— Такое решение — не шутка.
Иной раз, слушая, как она учит слова, склоняет и спрягает, он замечал:
— Говорить на чужом языке — еще куда ни шло, но думать чужой головой — нет. В жизни не пытался себя переделать, а уж на старости лет тем более не могу. Но знать мне хотелось бы многое.
Вера кивала, захлопывала книгу, которую читала, и отодвигала ее в сторону.
— Учиться только по книгам и для школы1 — этого слишком мало.
Она едва могла бы объяснить, почему решила изучать иностранные языки, но ее манили чужие края, все отличное от ее всегдашнего окружения, что было в дальних странах.
— Не думаю, что где-либо чувствовала бы себя хорошо, но хотелось бы разок собственными глазами увидеть, так ли велики различия между нами и контрасты, как я о том читаю в книгах и газетах.
— Различия нешуточные, далеко ходить не надо,— ответил Флемминг. Неохотно вспоминал он о своих бывших друзьях, уехавших, исчезнувших.— Кое-кто над нами смеялся, когда мы после войны вкалывали до седьмого пота.
Сменив тему, он рассказал, как после той страшной бомбежки по городу проехал первый трамвай, разукрашенный цветами.
— Вот это было путешествие, я казался себе Колумбом на пути в Новый Свет.
Редко случалось, чтобы Флемминг сказал больше одной фразы, да еще к тому же о себе. Тем внимательнее слушала Вера, когда он, преодолев себя, делился тем, что все еще его волновало.
— Прежде мы с чистой совестью били окна, чтобы получить работу,— говорил он.— Но танков не остановили, да еще, отбывая трудовую повинность, сами же их смазывали, и только собственную шкуру спасали, когда сыпались бомбы. Не заблуждайся, многие и сейчас думают только о собственной шкуре.
Постепенно у Веры и Флемминга вошло в привычку вечером посидеть, поговорить о том, что случилось за день. Чаще всего они допоздна обсуждали какое-нибудь сообщение в газете или по радио, словно то или иное дело зависело от их мнения, понимания и твердой уве-
1 Non scolae, sed vitae discimus (лат.) — «Мы учимся не для школы, а для жизни».— Сенека. Письма.
ренности. Вера невольно стала скоро смотреть на многое глазами Флемминга и усвоила его суждения.
— В институте в последнее время на меня как-то странно поглядывают,— улыбаясь, призналась она Флеммингу.— Меня спросили, что я изучаю — языки или политику. В английском я, понимаешь, стала отставать.
Вместе с суждениями Флемминга она усвоила и кое-какие его предубеждения и радикальные идеи, которые он, чем больше волновало его то или иное событие, тем упрямее защищал.
— Если бы мы сами Гитлера прикончили, миллионы были бы спасены,— утверждал он.
Теперь он считал, что необходимо принимать любые меры, чтобы предотвратить чудовищную опасность, которая, по его мнению, уже надвигается.
— Все, что там изобретают, чтобы нас уничтожить, со всем этим надо бороться, чтоб не быть уничтоженными,— горячился Флемминг.— Команды подрывников, снайперов, да по мне кого угодно надо посылать, чтобы покончить с кознями тех, кто замышляет массовые убийства. Или мы хотим в один далеко не прекрасный день тихо-мирно исчезнуть, успев только подумать: почему мы этого не сделали?
Вот что всецело занимало Флемминга: бомбы, разом уничтожившие сотни тысяч людей и те, еще более чудовищные, которые могли уничтожить миллионы. Иной раз он спокойно и деловито взвешивал те немногие возможности, между которыми человечество, судя по положению вещей, еще могло выбирать.
— Либо смириться с тем, что все равно сделать ничего нельзя, либо надеяться, что не взорвется то, что по замыслу должно взорваться.
Он качал головой и, с трудом овладев собою, не скрывал, что видит один-единственный, весьма рискованный выход.
