Дальнейшая судьба Фрица Короля покрыта мраком. Официального извещения о смерти родители не получили. Хотя родителям неизвестно было ни о судебном приговоре, ни о полицейском преследовании сына, но фронтовые его товарищи в один голос рассказывали, что Фрица Короля во время первой мировой войны разыскивали как дезертира и незадолго до ноября 1918 года он умер в берлинской тюрьме Тегель, осужден-
ный трибуналом. Его товарищ по заключению, которого дядя Ганс нашел после долгих поисков, сообщил, что Фриц Король подавал жалобы в связи с несправедливым преследованием и наказанием, требовал возвращения своей, сданной на хранение, гражданской одежды и грозил возбудить процесс против военного суда за произвол. Единственной причиной его ареста был отказ «стать в ружье» и выступить против бунтующих новобранцев собственного полка.
— Я христианин и рабочий человек,— решительно заявил тогда Фриц Король,— кроме того, я санитар, а не палач.
Так называемый «список личного имущества», составленный нюрнбергской полицией, со штампом и печатью тюремного начальства, которое, очевидно, конфисковало все гражданские вещи арестованного при переводе его в Берлин, содержал следующий перечень: 1 светло-серое летнее пальто, 1 темно-серый костюм, 1 зеленая шляпа, 1 пара перчаток темно-рыжего цвета, 1 бумажник, 1 кошелек, 1 пара черных башмаков, 365 марок (бумажных), 1 карманные часы, 1 чемодан с самыми разными верхними и ночными рубашками, галстуками, носками, носовыми платками, а также гребень, щетка, зубная щетка, мыло и т. д.
Дядя Ганс приложил к этой описи настоятельное требование, которое за прошедшие годы (что доказывают штампы поступлений) кочевало из одной инстанции в другую.
«Глубоко озабоченный тем,— писал дядя Ганс,— что могу лишиться личной гражданской одежды, а также вещей моего отца, дорогих мне как память о покойном, настоятельно ходатайствую о возвращении мне перечисленного и полученного под расписку наличного имущества, если уж установить местонахождение моего отца и письменно сообщить мне о том не представляется возможным».
Этот листок снабжен был в Нюрнберге и Берлине, в тюрьме Тегель, служебными печатями и пометкой: «Послано не по принадлежности».
Земельный суд в Дрездене, который все же снабдил письмо регистрационным номером 8526, соблаговолил дать следующий отрицательный ответ: «О конфискации вещей Вашего отца нам ничего не известно. Для получения вышеупомянутых вещей обратитесь в Уголовную полицию города Нюрнберга, которая произвела конфискацию, или в ведающее этими вопросами интендантство. Подписал заместитель инспектора Корфес».
После двух-трех лет, проведенных в Дрездене, после памятных вечеров, когда дядя Ганс являлся к нам как великий волшебник, он исчез, и мы долго его не видели.
— Где дядя Ганс? — без конца спрашивал я у мамы.
— Ах, мальчик,— отвечала она, вытирая слезы на глазах.— Расскажу тебе когда-нибудь потом.
Но она никогда не рассказала мне об этом. Быть может, она и сама не знала и не догадывалась, где он и что попал в тюрьму, осужден за воровство, что слал ей письма, открытки, ходатайства и документы, просил содействия и помощи, которых она ему оказать не могла, так как отец категорически запретил какой-либо контакт с арестантом.
— Каков негодяй,— ругал дядю отец, когда от того приходили известия или хотя бы упоминалось его имя,— каков мошенник, притворяется невинным агнцем, а сам извечно проникает сквозь окна и стены, точно сквозь воздух.
Дядя Ганс совершил у господина Корфеса кражу со взломом.
«Мне важна истина и честь моего отца,— писал дядя Ганс известному в городе адвокату, который испещрил письмо вопросительными знаками и отослал назад, потому оно и попало в чемодан.— Я не позволю издеваться над собой и требую лишь то, что по праву принадлежит моему отцу, а также мне, иначе говоря, возвращения его личного имущества, поскольку уж его жизнь потеряна навечно и никто не сможет мне ее вернуть. Но виновника я знаю, вора, похитившего и дорогую мне жизнь, и имущество, чиновника, взбиравшегося все выше и выше по ступеням этого несправедливого мира и взобравшегося бы еще выше, если бы я не остановил его. Я должен был взять то, что принадлежит мне по праву, только так мог я разоблачить истинного виновника, привлечь его к суду, дабы он получил заслуженное наказание, которого ему, поскольку наконец-то истина выплыла на свет божий, более не избежать!»
