моя собственная дочь... Ни я, ни моя жизнь ее нисколько не интересуют. А может, это правильно?
К чему молодым нести бремя чужой жизни? Она живет как цветок. Или – самоцвет. Я любуюсь ею и не могу наглядеться. Нет, все же, наверное, цветок. Люди не столь долговечны, как камни. И – не столь живы.
Вернер взял сигару, аккуратно обрезал кончик, чиркнул спичкой.
– Я не очень общительный человек, Олег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141