— Я бы попытался,— заверял Феликс,— в самом крохотном прудишке с горсткой рыбы начал бы все сначала, в который раз уже за свою пропащую жизнь. Может, вы уже не верите, что я на такое способен?
— Верю,— ответил дядя Ганс и через забор подал Феликсу руку, словно ничего не было и его сосед только сегодня появился в этом уголке.— Сейчас же поедем к Хинцу, уж что-нибудь да найдется.
— Точка, ничего нового,— так закончил дядя Ганс свой рассказ, когда я в последний раз был у него.
Он показал на груду бумаг, которую я позднее, уже после его смерти, нашел вместе с другими его личными вещами в оставленном мне чемодане. Тут нечего добавить, никто из участников не заслуживает лучшего отзыва, в этом истинная суть, ядро дела. Ибо что погублено, того никаким волшебством уже не воскресишь, даже дядя Ганс тут окажется бессилен.
жизнь и СМЕРТЬ
1
Когда я дядю Ганса, бывало, спрашивал, как он проводит время, он с улыбкой отвечал:
— Да вот приглядываю, все ли у нас в порядке. Позднее я заметил, что при подобных ответах у дяди
появлялись горькие складки в уголках рта; он почти уже не выезжал из деревни Зандберг и лишь редко выходил из дому. Соседи делали для него покупки, а в конце недели появлялась Катя и привозила книги, пластинки, хороший трубочный табак и новости, о которых не прочтешь в газетах. Лишь два-три раза в году он собирался с духом и ехал автобусом в город, навещал старых друзей, могилу своего друга Флемминга, а также внука, который становился ему все более чуждым, таким же чужим, как его единственный сын.
Не исключено, что в конечном итоге все эти разочарования и привели дядю Ганса в тр угнетенное состояние, которое послужило причиной его смерти. Он уже не был таким веселым и уверенным в себе, каким еще совсем недавно шагал по жизни. Зрение ослабло, ему требовались более толстые стекла для очков, он не решался идти к врачу, стал небрежным в одежде, забывал подстригать свои седые волосы. В памяти появились пробелы, о многом, что раньше трогало его до глубины души, он не желал и слышать, якобы он ничего не помнил.
— Вы что-то путаете, — говорил он и тер лоб, выдыхая густые клубы табачного дыма и щурясь на солнце, которое теперь ему докучало.
Даже всем известные фокусы, которые он охотно показывал, лишь только кто-нибудь припоминал прошлое, не очень-то теперь ему удавались. Он, видимо, замечал это и пытался шквалом красноречия затушевать свои неудачи, однако без особого успеха.
— Я не старею, а просто становлюсь старше, — утверждал он. — Мне представляется, будто прошло каких-ни-
будь два дня, один плохой, один хороший, а теперь наступает третий, утро немножко коротковато, вечер подлинней, а потом ночь, которой я никогда не боялся, никогда.
Говорил он, пожалуй, еще уверенней, чем в молодые годы, настойчиво разъяснял то или другое, но если с ним не соглашались, ершился, мог оскорбить и часто бывал несправедлив. Он был полон энергии и старался создать впечатление, будто способен осуществить все, что задумал. В мое последнее посещение он бегал взад и вперед по комнате, причем держался подчеркнуто прямо, твердо ступал, демонстрируя жажду деятельности и оптимизм, но я не мог отделаться от впечатления, что на самом-то деле все обстоит совсем не так.
Нет, это был уже не тот дядя Ганс, каким я его всегда знал и каким так восхищался, незаурядный человек, в конце концов придавленный бременем всего пережитого, бременем, которого никто другой не вынес бы. После долгих расспросов я узнал, что именно произошло в тот день и в последующую ночь, когда он еще раз поехал к внуку, не застал его, поздно вечером вернулся в Зандберг, вышел из автобуса и был сбиг мотоциклом.
Ночь он еще провел в полном сознании и даже, вопреки первому впечатлению, пробудил у врачей надежду, что травмы, полученные при падении на шоссе, не опасны для жизни. Поэтому они допустили парня, который явился виновником несчастного случая, в больничную палату. Оба настойчиво этого требовали и оставались вдвоем, пока не забрезжило утро. Лишь ночная сестра, изредка во время обхода заходившая на несколько минут в палату, была тому свидетельницей и рассказала потом, как оживленно и, однако, рассудительно они друг с другом разговаривали.
— Если вытянет, так это будет чудо, — сказал хирург и закурил сигарету, когда старика внесли к нему в отделение интенсивной терапии.
Ломаного гроша, казалось, не стоила уже эта жизнь, операция длилась несколько часов, а затем приговоренный к смерти очнулся после наркоза, узнал парня, стоявшего за стеклянной дверью, и сказал:
— Впустите его ко мне.
Это было неразумно и противоречило всем правилам, тем не менее после того, как дядю Ганса положили в отдельную палату, желание ею исполнили.
— Только недолго, пожалуйста, — предупредил врач дядю Ганса.
Через полчаса он открыл дверь, но, услышав несколько слов и поняв, насколько жизненно важен этот разговор для обоих, ушел, оставив его с парнем наедине.
Это сообщил мне позднее врач, доктор Бургк, да и ночная сестра, она неоднократно измеряла дяде Гансу температуру, проверяла пульс и давала предписанные лекарства, целиком и полностью подтвердила показания парня, который должен был держать передо мной ответ после того, как я наконец напал на след всех этих фактов.
— Почаще к нему заглядывайте, — наказал врач ночной сестре; он уже облачился в новый зеленый халат, только что опять под вой сирены доставили тяжело раненного. — Странно, — добавил он еще, перед тем как направиться к двери с матовым стеклом, возле которой дожидался паренек, умолявший чуть ли не со слезами на глазах впустить его.
Врачу было немногим более тридцати лет, сестре — двадцать, а злосчастному мотоциклисту — восемнадцать, у него было круглое, простодушное лицо, испуганные глаза, на лбу белел кусочек пластыря, потому что при падении шлем у него съехал в сторону.
Автобус прибыл в двадцать один час сорок пять минут. Это случилось тринадцатого ноября, ненастный вечер, на реке и мосту, возле которого находилась автобусная остановка, стоял туман. Но фонари хорошо освещали дорогу, которую дяде Гансу предстояло перейти, направляясь к Голубому озеру. Когда он позади автобуса вышел на мостовую, то увидел на мосту свет фары, заколебался, сделал несколько поспешных шагов, чтобы заблаговременно перейти на другую сторону, потом вдруг остановился, подумав, что не успеет, попятился назад и угодил под мотоцикл, поскольку водитель рассчитывал объехать его сзади.
— Мне надо было затормозить, — сказал парень.
— Нет, это была моя оплошность, — возразил дядя Ганс. — Как вы могли предположить, что я отступлю назад, попячусь как последний дурак и врежусь в мотоцикл?
Так это произошло, так попали они в этот переплет, при котором каждый брал вину на себя, один — борясь со смертью, другой — с жизнью, казавшейся загубленной и ставшей невыносимой за какие-то секунды, доли секунд, выжженные теперь в памяти до конца дней.
— Вы не должны умирать, — сказал паренек.
— Я и не собираюсь,— ответил старик.
О чем он в действительности думал, не мог бы сказать ни один человек, это не попало ни в какой протокол и являлось бы догадкой, истолкованием, неприложимым к такому характеру, противоречащему всяким нормам, заурядности и принятым мнениям.
Но о войне и мире речь шла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70