Но приговор звучал иначе, обвинялся в квалифицированной краже дядя Ганс, ибо он, по мнению судей, расчетливо и умело подготовил взлом и никаких прав собственности на «ценную добычу» выставить как довод не мог. «Еще в сентябре,— говорилось в документах, которые я также нашел в чемодане, —он познакомился со свидетельницей Хойсслер, которая работала у инспектора Корфеса в Дрездене, Андреасштрассе, 2, первый этаж, помощницей по хозяйству и жила там же. Благодаря этому знакомству и тому, что многое видел собственными глазами, обвиняемый знал, что в квартире Корфеса имеются ценности, дорогая одежда и белье. Седьмого октября сего года обвиняемый, при содействии второго лица, которое установлено не было, убедился в том, что свидетельницы Хойсслер вечером в квартире не будет. А что супруги Корфес по вечерам чаще всего дома не бывали, обвиняемому было также известно. Вечером, между восемью часами и девятью часами пятнадцатью минутами, обвиняемый один или при содействии второго лица разбил, прицельно бросив камень, окно выходящей на Андреасштрассе веранды означенной квартиры, после чего открыл, повернув задвижку, окно и влез через него на веранду. Отсюда он, пройдя через гостиную, попал в спальню супругов Корфес. В спальне он взломал два запертых платяных шкафа и одну запертую дорожную корзину. Из гостиной он взял новую накидку с дивана, а из шкафов и корзины в спальне, частично также из незапертых ящиков платяных шкафов следующие, принадлежащие супругам Корфес, вещи: 1 мужские часы, 1 костюм, 1 мужское летнее пальто, 1 зимнее пальто на меху, 4 или 5 верхних мужских рубашек, 2 дюжины носовых платков, 1 пару мужских полуботинок, 1 красный джемпер, 1 коричневый кожаный чемодан и многочисленные предметы туалета: гребень, щетку, мыло, полотенца, носовые платки и т. д. Вещи он упаковал в принесенную небольшую дорожную корзину и в украденный чемодан. Общая стоимость краденного — около 1000 рейхсмарок...»
10
Я вспоминаю накаленную атмосферу в нашей семье, бесконечные пререкания моих родителей, вызванные этим приговором, о котором я узнал лет через двадцать пять — тридцать.
— Счастье и стекло — бьются легко,— говорил каждый раз отец, когда речь заходила об этой истории, и считал, очевидно, что вполне достаточно сказал нам, детям, прежде чем отослать из комнаты.
Но он продолжал говорить таким самодовольным тоном, так громко и настойчиво, что мы, даже на далеком расстоянии, понимали или по крайней мере догадывались, что он имел в виду.
— Я это знал, мне не трудно было предугадать, что с Гансом дело нечисто, а вы все еще верите его вракам,— возмущался он.— Этот тип бьет окна и берет все, что может ухватить, словно ему принадлежит весь мир. Он еще всех нас опозорит, хорошо, что люди на нас пальцами не показывают, а то, чего доброго, через много лет еще и на наших детей показывать будут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
ный трибуналом. Его товарищ по заключению, которого дядя Ганс нашел после долгих поисков, сообщил, что Фриц Король подавал жалобы в связи с несправедливым преследованием и наказанием, требовал возвращения своей, сданной на хранение, гражданской одежды и грозил возбудить процесс против военного суда за произвол. Единственной причиной его ареста был отказ «стать в ружье» и выступить против бунтующих новобранцев собственного полка.
— Я христианин и рабочий человек,— решительно заявил тогда Фриц Король,— кроме того, я санитар, а не палач.
Так называемый «список личного имущества», составленный нюрнбергской полицией, со штампом и печатью тюремного начальства, которое, очевидно, конфисковало все гражданские вещи арестованного при переводе его в Берлин, содержал следующий перечень: 1 светло-серое летнее пальто, 1 темно-серый костюм, 1 зеленая шляпа, 1 пара перчаток темно-рыжего цвета, 1 бумажник, 1 кошелек, 1 пара черных башмаков, 365 марок (бумажных), 1 карманные часы, 1 чемодан с самыми разными верхними и ночными рубашками, галстуками, носками, носовыми платками, а также гребень, щетка, зубная щетка, мыло и т. д.
Дядя Ганс приложил к этой описи настоятельное требование, которое за прошедшие годы (что доказывают штампы поступлений) кочевало из одной инстанции в другую.
«Глубоко озабоченный тем,— писал дядя Ганс,— что могу лишиться личной гражданской одежды, а также вещей моего отца, дорогих мне как память о покойном, настоятельно ходатайствую о возвращении мне перечисленного и полученного под расписку наличного имущества, если уж установить местонахождение моего отца и письменно сообщить мне о том не представляется возможным».
Этот листок снабжен был в Нюрнберге и Берлине, в тюрьме Тегель, служебными печатями и пометкой: «Послано не по принадлежности».
Земельный суд в Дрездене, который все же снабдил письмо регистрационным номером 8526, соблаговолил дать следующий отрицательный ответ: «О конфискации вещей Вашего отца нам ничего не известно. Для получения вышеупомянутых вещей обратитесь в Уголовную полицию города Нюрнберга, которая произвела конфискацию, или в ведающее этими вопросами интендантство. Подписал заместитель инспектора Корфес».
