Он точно не помнил, когда именно Феликс с дымящимся горшком вара работал на крыше, чтобы не протекал потолок и вода не лилась на стол, стулья, кушетку, двуспальную кровать и кроватки детей. Он боялся воды, этот рыбак и пловец, что верно, то верно, на озеро ходил редко, опасался, как бы не затянуло на глубину, спуститься с олимпийского пьедестала стоило ему больше сил, чем все пройденные дистанции, вместе взятые.
И все же уйма вопросов, сомнений, неясностей, и никакого ответа, который удовлетворил бы Хинца. Но разве в этом было теперь дело?
5
Два года назад, когда Феликс колышками размечал свой участок, дядя Ганс сидел с внуком в саду. Сейчас ему живо вспомнился этот день, ранняя весна, тепло, тихо, временами ощущение одиночества, когда, устав, ребенок засыпал под зонтом. На то, что происходило рядом, он почти не обращал внимания. Уже многие пытались обосноваться в этих дебрях, но густые заросли, крапива, поваленные деревья и метровые кучи битого кирпича, оставшиеся от старого кирпичного завода, всех отпугивали. Так что до сих пор он был единственным здешним поселенцем, иногда ему как бы очень издалека слышались голоса людей, вовсе, казалось, не подозревавших о его присутствии.
Он посмотрел на малыша, наклонился к нему и стер с лобика выступившие капли пота. На траве валялась раскрытая книга, отложенная, как и все, что не было главным. Нет, он не смел отойти хотя бы на шаг, заняться чем-то другим или даже о том помыслить. Неподвижно сидел рядом, чтобы не потревожить сон ребенка, и ждал, хоть и с нетерпением, его пробуждения, того, как распахнутся глазки и радостно обнаружат, откроют и завоюют мир.
Хорошо, что никто им не мешал и с участка рядом не доносились ни приветствия, ни вопросы, ни обещания скорого соседства, словно эта молодая пара понимала, что значит для старого человека близость ребенка. Облака, заслонившие солнце, внезапно поднявшийся ветер,
зашелестевший страницами книги,— вот что привлекало его внимание, а не шаги, не треск ветвей и глухие удары по вбиваемым колышкам. Удивительные предчувствия и надежды переполняли его, пока он сидел, не шевелясь, и не спускал глаз с ребенка. Это были минуты, равные часам, и остаток жизни представал как новая жизнь, как исполнение всех желаний.
В небе прогремел самолет, быстро скрывшаяся сверкающая точка. Ни тени беспокойства, только мимолетное воспоминание о спешке, срочности и взгляде из заоблачной выси на чужие страны, границы, континенты, возвращение и, наконец, остановка в этом уголке, избранном и отвоеванном у чащобы и засаженном деревьями, поднявшими разветвленные кроны высоко над домом. Справа и слева от лужайки кустарник, ели, сосны, трехствольная береза и вишневые деревья, которые росли шпалерами до самого озера и уже зацветали.
Малыш с самого приезда сюда не переставал с удивлением разглядывать эти цветущие ветки и тянулся к ним, может, даже и во сне, когда приподнимал ручонку и улыбался. И теперь тоже, едва пробудившись, он, совсем еще сонный, выпрямился и сразу повернулся к деревьям. Неуверенно ступая, шел он к ним и с трудом дотянулся до низко клонившихся веток, коснулся нежных лепестков, как бы погладил, и отступил на шаг от колышущегося, благоухающего, рассыпающего белые пятнышки чуда.
— Там, там! — восклицал малыш, нетвердо стоя на ножках, кричал снова и снова, в десятый и сотый раз: — Там.
Рядом вбили в землю очередной колышек и внезапно послышались детские голоса, такие же радостные, восхищенные: «Там!» и «Тут!» и «Вон!». Дядя Ганс тоже поднялся и, как зачарованный, направился к внуку и тем, другим ребятишкам, которых только сейчас заметил, хотел что-то сказать, выкрикнуть, приветствовать новых соседей, но от переполнявшего его счастья мог из себя выдавить лишь тихие и вновь и вновь повторенные «Там!» и «Вон!»
