— Дитятко! — шепнул он раз, другой, третий и вышел из своей кабинки, перебирая несколько утешительных вариантов: какого-нибудь редактора, который до сих пор числился у них одиночкой, одолели личные проблемы, кто-то хочет навестить брата, сестру или знакомого, а возможно, это просто случайный посетитель. Через полчаса, вспугнутый криком младенца, который все еще оставался один, Флемминг осмотрел сетку для покупок, висевшую на ручке коляски: там он нашел конверт, на котором коротко и ясно, размашистым почерком было написано «Господину Королю, лично».
Старик Флемминг редко пользовался возможностью постучать к Королю и просто сказать: «Ганс, на пару слов». Он знал, что его не выпроводят. Только на днях шеф тайно принес ему бутылку коньяку и поздравил с днем рождения.
— Ах ты догматик,— называл Король Флемминга с незапамятных времен.— Приятель, не выдавай только, что ты стареешь, а то и меня разоблачат.
Они посмеялись как заговорщики, поехали куда-то пообедать, расстались под хмельком поздно вечером и поздоровались на следующее утро официально, как ни в чем не бывало.
Итак, имея перед глазами брошенного ребенка, который мог в любую минуту раскричаться, а в руках письмо, адресованное ,явно Королю, Флемминг взялся за телефонную трубку и официально сообщил Розвите, секретарше шефа:
— Мне передали кое-что для шефа, лично.
Прошло какое-то время, пока молоденькая старательная Розвита настолько вникла в дело, что проснулось ее любопытство.
— Это действительно так важно? — переспросила она.— Что же там такое?
На это Флемминг не ответил, а отодвинул коляску в угол за кабинку вахтера, где висели партийные и профсоюзные флаги, красные полотнища с золотой бахромой— королевский балдахин для младенца. После чего проворно взбежал вверх по лестнице, проскочил приемную, не позволив себя задержать, вломился к шефу в «святая святых» и положил письмо на стол.
— Ребенок,— сказал он,— грудной, принесла молодая женщина, он лежит внизу, у меня, в коляске.
Франкенберг, Манке и Янина поднялись и пошли к двери, они привыкли, состроив равнодушную мину, выжидать и угадывать, кстати их присутствие или нет. На физиономии Короля не проявилось никаких чувств, он, казалось, ни в малейшей степени не был удивлен этим странным сообщением.
— Ладно, ладно, старикан,— ответил Король и протянул Флеммингу руку.— Ребенок, грудной, говоришь? Это как будто не ваша компетенция? — заметил он и обратился, улыбнувшись, к Янине.— Скажи, пожалуйста, Маргот Кнопф, пусть глянет, все ли гам в порядке.
Когда они остались с Флеммингом одни, он спросил:
— Это была Вера?
Старик покачал головой и, повернувшись к двери, резко возразил:
— Что это тебе в голову пришло? Неужели все еще строишь на этот счет иллюзии?
3
С тех пор как в их газете все чаще стали сообщать о повышении рождаемости в стране и о том, что это весьма поощряется, добродушную Маргот с утра допоздна одолевали юные матери, иной раз даже школьницы, они просили совета и помощи, чтобы уладить трудности с родителями, учителями или мастерами производственного обучения, поверяли ей свои самые тайные желания и заботы, ударялись в слезы, приходили в отчаяние, если не получали места в яслях, квартиру или подходящего бородатые и не мужа. И юные отцы появлялись у Маргот, такие, у которых ни единого волоска на лице не пробовалось, радостные или грустные свидетели своего отцовства, а порой легкомысленные парни, которым только после длительных переговоров и проверок — что никак не входило в компетенцию Маргот Кнопф — приходилось буквально подсовывать их дочерей или сыновей.
Когда Янина позвонила к Маргот Кнопф, чтобы передать ей довольно странное поручение Короля, у Маргот сидела восемнадцатилетняя девушка: она ждала ребенка и хотела бросить учебу в училище, выйти замуж и не возвращаться к родителям.