После двух-трех лет, проведенных в Дрездене, после памятных вечеров, когда дядя Ганс являлся к нам как великий волшебник, он исчез, и мы долго его не видели.
— Где дядя Ганс? — без конца спрашивал я у мамы.
— Ах, мальчик,— отвечала она, вытирая слезы на глазах.— Расскажу тебе когда-нибудь потом.
Но она никогда не рассказала мне об этом. Быть может, она и сама не знала и не догадывалась, где он и что попал в тюрьму, осужден за воровство, что слал ей письма, открытки, ходатайства и документы, просил содействия и помощи, которых она ему оказать не могла, так как отец категорически запретил какой-либо контакт с арестантом.
— Каков негодяй,— ругал дядю отец, когда от того приходили известия или хотя бы упоминалось его имя,— каков мошенник, притворяется невинным агнцем, а сам извечно проникает сквозь окна и стены, точно сквозь воздух.
Дядя Ганс совершил у господина Корфеса кражу со взломом.
«Мне важна истина и честь моего отца,— писал дядя Ганс известному в городе адвокату, который испещрил письмо вопросительными знаками и отослал назад, потому оно и попало в чемодан.— Я не позволю издеваться над собой и требую лишь то, что по праву принадлежит моему отцу, а также мне, иначе говоря, возвращения его личного имущества, поскольку уж его жизнь потеряна навечно и никто не сможет мне ее вернуть. Но виновника я знаю, вора, похитившего и дорогую мне жизнь, и имущество, чиновника, взбиравшегося все выше и выше по ступеням этого несправедливого мира и взобравшегося бы еще выше, если бы я не остановил его. Я должен был взять то, что принадлежит мне по праву, только так мог я разоблачить истинного виновника, привлечь его к суду, дабы он получил заслуженное наказание, которого ему, поскольку наконец-то истина выплыла на свет божий, более не избежать!»
Но приговор звучал иначе, обвинялся в квалифицированной краже дядя Ганс, ибо он, по мнению судей, расчетливо и умело подготовил взлом и никаких прав собственности на «ценную добычу» выставить как довод не мог. «Еще в сентябре,— говорилось в документах, которые я также нашел в чемодане, —он познакомился со свидетельницей Хойсслер, которая работала у инспектора Корфеса в Дрездене, Андреасштрассе, 2, первый этаж, помощницей по хозяйству и жила там же. Благодаря этому знакомству и тому, что многое видел собственными глазами, обвиняемый знал, что в квартире Корфеса имеются ценности, дорогая одежда и белье. Седьмого октября сего года обвиняемый, при содействии второго лица, которое установлено не было, убедился в том, что свидетельницы Хойсслер вечером в квартире не будет. А что супруги Корфес по вечерам чаще всего дома не бывали, обвиняемому было также известно. Вечером, между восемью часами и девятью часами пятнадцатью минутами, обвиняемый один или при содействии второго лица разбил, прицельно бросив камень, окно выходящей на Андреасштрассе веранды означенной квартиры, после чего открыл, повернув задвижку, окно и влез через него на веранду. Отсюда он, пройдя через гостиную, попал в спальню супругов Корфес. В спальне он взломал два запертых платяных шкафа и одну запертую дорожную корзину. Из гостиной он взял новую накидку с дивана, а из шкафов и корзины в спальне, частично также из незапертых ящиков платяных шкафов следующие, принадлежащие супругам Корфес, вещи: 1 мужские часы, 1 костюм, 1 мужское летнее пальто, 1 зимнее пальто на меху, 4 или 5 верхних мужских рубашек, 2 дюжины носовых платков, 1 пару мужских полуботинок, 1 красный джемпер, 1 коричневый кожаный чемодан и многочисленные предметы туалета: гребень, щетку, мыло, полотенца, носовые платки и т. д. Вещи он упаковал в принесенную небольшую дорожную корзину и в украденный чемодан. Общая стоимость краденного — около 1000 рейхсмарок...»
10
Я вспоминаю накаленную атмосферу в нашей семье, бесконечные пререкания моих родителей, вызванные этим приговором, о котором я узнал лет через двадцать пять — тридцать.
— Счастье и стекло — бьются легко,— говорил каждый раз отец, когда речь заходила об этой истории, и считал, очевидно, что вполне достаточно сказал нам, детям, прежде чем отослать из комнаты.
Но он продолжал говорить таким самодовольным тоном, так громко и настойчиво, что мы, даже на далеком расстоянии, понимали или по крайней мере догадывались, что он имел в виду.
— Я это знал, мне не трудно было предугадать, что с Гансом дело нечисто, а вы все еще верите его вракам,— возмущался он.— Этот тип бьет окна и берет все, что может ухватить, словно ему принадлежит весь мир. Он еще всех нас опозорит, хорошо, что люди на нас пальцами не показывают, а то, чего доброго, через много лет еще и на наших детей показывать будут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70