Гордый приходил он к нам, искривленным большим пальцем небрежно зацепив карман тужурки, в котором громко похрустывала связка бумаг.
— Деньги, удостоверения личности, отзывы,— хвалился он и угощал нас дорогими пирожными, конфетами и шоколадным мороженым.
— Рудольф, дорогой,— обращался он к моему отцу, пододвигая ему новенькую двухмарковую купюру через стол.— Я тебе всем этим обязан, и гы тоже жил бы лучше, если бы захотел.
Мать убирала деньги, которые отец оставлял на столе.
— Тут дело не чисто,— морщил он нос, когда дядя Ганс уходил.
В депо уже разное болтали. Точно никто ничего не знал, но так много, как этот новичок, на разбитых стеклах, не зарабатывал еще ни один из давно работавших здесь стекольщиков.
— Чего только люди не болтают,— защищала дядю Ганса моя мать,— у него доброе сердце, он человек усердный, умелый, умный, вот и нашлись завистники.
Двухмарковую купюру и небольшую надбавку она тайком засовывала дяде Гансу при удобном случае назад в карман пиджака, так что игра со сластями и деньгами повторялась довольно часто, и нос отец морщил так же часто, и пререкания повторялись, но последнее слово оставалось за матерью:
— В конце-то концов, он мой брат, и досталось ему в жизни немало.
Отец что-то бурчал в ответ, что-то весьма странное, о чем тогда поговаривали у нас в семье: да впрямь ли этот Ганс наш Ганс, или он только выдает себя за нашего Ганса? Пусть предъявит хоть какие-то доказательства, особые приметы, хоть что-то, чтобы рассеять сомнения.
— Дети, бога ради, уймитесь! — взмолилась бабушка, когда до нес дошли эти разговоры.
Она знала только одно родимое пятно, по на таком месте, которое не хотела назвать, и отвергала недостойные подозрения.
— Я во всем виновата, нельзя было оставлять его тогда одного,— обвиняла она себя.— Ему пришлось своими силами пробиваться, вам следует это ценить. Радоваться и быть благодарными, что он нас разыскал.
У дяди Ганса были темные вьющиеся волосы, большие темные глаза, как и у большинства братьев и сестер моей матери. Худощавый, но мускулистый, он был почти одного роста с дядей Гербертом и дядей Георгом, лицом, жестами и походкой — тоже вылитый дядя Герберт и дядя Георг. Только складочка у рта, придававшая его лицу плутовское выражение, тихий, загадочный смех и искривленный палец вызывали какое-то неприятное удивление Кривого пальца, можно с уверенностью сказать, в нашей семье ни у кого не было, вообще никакой кривды, никаких кривых путей, за которые можно поплатиться головой.
— С подобными делами я ничего общего не имею и иметь не желаю,—слишком часто повторял отец.
В ответ мать, подсмеиваясь над ним, спрашивала:
— А кто устроил ему и работу, и такой завидный заработок?
Из-за этого они то ссорились, то непримиримо молчали, пока не начинали заново строить всякие предположения. Дядя Ганс, словно бы его все это не касалось, продолжал ходить к нам, угощал сладостями и шоколадным мороженым и к тому же— историями о Лаго-Маджоре. Не желая уступать, отец только головой качал, вытряхивал из своей кондукторской сумки пфенниги, десятипфенниговые и пятидесятипфенниговые монеты и громко их считал:
— Две семьдесят, две восемьдесят...
Но при этом внимательно слушал и позднее все, что рассказывал дядя Ганс, подвергал сомнению и над всем насмехался.
— Ну и оставался бы там, на этих чертовых куличках,— ругался он,— где жареные голуби сами в рот летят и апельсинов навалом. Что ему здесь надо? Только меня позорит. В депо о нем черт-те что болтают. Меня на каждом шагу такими взглядами провожают, будто розгами секут. Я уж не знаю, куда ступить. Повсюду груды осколков.
Мы, дети, внимательно слушали, многого не понимали, но жареные голуби, розги и груды осколков занимали наше воображение. Если мы перебивали взрослых и задавали вопросы, нам не отвечали или в резком тоне высылали из комнаты. Поэтому мы уж лучше забивались куда-нибудь в уголок, перешептывались и обсуждали, как в один прекрасный день отправимся к озеру Лаго-Маджоре. На пари стучали большими пальцами об пол, чтобы и они также искривились, как у дяди Ганса. Подражали и его тихому, загадочному смеху, но зажимали рот руками, как только смех этот перерастал в предательское хихиканье, гогот и фырканье. Из нашего сумеречного угла мы мечтательно глядели в окно, куда-то в даль дальнюю, с ее приключениями и тайнами, а мрачные намеки взрослых делали их только более завлекательными. Мы сдвигались теснее, мои двоюродные братья и сестры, мой брат и я шепотом торжественно обещали и клялись друг другу любой ценой пойти по стопам нашего любимого дяди.