6
Феликс и рыбы; незадавшаяся жизнь, крушение и в спорте, и в работе, легкомыслие или нерадивость, своеволие или себялюбие, виновность или совиновность — сы-
пались на него вопрос за вопросом. Сам же он старался выглядеть спокойным, вышел с женой из дома и вместе с пей дошел до ворот, оба все так же преданные друг другу и невозмутимые, несмотря на окружающую суматоху. Они кликнули детей, чтоб отошли от отъезжающих машин, и даже для Матиаса у них нашлись добрые слова:
— Завтра воскресенье, так ты приходи пораньше, мы в поле запустим змея.
Это было последнее, что еще услышал Хинц, прежде чем сесть в машину. Возмущенный, качая головой, он повернулся к тощему человеку, который держал в руках пачку бумаг и так и исчез из виду, яростно ею размахивая. Убыток, который потерпел кооператив, исчислялся миллионами. Дохлую рыбу поспешно зарыли в лесу, сверху засыпали хлорной известью и к дереву прибили щит с надписью: «Опасная зона — пятьдесят метров. Вход строго воспрещен».
Дети уже все успели разведать, Матиас об этом рассказал. Но сейчас его больше занимал запуск змея: нужен будет шнурок метров на сто, и очень крепкий, предупредил Феликс.
— Он, что ж, и тебе смастерил змея? — спросил дядя Ганс.
— Да, и змей уже почти готов,— взволнованно отвечал мальчик,— нужно только нарезать бумагу для хвоста.
На следующее утро Феликс и в самом деле вместе с детьми запустил сразу два больших, ярко раскрашенных змея, с развевающимися хвостами. Было ветрено, и ветер все усиливался. Стометровый шнурок, который дядя Ганс дал внуку, оказался слишком короток. Матиас прибежал домой с криком:
— Еще бечевки, еще бечевки!
Они вдвоем обшарили ящик комода, нашли только обрывки бечевки и кое-как наспех их связали.
— Ну, теперь он взлетит всех выше,— крикнул мальчик и сразу же умчался в поле.
Оттуда доносились радостные возгласы детей. На пригорке, среди свежевспаханного поля, Феликс вытягивал руки, при стихающем ветре выбирал шнурок, управляя змеем, и затем передавал его то одному, то другому сынишке.
— Выше, дай ему поднялся выше! — крикнул он Матиасу, который, удлинив шнурок, мгновенно взобрался на пригорок.
Теперь оба змея плясали над соснами ближнего леса, кружили, подпрыгивали, раскачивались и, казалось, вот-вот столкнутся, но внезапно они отпрянули друг от друга, будто кто-то, хлестнув, их разогнал. Один шнурок оборвался, шнурок Матиаса; его змей улетел безвозвратно.
Дядя Ганс не знал, как утешить малыша, когда тот прибежал к нему весь в слезах. Всему виной плохо связанная бечевка, сказал Феликс. Другой змей не улетел, а поднимался и опускался, чуть ли не касаясь вершин сосен, но ему не грозила опасность повиснуть на них или оторваться.
— Мой был плохо, некрепко привязан,— хныкал Матиас,— ты дал мне плохую бечевку.
Возле калитки соседа с велосипеда сошел какой-то старик, крикнул что-то через забор, потом в сторону поля, где Феликс уходил все дальше со змеем. Дети и жена бежали за ним следом. Старик из сил выбивался, напрасно стараясь на велосипеде подняться за ними по ухабистой дороге в горку, наконец повернул обратно и подошел к дяде Гансу.
— Ну что это за люди? — возмущаясь, спросил он.— Так топтать засеянное поле.
