– И очень попрошу тебя, без фокусов.
Дарья Александровна изволят почивать в соседней комнате, и Кеша мой слабоумный приставлен к ней со строгим наставлением: коли какое неспокойствие начнется – резать ножиком Дарью ту Александровну, аки овцу. Принцесса нынче, понятно, в цене. Но и без нее можно обойтись, коли припрет. Ты понял?
– Да. Я понял.
– Ну что? Помянем душу раба грешного Александра свет Петровича?
– Он уже умер?
– Сгорел. На работе. Белым таким пламенем. – Скулы Корнилова закаменели, потом расслабились, закончил он даже дурашливо:
– Зрелище было красивое.
– Смерть не бывает красивой.
– Что из того? Мне тут недавно афоризм пришел в голову... По поводу, так сказать... Чужую смерть стоит приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей. – Корнилов выдохнул и выпростал свой коньяк тремя глотками, как воду.
Присел, откинулся в кресле, закурил, оплыл расслабленно, наблюдая за прихотливыми завитками табачного дыма.
Был он сейчас далеко: снег кокаина словно припорошил сущее кристалликами, придавая всему иные формы и иную ясность, а тепло алкоголя ворвалось в этот холодный, стройный мир, делая его вязким, придавая привычным вещам и понятиям вычурные позы, рисуя рискованные, причудливые, гротескные, полные пугающих полунамеков картины...
Пистолет лежал на столе ненужным блестящим предметом. Он приковывал внимание. Данилов бросил взгляд – нет, не дотянуться. Остается ждать своего часа.
Олег взял стакан, посмотрел на просвет: в полутьме коньяк казался почти черным, лишь изредка искрящийся свет вспыхивал в глубине жидкости, напоминая о солнце, когда-то давно напитавшем виноградные гроздья далекой страны, и о виноделах, превративших свет в напиток, способный дарить тепло и забвение.
Глава 93
– Когда умирает какая-нибудь знаменитость, богатый или даже великий человек, большинство «простых людей» чувствуют тайную радость и видят в этом даже высшую справедливость... Да, им недодали – почестей, славы, наград, но вот Господь проявил себя – они-то живы, а тот, блестящий, осыпанный наградами Фортуны, любовью женщин – мертв! Что может быть сладостней этого?
– То-то я погляжу, ты вырядился эдаким фертом, умник: костюм, белая сорочка, галстук, да и ходики, поди, от «Piaget»?
– Я на работе.
– Да иди ты? Налей еще выпить.
Корнилов угрюмо кивнул, пододвинул Данилову бутылку, стакан. Потянулся, хрустнув ревматичными суставчиками, и – пригорюнился прямо на глазах, оплыл.
– Странно, – произнес он хрипло. – Почему я сижу здесь с тобой? Я достиг всего, чего хотел, но мне муторно до жуткой тоски... А ты... Мне вроде бы надо велеть пристрелить тебя и убираться восвояси. И – жить дальше. А я не знаю как.
Может, ты подскажешь, герой?
– А стоит ли тебе жить дальше, Корнилов? – Данилов плеснул в стакан, сделал глоток. Нет, неудобно. Не достать. Даже если бросить бутылку в нос умнику. Да и грохот ни к чему: пес его знает, этого Кешу. Рисковать Дашей нельзя.
– Жить дальше... Вопрос риторический. Жизнь мне не то чтобы в тягость, но и милой я ее не назову. Но сердце вещует: если меня не будет, то не будет и этого мира – с цветочками, девками, долларами, завистью, склокой, похмельем, вожделением, страстью... Совсем не будет. Ни-че-ro. А я хочу послюнявить ломоть этой жизнишки теперь, хороший ломоть, и получить удовольствие ото всего: от денег, от баб, от кокаина. А сейчас вот – от беседы с тобой.
– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?
Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.