Я смотрел теперь на отца другими глазами, многое не принимал уже так слепо, как раньше. Когда он в своей нарядной форме приходил со службы, я уже не спешил
к двери и не ждал от него чудес и откровений. Его кондукторская сумка, с выкатывающимися пятипфенниговыми, десятипфенниговыми монетами и марками, потеряла свое очарование, педантичный подсчет денег, оставшихся билетов и чистка этой сумки, медных пуговиц и эмблем на куртке наводили на меня только скуку и злили меня. Больше всего обижался я на отца за то, что он ни словом не упоминал дядю Ганса или даже хвастал, как ловко избегает встреч с ним, а то и вовсе не замечает его приветствий и окликов.
— На службе я не признаю родственников, там я со всеми на «вы»,— говорил он.— Дай такому мизинец, он всю руку отхватит. Но только не мою.
Чем чаще отец повторял свои поговорки, чтобы обратить дядю Ганса в дьявола, тем сомнительнее я находил их. Отец вечно твердил:
— Порядок — это половина жизни.
И отмахивался, когда мать спрашивала:
— А вторая половина?
Мать посмеивалась, слушая его язвительные речи, но порой терпенье ее лопалось, и она возражала:
— Да что ты знаешь? Что ты видел на белом свете? Глянул ли хоть раз из окон своего трамвая? Пусть бы камень и впрямь влетел тебе в окно, ты бы хоть понял, какая она есть — жизнь.
Обо всем этом я размышлял, наблюдал за всем, ко всему прислушивался, когда наступало время идти нам, детям, спать. Такие споры бывали, правда, редко, но зато часто — пикировки, отец сыпал поговорками, мать — насмешками. Я заметил, что ни он, ни она прямо не упоминали дядю Ганса, но, несмотря на это, я связывал каждый их разговор с ним. На что же еще стоило тратить так много слов, из-за чего же стоило часами горячиться? Наконец я засыпал, а во сне меня преследовали их речи о летящих голубях и камнях, звенящих осколках и розгах. В моих снах кипели сражения, и в самой их гуще героем и победителем выступал дядя Ганс, у ног которого раскинулась сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами, где повсюду слышен смех, царит веселье и разлит теплый свет. Когда я просыпался, было уже светло, родители сидели за столом, слышалось звяканье посуды, пререкания из-за хлеба, или масла, или денег на банку мармелада. Но больше ни из-за чего.
От меня не укрылось, что дядя Ганс приходил к нам теперь в гости только в отсутствие отца. Он знал часы его работы или узнавал у матери, которая шепталась с ним тихонько и доверительно.
— Милая сестричка,— говорил он матери.
А мать называла его «мой старший». Она, склонив голову чуть набок, напряженно слушала его и кивала на все, что он ни скажет. Она никогда не скрывала, что ее старший брат вырос вдали от семьи, у чужих людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Деньги, удостоверения личности, отзывы,— хвалился он и угощал нас дорогими пирожными, конфетами и шоколадным мороженым.
— Рудольф, дорогой,— обращался он к моему отцу, пододвигая ему новенькую двухмарковую купюру через стол.— Я тебе всем этим обязан, и гы тоже жил бы лучше, если бы захотел.
Мать убирала деньги, которые отец оставлял на столе.
— Тут дело не чисто,— морщил он нос, когда дядя Ганс уходил.
В депо уже разное болтали. Точно никто ничего не знал, но так много, как этот новичок, на разбитых стеклах, не зарабатывал еще ни один из давно работавших здесь стекольщиков.
— Чего только люди не болтают,— защищала дядю Ганса моя мать,— у него доброе сердце, он человек усердный, умелый, умный, вот и нашлись завистники.
Двухмарковую купюру и небольшую надбавку она тайком засовывала дяде Гансу при удобном случае назад в карман пиджака, так что игра со сластями и деньгами повторялась довольно часто, и нос отец морщил так же часто, и пререкания повторялись, но последнее слово оставалось за матерью:
— В конце-то концов, он мой брат, и досталось ему в жизни немало.
Отец что-то бурчал в ответ, что-то весьма странное, о чем тогда поговаривали у нас в семье: да впрямь ли этот Ганс наш Ганс, или он только выдает себя за нашего Ганса? Пусть предъявит хоть какие-то доказательства, особые приметы, хоть что-то, чтобы рассеять сомнения.
— Дети, бога ради, уймитесь! — взмолилась бабушка, когда до нес дошли эти разговоры.
Она знала только одно родимое пятно, по на таком месте, которое не хотела назвать, и отвергала недостойные подозрения.
— Я во всем виновата, нельзя было оставлять его тогда одного,— обвиняла она себя.— Ему пришлось своими силами пробиваться, вам следует это ценить. Радоваться и быть благодарными, что он нас разыскал.
У дяди Ганса были темные вьющиеся волосы, большие темные глаза, как и у большинства братьев и сестер моей матери. Худощавый, но мускулистый, он был почти одного роста с дядей Гербертом и дядей Георгом, лицом, жестами и походкой — тоже вылитый дядя Герберт и дядя Георг. Только складочка у рта, придававшая его лицу плутовское выражение, тихий, загадочный смех и искривленный палец вызывали какое-то неприятное удивление Кривого пальца, можно с уверенностью сказать, в нашей семье ни у кого не было, вообще никакой кривды, никаких кривых путей, за которые можно поплатиться головой.