Бросив искоса взгляд на Матиаса, который наполовину уже успокоился, дядя Ганс возразил:
— Все это так, но никаких посевов в помине еще нет. А кому же не охота порадовать ребятишек?
Они еще немного поспорили, и тут, между прочим, выяснилось, что старика прислал Хинц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
И все же уйма вопросов, сомнений, неясностей, и никакого ответа, который удовлетворил бы Хинца. Но разве в этом было теперь дело?
5
Два года назад, когда Феликс колышками размечал свой участок, дядя Ганс сидел с внуком в саду. Сейчас ему живо вспомнился этот день, ранняя весна, тепло, тихо, временами ощущение одиночества, когда, устав, ребенок засыпал под зонтом. На то, что происходило рядом, он почти не обращал внимания. Уже многие пытались обосноваться в этих дебрях, но густые заросли, крапива, поваленные деревья и метровые кучи битого кирпича, оставшиеся от старого кирпичного завода, всех отпугивали. Так что до сих пор он был единственным здешним поселенцем, иногда ему как бы очень издалека слышались голоса людей, вовсе, казалось, не подозревавших о его присутствии.
Он посмотрел на малыша, наклонился к нему и стер с лобика выступившие капли пота. На траве валялась раскрытая книга, отложенная, как и все, что не было главным. Нет, он не смел отойти хотя бы на шаг, заняться чем-то другим или даже о том помыслить. Неподвижно сидел рядом, чтобы не потревожить сон ребенка, и ждал, хоть и с нетерпением, его пробуждения, того, как распахнутся глазки и радостно обнаружат, откроют и завоюют мир.
Хорошо, что никто им не мешал и с участка рядом не доносились ни приветствия, ни вопросы, ни обещания скорого соседства, словно эта молодая пара понимала, что значит для старого человека близость ребенка. Облака, заслонившие солнце, внезапно поднявшийся ветер,
зашелестевший страницами книги,— вот что привлекало его внимание, а не шаги, не треск ветвей и глухие удары по вбиваемым колышкам. Удивительные предчувствия и надежды переполняли его, пока он сидел, не шевелясь, и не спускал глаз с ребенка. Это были минуты, равные часам, и остаток жизни представал как новая жизнь, как исполнение всех желаний.
В небе прогремел самолет, быстро скрывшаяся сверкающая точка. Ни тени беспокойства, только мимолетное воспоминание о спешке, срочности и взгляде из заоблачной выси на чужие страны, границы, континенты, возвращение и, наконец, остановка в этом уголке, избранном и отвоеванном у чащобы и засаженном деревьями, поднявшими разветвленные кроны высоко над домом. Справа и слева от лужайки кустарник, ели, сосны, трехствольная береза и вишневые деревья, которые росли шпалерами до самого озера и уже зацветали.
Малыш с самого приезда сюда не переставал с удивлением разглядывать эти цветущие ветки и тянулся к ним, может, даже и во сне, когда приподнимал ручонку и улыбался. И теперь тоже, едва пробудившись, он, совсем еще сонный, выпрямился и сразу повернулся к деревьям. Неуверенно ступая, шел он к ним и с трудом дотянулся до низко клонившихся веток, коснулся нежных лепестков, как бы погладил, и отступил на шаг от колышущегося, благоухающего, рассыпающего белые пятнышки чуда.
— Там, там! — восклицал малыш, нетвердо стоя на ножках, кричал снова и снова, в десятый и сотый раз: — Там.
Рядом вбили в землю очередной колышек и внезапно послышались детские голоса, такие же радостные, восхищенные: «Там!» и «Тут!» и «Вон!». Дядя Ганс тоже поднялся и, как зачарованный, направился к внуку и тем, другим ребятишкам, которых только сейчас заметил, хотел что-то сказать, выкрикнуть, приветствовать новых соседей, но от переполнявшего его счастья мог из себя выдавить лишь тихие и вновь и вновь повторенные «Там!» и «Вон!»