— Нет, надо делать то же самое и без всяких сомнений,— заявлял он.— Изобретать, изобретать, изобретать, и даже по возможности чуть лучше, чем они, на всякий случай!
Вера и виду не подавала, что озадачена и потрясена до глубины души этими разговорами. Как ни странно, но она прежде всего подумала о письме Гансу, в котором беспечно и легковесно болтала о каких-то случайных фактах и зимней погоде.
— Почему мы раньше не поговорили об этом? И почему,— спросила она,— мне нельзя знать, что от меня требуется? Вчера, сегодня — завтра может уже быть слишком поздно!
12
Когда Ганс вернулся, незадолго до пасхи, первое, что он сказал Вере, было:
— Благодарю тебя, ты меня спасла, без твоего письма я бы пропал.
Каждая мелочь, все эти пустяки и болтовня, даже ее сетованья и шутливые намеки на прошлое и будущее, которые она связывала с описаниями заснеженного Зандберга, были для него доказательством ее любви и неразрывности их союза.
— Вот так, словно ты вдруг взяла меня за руку и потянула за собой, прочь от всего мрачного, к тому важному, в чем мы когда-то клялись друг другу.
— Под цыганским небом? — спросила она, потрясенная избытком чувств, выказанных им, ошеломленная, потерявшая дар речи, потому что он впервые заговорил о разводе, о новом начале, здесь или в Зандберге.
Ни о чем другом, сказал Ганс, он все это время не думал. Он вспомнил тот удивительный случай, когда познакомился с Верой, заговорил и о Марианне, своей жене, которая была верна ему, пока он сидел в тюрьме, пока был на войне и все годы потом, и все-таки стала ему чужой, ожесточенная вечной разлукой.
— Мы построим свою жизнь лучше, а по мне, так будем жить как цыгане,— сказал он, обнял Веру и понес в постель, средь бела дня.— Главное, чтоб нас ничто не разделяло, чтоб не было прощанья по вечерам, вообще никаких прощаний и одиночества ни для одного, ни для другого.
И все-таки в этот первый вечер их встречи он ушел рано, ведь он, не считаясь ни с чем, пришел сразу к ней.. А потому он и не знал, предаваясь мечтам и торжественно обещая Вере все и вся, что сын его тяжело заболел и сейчас, после операции, находится между жизнью и смертью. Той же ночью они с женой поехали в Берлин, потом дальше, в туберкулезную клинику неподалеку от Зандберга. Рано утром он стоял уже у постели сына, бледного, исхудавшего, который в первый момент, казалось, не узнал отца и даже отвернулся, а говорить от слабости вообще не мог. Но через какое-то время он все-таки улыбнулся, словно только и ждал той минуты, когда придет отец и скажет:
— Томми, я останусь с тобой до тех пор, пока ты не выздоровеешь, и я возьму тебя домой.
Это обещание Ганс сдержал, ничто другое для него в это время не имело силы. Раз или два он съездил на полдня в Дрезден, уладил свои дела и объяснил Вере, что произошло.
— Понимаю,— сказала она, провожая его на вокзал, после того, как он зашел за ней к Флеммингу.— Я понимаю тебя, может быть, даже лучше, чем ты сам себя понимаешь.
У них для разговора оставалось очень мало времени — на улице и на разбитом вокзале, по которому гулял ветер. Да они и не способны были признать, что их надежды каждый раз превращаются в безнадежность.
— Я буду неподалеку от Зандберга,— сказал Ганс, прежде чем войти в вагон, словно это было ей утешением.— И как-нибудь съезжу туда, навещу твоих стариков. Передать от тебя привет?
— Да, передай привет им и передай привет твоему сыну,— кричала она ему вслед, бежала рядом с вагоном до конца платформы и махала рукой, хотя видела только что-то мелькающее, что-то исчезающее вдали, а когда Флемминг, опоздав, пришел с цветами и подарками для мальчика, заплакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70