— С подобными делами я ничего общего не имею и иметь не желаю,—слишком часто повторял отец.
В ответ мать, подсмеиваясь над ним, спрашивала:
— А кто устроил ему и работу, и такой завидный заработок?
Из-за этого они то ссорились, то непримиримо молчали, пока не начинали заново строить всякие предположения. Дядя Ганс, словно бы его все это не касалось, продолжал ходить к нам, угощал сладостями и шоколадным мороженым и к тому же— историями о Лаго-Маджоре. Не желая уступать, отец только головой качал, вытряхивал из своей кондукторской сумки пфенниги, десятипфенниговые и пятидесятипфенниговые монеты и громко их считал:
— Две семьдесят, две восемьдесят...
Но при этом внимательно слушал и позднее все, что рассказывал дядя Ганс, подвергал сомнению и над всем насмехался.
— Ну и оставался бы там, на этих чертовых куличках,— ругался он,— где жареные голуби сами в рот летят и апельсинов навалом. Что ему здесь надо? Только меня позорит. В депо о нем черт-те что болтают. Меня на каждом шагу такими взглядами провожают, будто розгами секут. Я уж не знаю, куда ступить. Повсюду груды осколков.
Мы, дети, внимательно слушали, многого не понимали, но жареные голуби, розги и груды осколков занимали наше воображение. Если мы перебивали взрослых и задавали вопросы, нам не отвечали или в резком тоне высылали из комнаты. Поэтому мы уж лучше забивались куда-нибудь в уголок, перешептывались и обсуждали, как в один прекрасный день отправимся к озеру Лаго-Маджоре. На пари стучали большими пальцами об пол, чтобы и они также искривились, как у дяди Ганса. Подражали и его тихому, загадочному смеху, но зажимали рот руками, как только смех этот перерастал в предательское хихиканье, гогот и фырканье. Из нашего сумеречного угла мы мечтательно глядели в окно, куда-то в даль дальнюю, с ее приключениями и тайнами, а мрачные намеки взрослых делали их только более завлекательными. Мы сдвигались теснее, мои двоюродные братья и сестры, мой брат и я шепотом торжественно обещали и клялись друг другу любой ценой пойти по стопам нашего любимого дяди.
Я смотрел теперь на отца другими глазами, многое не принимал уже так слепо, как раньше. Когда он в своей нарядной форме приходил со службы, я уже не спешил
к двери и не ждал от него чудес и откровений. Его кондукторская сумка, с выкатывающимися пятипфенниговыми, десятипфенниговыми монетами и марками, потеряла свое очарование, педантичный подсчет денег, оставшихся билетов и чистка этой сумки, медных пуговиц и эмблем на куртке наводили на меня только скуку и злили меня. Больше всего обижался я на отца за то, что он ни словом не упоминал дядю Ганса или даже хвастал, как ловко избегает встреч с ним, а то и вовсе не замечает его приветствий и окликов.
— На службе я не признаю родственников, там я со всеми на «вы»,— говорил он.— Дай такому мизинец, он всю руку отхватит. Но только не мою.
Чем чаще отец повторял свои поговорки, чтобы обратить дядю Ганса в дьявола, тем сомнительнее я находил их. Отец вечно твердил:
— Порядок — это половина жизни.
И отмахивался, когда мать спрашивала:
— А вторая половина?
Мать посмеивалась, слушая его язвительные речи, но порой терпенье ее лопалось, и она возражала:
— Да что ты знаешь? Что ты видел на белом свете? Глянул ли хоть раз из окон своего трамвая? Пусть бы камень и впрямь влетел тебе в окно, ты бы хоть понял, какая она есть — жизнь.
Обо всем этом я размышлял, наблюдал за всем, ко всему прислушивался, когда наступало время идти нам, детям, спать. Такие споры бывали, правда, редко, но зато часто — пикировки, отец сыпал поговорками, мать — насмешками. Я заметил, что ни он, ни она прямо не упоминали дядю Ганса, но, несмотря на это, я связывал каждый их разговор с ним. На что же еще стоило тратить так много слов, из-за чего же стоило часами горячиться? Наконец я засыпал, а во сне меня преследовали их речи о летящих голубях и камнях, звенящих осколках и розгах. В моих снах кипели сражения, и в самой их гуще героем и победителем выступал дядя Ганс, у ног которого раскинулась сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами, где повсюду слышен смех, царит веселье и разлит теплый свет. Когда я просыпался, было уже светло, родители сидели за столом, слышалось звяканье посуды, пререкания из-за хлеба, или масла, или денег на банку мармелада. Но больше ни из-за чего.
От меня не укрылось, что дядя Ганс приходил к нам теперь в гости только в отсутствие отца. Он знал часы его работы или узнавал у матери, которая шепталась с ним тихонько и доверительно.
— Милая сестричка,— говорил он матери.
А мать называла его «мой старший». Она, склонив голову чуть набок, напряженно слушала его и кивала на все, что он ни скажет. Она никогда не скрывала, что ее старший брат вырос вдали от семьи, у чужих людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70