6
Феликс и рыбы; незадавшаяся жизнь, крушение и в спорте, и в работе, легкомыслие или нерадивость, своеволие или себялюбие, виновность или совиновность — сы-
пались на него вопрос за вопросом. Сам же он старался выглядеть спокойным, вышел с женой из дома и вместе с пей дошел до ворот, оба все так же преданные друг другу и невозмутимые, несмотря на окружающую суматоху. Они кликнули детей, чтоб отошли от отъезжающих машин, и даже для Матиаса у них нашлись добрые слова:
— Завтра воскресенье, так ты приходи пораньше, мы в поле запустим змея.
Это было последнее, что еще услышал Хинц, прежде чем сесть в машину. Возмущенный, качая головой, он повернулся к тощему человеку, который держал в руках пачку бумаг и так и исчез из виду, яростно ею размахивая. Убыток, который потерпел кооператив, исчислялся миллионами. Дохлую рыбу поспешно зарыли в лесу, сверху засыпали хлорной известью и к дереву прибили щит с надписью: «Опасная зона — пятьдесят метров. Вход строго воспрещен».
Дети уже все успели разведать, Матиас об этом рассказал. Но сейчас его больше занимал запуск змея: нужен будет шнурок метров на сто, и очень крепкий, предупредил Феликс.
— Он, что ж, и тебе смастерил змея? — спросил дядя Ганс.
— Да, и змей уже почти готов,— взволнованно отвечал мальчик,— нужно только нарезать бумагу для хвоста.
На следующее утро Феликс и в самом деле вместе с детьми запустил сразу два больших, ярко раскрашенных змея, с развевающимися хвостами. Было ветрено, и ветер все усиливался. Стометровый шнурок, который дядя Ганс дал внуку, оказался слишком короток. Матиас прибежал домой с криком:
— Еще бечевки, еще бечевки!
Они вдвоем обшарили ящик комода, нашли только обрывки бечевки и кое-как наспех их связали.
— Ну, теперь он взлетит всех выше,— крикнул мальчик и сразу же умчался в поле.
Оттуда доносились радостные возгласы детей. На пригорке, среди свежевспаханного поля, Феликс вытягивал руки, при стихающем ветре выбирал шнурок, управляя змеем, и затем передавал его то одному, то другому сынишке.
— Выше, дай ему поднялся выше! — крикнул он Матиасу, который, удлинив шнурок, мгновенно взобрался на пригорок.
Теперь оба змея плясали над соснами ближнего леса, кружили, подпрыгивали, раскачивались и, казалось, вот-вот столкнутся, но внезапно они отпрянули друг от друга, будто кто-то, хлестнув, их разогнал. Один шнурок оборвался, шнурок Матиаса; его змей улетел безвозвратно.
Дядя Ганс не знал, как утешить малыша, когда тот прибежал к нему весь в слезах. Всему виной плохо связанная бечевка, сказал Феликс. Другой змей не улетел, а поднимался и опускался, чуть ли не касаясь вершин сосен, но ему не грозила опасность повиснуть на них или оторваться.
— Мой был плохо, некрепко привязан,— хныкал Матиас,— ты дал мне плохую бечевку.
Возле калитки соседа с велосипеда сошел какой-то старик, крикнул что-то через забор, потом в сторону поля, где Феликс уходил все дальше со змеем. Дети и жена бежали за ним следом. Старик из сил выбивался, напрасно стараясь на велосипеде подняться за ними по ухабистой дороге в горку, наконец повернул обратно и подошел к дяде Гансу.
— Ну что это за люди? — возмущаясь, спросил он.— Так топтать засеянное поле.
Бросив искоса взгляд на Матиаса, который наполовину уже успокоился, дядя Ганс возразил:
— Все это так, но никаких посевов в помине еще нет. А кому же не охота порадовать ребятишек?
Они еще немного поспорили, и тут, между прочим, выяснилось, что старика прислал Хинц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70