— Чего они сейчас-то добиваются своими штуковинами?— ворчали старики.— И что все это вообще значит?
Эрлер молчал и когда одно заседание сменялось другим и на собраниях обсуждался все тот же вопрос; он никак не мог взять в толк, почему никто не упоминает о приборах и его напрасных поисках.
— Однажды я спросил об этом Хинца и получил взбучку,— пояснил Эрлер, для которого все по-прежнему оставалось загадкой.— Я, мол, должен держаться фактов, а факт тот, что разговор идет о Фидлере, а не об измерениях. Каждый мог ведь и невооруженным глазом увидеть, до чего все запущено на Голубом озере.
Так что все это время вопрос об этом странном происшествии и осведомленности председателя даже не возникал. До сих пор Эрлер никому также не сообщил, что измерительные приборы вдруг отыскались в сарае на Голубом озере. Ему представлялось, будто кто-то над ним подшутил, и сперва он просто не верил своим глазам.
— Знай я, что кто-то их украл,— сказал он,— я бы этого молодчика разорвал на части, эту сволочь.
Феликс принял известие с удивлением, но без особого волнения.
— В сарае, да? — заметил он и отложил лишь наполовину выкуренную сигарету.— Все было на месте, ключ от сарая я передал Хинцу, когда был у него тогда, по поводу освобождения от работы.
— И вы так спокойно к этому относитесь? — возмутился дядя Ганс.— Это всплывает наружу так, между прочим, и лишь с глазу на глаз? Дело надо предать огласке, кричать о нем во весь голос на весь свет. Нет, это уже слишком!
24
Что бы ни случилось и ни вышло на свет божий, всякий раз в этой связи упоминалось имя Хинца. Он назначил Феликса на ответственную должность, разрешил и способствовал устройству садков на Голубом озере. Он знал о растущей смертности рыбы в прошлую зиму, об освобождении от работы Феликса и о том, что его замещает Эрлер, знал также и об исчезнувших измерительных приборах. Однако после катастрофы говорил лишь об ответственности Феликса и никогда — о своей собственной или кого-либо другого. Для него существовал лишь один виновник, так проходили расследования и собрания, так гласил и приговор. Позднее все, кто соприкасался с этим делом, в том числе и самые высокие инстанции, которым надлежало занять определенную позицию, опять же обращались к нему. Полагались на его данные вкупе с выводами, считавшиеся «авторитетными» и «официальными», от чего они становились все авторитетнее и официальнее. Кто же с ним станет спорить?
В отвратительном настроении дядя Ганс отправился в контору, чтобы еще раз обо всем переговорить с Хин-цем. Ему не удалось убедить Матиаса поехать вместе с ним. Мальчик не хотел оставить «попрыгушку» и ящерку, к тому же, как раз когда дядя Ганс прилаживал к велосипеду детское седло, показался Феликс. С досадой нажимал дядя Ганс на педали, в бешенстве прождал целый час в конторе председателя, пока его не впустили.
— Безобразие! — выругался он, очутившись наконец в кабинете Хинца, не имевшего, по-видимому, «ни времени, ни желания возвращаться к старой истории, с которой давно покончено».
Хинц едва поднял глаза о г бумаг и с полнейшим равнодушием принял упреки в «бюрократической спеси» и применении «пыток ожиданием в приемной».
Секретарша Хинца принесла кофе и спросила:
— Может, посетитель тоже что-нибудь желает? Дядя Ганс осведомился, как это понимать, конечно,
у него есть желания, Хинц хихикнул, а хорошенькая секретарша покраснела. А при этом предлагалось на выбор всего лишь пиво или тминная водка. Ничего удивительного, таковы были здешние запасы. Дядя Ганс без колебаний выпил рюмку и немедля приступил к делу, меж тем как Хинц продолжал болтать, ему требовалось во что бы то ни стало сперва уладить какие-то вопросы, кофе у него остыл, и он снова вызвал к себе секретаршу. Дядя Ганс, игнорируя недвусмысленные взгляды на часы и замечания о срочных делах, с удивительной выдержкой взял стул и уселся напротив письменного стола.
— Выдержка,— сказал он и, глубоко вобрав в себя воздух, скрестил руки на груди,— это когда человек к тебе приходит и всю эту канитель терпит, не треснув кулаком по столу, дорогой товарищ.
Зазвонил телефон, что избавило председателя от необходимости отвечать и дать волю своим чувствам. Тем не менее, прежде чем взять трубку, он счел необходимым заметить:
— Я тоже всего лишь человек.
Капли пота выступили у него на лбу, он мучился от жары в своем застекленном кабинете, где окна открывались только на щелочку. Наполовину отвернувшись, он цеплялся за телефон, ощущая некоторое облегчение оттого, что может беседовать с кем-то, кому не надо глядеть в глаза. Он с радостью оттянул бы минуту, когда ему придется столкнуться с «выдержкой». Он улыбался и моргал, после телефонного разговора молча вышел из комнаты и вернулся с грозным вопросом:
— Кто вас вообще сюда послал, что вы позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?
— Да, в самом деле, кто? — возразил дядя Ганс и продолжал сидеть и курить трубку.
Гнев его улегся, у него с самого начала было мало надежды чего-либо добиться своим посещением. А у Хинца, осанистого видного мужчины, который начальственно повышал голос, едва кто-нибудь выводил его из себя, дрожали руки. Положение становилось комическим, Хинц утратил всякую власть над собой и заорал:
— Эти интриги, эти намеки... я не потерплю! Говорите, чего вы от меня хотите, или покиньте мой кабинет!
Перед дядей Гансом теперь сидел загнанный, сломленный человек, цеплявшийся за свое кресло, его было чуть ли не жалко. С большим трудом ему удалось обратить беду на Голубом озере в «дело Фидлера» и отбросить все, что стояло на его пути к власти и величию. Но теперь, очевидно, силы его иссякли, он устал от интриг и распрей, которые сам же разжигал, чтобы спасти собственную шкуру. Как же теперь ему еще оправдать исчезновение измерительных приборов, о которых сейчас шла речь? Лихорадочные дни и бессочные ночи не прошли для него бесследно, заседания, вызовы, допросы, все, что он утверждал и делал против собственной совести. Раньше он говорил «мой кооператив», «мои озера», «мои рыбаки», изо дня в день искал их близости и своим импонирующим поведением иных восхищал, а многих привлек на свою сторону. Теперь же он говорил только о себе, о своем недостатке времени, о своих трудностях.
— Прошу вас,— повторил он,— покиньте мой кабинет.
— Вам бы тоже не мешало на время его покинуть,— ответил дядя Ганс и поднялся.— Хотя бы на часок-другой выйти и оглядеться, все ли у вас в порядке, иначе ваш горизонт уж очень сузится, станет плачевно ограничен.
На стене между пустующими книжными полками висели многокрасочные карты всех принадлежащих кооперативу водоемов с цифрами и данными. Голубое озеро представлено было червеобразно изогнутым пятнышком среди зеленых и коричневых пятен лесов и полей, ни один дом не был обозначен на его берегах, а разметка участка Феликса перечеркнута.
— Я бы на вашем месте придерживался пословицы: «Сидя в стеклянном доме, не швыряйся камнями»,— добавил дядя Ганс и ногой отбросил удочки, загородившие ему проход, причем несколько удочек упало.— Вот, вот, поудите и спокойно все обдумайте, а главное, не пугайтесь, если клюнувшая рыбка соскочит или оборвет вам леску.
Это, видимо, произвело на Хинца впечатление. Он опомнился, покачал головой, улыбнувшись, наклонился И поднял удочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70