– Ты мне любопытен, Данилов. Ведь догадываешься, что унесут тебя отсюда, скорее всего, в мешке, а сидишь, рассуждаешь, думаешь... О чем? Ведь даже это «скорее всего» я кинул тебе подачкой, а ты и в лице не поменялся. А ведь ты не стоик, Данилов. Надеешься выкрутиться?
– Пока живу – надеюсь. Зачем-то ты ведь беседуешь со мною, умник.
– Зачем-то...!
– Тебе плохо жилось под Папой Рамзесом?
– Как тебе объяснить... Это не было предательством. Жить «под» – всегда скверно. А Рамзес был тяжел, как сфинкс. Да! Он был бессердечен, лукав и жесток... Но я... Я его даже по-своему любил. И – ненавидел. И – снова любил.
Теперь, когда его не стало, я будто осиротел. – На глазах Корнилова показались слезы, он прикрыл лицо руками. – Мир опасен и несносен. С Головиным я чувствовал себя как за каменной стеной... Тюрьмы. Да, я завидовал ему, мучительно завидовал, но я давно привык, притерпелся к этой зависти, научился с ней жить... Да, он гений, но гении приносят только неспокойствие в этот мир. К тому же – они беспощадны. Ты даже не представляешь себе, сколько людей вокруг гробит любая неординарная, выдающаяся личность! Из самых близких! И ведь не по злобе гробит – по идее, вот что противнее всего! Нет, даже не по идее! Его гениальность застит ему мир, ничего он не видит в нем или видит таким, каким желает видеть!
Корнилов вздохнул печально.
– "Эти слезы впервые лью: и больно и приятно. Как будто тяжкий совершил я долг..." <Из «Моцарта и Сальери» Пушкина.>.
– Не юродствуй, Данилов. Уж ты точно не юродивый, а я не ирод! А Головин – и подавно не Моцарт. Хотя... мог бы быть им. Что ты знаешь о моей жизни? Что ты знаешь о Головине? Если бы страна не развалилась так стремительно и бездарно, не было бы никакого Папы Рамзеса, а был бы гениальный математик Александр Петрович Головин. Может, и не академик пока, но уж членкор точно! А аз имярек – смиренный доктор при нем.
– По-моему, больших недугов вы оба успешно избежали. И недурно устроились.
– Мы не устраивались, Данилов, ты понял? Мы – устроили эту жизнь для себя такой, какой сочли нужным.
– Да? Значит, мне повезло присутствовать при конце феерии и скупой мужской дружбы. Браво.
Реплику эту Корнилов не расслышал вовсе.
– Ты понимаешь, в чем был смысл переворота начала девяностых?
– Есть разные мнения. А уж толкований не счесть.
– Нас – умных, знающих – обрекли реформами на голодную смерть, нас макнули в дерьмо и нищету: умничаете? реформ хотите? свободы? власти? – вот вам и свобода, и власть, и демократия.
– Ты меня совсем растрогал, умник.
– Интеллект нуждается в комфортных условиях для созидания. А смена времен целый слой интеллигентных людей – инженеров, ученых – вытолкнула даже не на обочину – на помойку! Я тогда как раз закончил кандидатскую, Головин – занимался так называемой теорией «мажорантных матриц» – создавал способы вычисления в функциях нескольких переменных, зависимых как друг от друга, так и находящихся в разных пространственных множествах... Но я не об этом. Кто лучше себя чувствует в разваливающемся, полубезвластном обществе?
– Корпорации. Вернее, корпоративные системы.
– Именно! Корпорации криминальные – «воры в законе», бандиты, спортсмены; замкнутые национальные или родовые корпорации – евреи, армяне, греки, сицилийцы, чеченцы – все они связаны жестокой и жесткой дисциплиной внутри своих кланов, тейпов, сообществ; государственные законы и общественные обязательства для них вторичны по сравнению с обязанностями перед корпорацией!
Как корпорации были организованы и спецслужбы, и чиновничий аппарат, но их корпоративность вялая и действенна только в масштабах одного поколения.
– Чтобы это понять, не нужно быть математиком.
– Ха! Знаешь, чем Головин отличался от простых людей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141