— Ни за что не соглашусь на аборт, пусть делают что хотят,— выкрикивала она, всхлипывала, рассказывала о том человеке, разведенном, которого она любит больше всех на свете, хотя в последнее время он что-то не показывается.
— Он вернется, он не обманывает,— уверяла она.— Ребенка он наверняка хочет, он сразу бы тогда женился на мне, если б мне было уже восемнадцать.
Маргот кивнула, взяла ее за руку и сказала:
— Пойдем-ка со мной!
Она сама-вырастила двоих детей, они давно уже покинули родной дом и редко вели с ней такие доверительные разговоры. Ей хотелось бы ЕЫЙТИ С девушкой в город, погулять немного по улицам, может, получаса такой прогулки хватило бы или же неторопливого разговора за чашкой кофе, чтобы разрушить иллюзии, спокойно ее расспросить и обдумать, как поступать ей дальше. Но, когда Маргот поднялась и открыла дверь своей комнаты, осажденную ожидающими, она сразу услышала крик младенца внизу в вестибюле и сухо сказала:
— Не знаю, есть ли вообще смысл в ьтом, но приходи завтра.
Она поспешила вниз по лестнице, не замечая, что девушка следует за ней, мысленно Маргот уже была совсем в другом месте, у Короля, которого спросила бы: зачем ты поручаешь Янине звонить, если у тебя такое дело?
Слишком много на нее навалилось. Старик Флеммикг нетерпеливо ждал ее, катая и покачивая коляску туда-сюда, тщетно пытаясь ' успокоить младенца. Он рассказал Маргот о конверте, так странно надписанном, и взволнованно живописал свои наблюдения, не скупясь на упреки самому себе за потерю бдительности в решительный момент. Две-три сотрудницы уже начали высказывать неудовольствие из-за шума, здесь, мол, не детский сад, не ясли, не игровая площадка, детей следует оставлять па улице или во дворе.
— Мальчик,— сказала Маргот чуть смущенно.
Она подошла ближе, стала рассматривать покрасневшее щекастенькое личико, с трудом подавляя желание взять малыша на руки, удержала и девушку, Соню, или как там ее зовут, о которой она едва не забыла. И как же смешно вела себя эта девушка, она не отходила от ребенка, неумолчно болтала какую-то чепуху:
— Ах ты хорошенький мальчоночка, что с тобой, что у тебя болит? Кто ты, как тебя зовут, где же твоя мамочка?
Детская, напевная интонация оказала свое действие, крик утих, ручонки перестали дергаться, сморщенное личико разгладилось, и на нем промелькнула улыбка.
— Нет, это не она, это наверняка не ее ребенок,— сказал старик Флемминг и попытался оттеснить девушку от младенца.— Та женщина — блондинка, на ней было темное пальто со светлым меховым воротником, это я помню точно.
Он крепко держал ручку коляски, тянул за нее, но с удивлением отпустил, когда ребенок успокоился, закрыл глаза и, видимо, снова заснул.
— Младенец спал, когда эта женщина стояла здесь,— сказал Флемминг, понизив голос.— И вдруг она исчезла, что уж тут делать?
— Да, что? — переспросила Маргот и, словно ища совета, обернулась к девушке, которая не спускала глаз с младенца и, казалось, только ждала удобной минуты, чтобы позаботиться о нем.
В углу, под плакатами, объявлениями, знаменами, коляска оставаться не могла. Листки и знамена трепыхались, а когда кто-нибудь открывал дверь, ветер и ливень врывались в вестибюль.
— Нет, что-то нужно делать, но что?
Входили посетители, звонил телефон, надо было принимать письма, пакеты и газеты.
— Прошу вас! — взывал старик Флемминг среди всей этой суматохи — коляска стояла на дороге, почтальон со своими пакетами едва не упал, споткнувшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70