— Да, это было бы уже не баловством, если бы ты сейчас сплавал к мосту, нырнул и достал то, что потерял тогда. И пальнул бы.
Юность и детство и безумная дерзость сделать или хоть попытаться сделать то, что сделать должно, раз этого не делал никто другой, были потом навечно утеряны, ушли в прошлое, миновали, как и годы, которым он уже потерял счет.
17
Телефон не давал покоя, никакой надежды сосредоточиться на нужном вопросе. В ту пору он слушался других, теперь он бежал от самого себя. Помощники и советчики окружали его, как всегда, осаждали его даже по телефону и предъявляли ему календари-памятки: Роз-вита, Янина, Манке и старый Флемминг, и каждый раз это были новые задачи и новые мнения, якобы очень важные.
— Так что же? — спрашивал Король и слушал перебивающие друг друга голоса, улавливал лихорадочный темп газеты: передовица не подписана, Франкенберг л Янина ее всю исчеркали, Манке хотел знать, можно ли доверять некоему Фаалю — цены на медь и алюминий; если да, то крупно на третью страницу, на которой Кулль со своими грузовиками пытается занять непомерно много места: подводы с картофелем, рыдваны с овощами, увязшие в придорожных канавах.
— А премьера? — задала вопрос Янина.— Три строчки ведь должны пройти на первой странице, по меньшей мере три, до того, как прозвякают алюминий и медь?
Вот это поистине королевская жизнь: торговля из-за строчек, благословение передовицы и колонки, посвященной экономике, которые Франкенберг, Манке, Янина или
другие написали, но в последнюю минуту сократили, обкорнали, лишили хоть какой-то оригинальности и остроты.
— На Фааля можно положиться!
Да, не было большего, чем Фааль, разумника, который мог оставить с носом кого хочешь. Когда-то Веру и Короля, а ныне своего начальника, который работал по старинке, действовал, сообразуясь с устаревшими ценами, разбазаривал миллионы, и, возможно, на его совести был даже славный Финдейзен — вот что, вдобавок ко всему, делало этот день и извещение о смерти такими тревожащими.
Стукнуть кулаком по столу, вмешаться, высказать все, что наболело, выразить напрямик свое мнение — кто уж рискнет так поступить? В последнее время многие от этого воздерживались, редко писали, а то, что писали, хоронили в нижнем ящике стола, печатали вместо этого пресные статьи молодых сотрудников, таких кипучих, когда они пришли в газету, а теперь посыпавших свои главы пеплом, если в их статье проскочит опечатка, ошибочная запятая или какое-то искажение. Откуда эта беда, эта безучастность, которая неуклонно распространяется?
— Пьеса никудышная,— сказал Король и, мысленно опять увидев жаждущего смерти героя пьесы, Вереску и горячившихся актеров, сорвал свою злость па Янине, потому что Янина защищала автора, и выкрикнул: — Не все безрадостное — правда!
Янина иронически возразила:
— Но не каждый луч указывает путь в будущее.
И Король в ярости, сжав кулаки — он уже собирался вернуться в редакцию, чтобы, если потребуется, повысить голос и заставить себя уважать,— заявил:
— Ни одной строчки не заслуживает это хныканье, даже на последней полосе, ни клочка бумаги не дам для этого.
Что и говорить, последнее слово, решающее слово, было за ним. Крупные погрешности он мог предотвратить, мелочи тем не менее проскакивали. Хотел он успеть больше, не должен был задерживаться на второстепенных вопросах: на ребенке в редакции и пустом конверте, на извещениях в газете и отговорках из-за дня рождения, а главное, на этом несказанно прекрасном Лаго-Маджо-ре с обрывками бумаги, не потонувшими, не пробитыми, не изодранными.
— Сейчас буду, уже еду,— крикнул Король в телефон и положил трубку,
В последнюю минуту кое-что все-таки налаживалось, он верил, что можно мягко, а при необходимости и насильственно обратить человека к разуму. Тогда, в лодке на Эльбе, ему следовало забыть умничанье Флемминга и выстрелить, не боясь последствий. Изменило бы это что-нибудь, или это тоже остатки иллюзий?
Король поднялся, выглянул в окно, по не увидел ничего, кроме мокрой мостовой, в которой отражалось солнце, пробившееся сквозь тесноту домов. Он потушил свет на столе, хотел \же идти, однако опять сел — взгляд его упал на записку, что попала в кипу газет, а теперь слетела к его ногам.
«Сделай-ка паузу в своей королевской жизни,— писала Катя.— П-одожди меня! Я слишком часто ждала тебя напрасно».
18
Король, стоя у окна, наблюдал, как светлеет день, как солнечные персты разгоняют в ущельях улиц дымку тумана, от которого уже неделями некуда было спастись. Снег на крышах еще таял, и повсюду с домов капало, но старая мостовая посередине улицы блестела на свету— стоптанные и накатанные гранитные плиты там и сям взблескивали, сверкали, искрились.
Неожиданная весенняя картина, тишина, одиночество и записка от Кати, которую он держал в руке, привели его в радостное возбуждение, заставившее его забыть на мгновение все неотложные обязанности и заботы. Как обычно, Катино послание, писанное в спешке, кончалось заверениями в любви и упреком, что они слишком мало бывают вместе: «Почему мы не можем пожить не торопясь? Почему позволяем, чтобы прыткие печатные строчки крали у нас самое прекрасное в жизни?»
Катя часто оставляла такие просительные письма и обвинения, утром, когда приходилось рано и врозь уезжать, или вечером и в конце недели, когда всевозможные разъезды по делам службы затягивались до ночи и даже не оставалось времени, чтобы позвонить друг другу. Особенно сильными были письменные прощальные стенания, когда Королю приходилось уезжать далеко, ведь вместе ехать не получалось, даже полчаса до
аэропорта. Чаще всего они встречались только через несколько дней после его возвращения, обмениваясь друг с другом в это время записками, и превосходили самих себя в призывах: так-дальше-продолжаться-не-может и все-следует-изменить.
«Наша совместная жизнь существует только на бумаге,— саркастически черкнула Катя на полях записки.— Любовь в записках, рискующая остаться в записках навеки, проскакивают иной раз только орфографические ошибки, но никаких ошибок в поступках, а значит, и никаких чувств».
На углу улицы была площадка — открытый склад угля, там с самосвала сгружали брикеты, тарахтели грузовики и кто-то кричал:
— Назад, я что говорю — назад!
Опять беспрестанно грохотало уличное движение, туман чуть рассеялся, но солнце поблекло, исчезло за тучами, что едва не касались крыш старых домов. Постепенно преисполненное надежд настроение стало портиться, уличный шум оглушающе нарастал, угольная пыль и дизельная гарь окончательно омрачили всю картину.
Король отложил Катину записку. Он не знал, что ответить ей, и заставил себя задержаться, подождать, спокойно подумать; сев еще раз к столу, он отодвинул в сторону извещение о смерти, на которое вновь упал его взгляд. Он хорошо знал Финдейзена, а на заводе, когда Фааль к нему подсел, как раз думал о нем и о статье, которую хотел о нем написать — он сам, и никто другой! Или он только обманывает себя, подменяет трезвую оценку действительности своими желаниями, чтобы не замечать упущенных возможностей?
Во всяком случае, все, что найисала Катя,— это не ложь и не преувеличение, никогда еще не был он так загружен работой, как в последние годы. У него едва хватало времени что-то писать и вовсе недоставало времени оставлять Кате записки, хотя бы сообщать, что он придет поздно или совсем не придет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70