Также было и в этот день и в этот вечер, пока не стемнело и Вера уже ничего не видела.
— Может, у него были какие-то сложности,— сказал Флемминг и внес чемодан, цветочный горшок и другие вещи из прихожей опять в комнату.
Он молча положил ей чистое постельное белье, поставил лампу на стол и включил свет.
— Может,— сказала Вера и отвернулась от окна,— может, он еще придет.
А может, развод не состоялся, они не пришли к соглашению о судьбе сына, от чего, в сущности, все зависело. Когда дверь этого дома распахнется и Вера в последний раз переступит его порог и спустится по бесконечной лестнице, мальчик должен быть здесь, мальчик, сейчас уже шестнадцатилетний (это она узнала), белокурый, а не черноволосый, как отец (это она видела), не волшебник и тем более не цыган (это она чувствовала), в очках и, конечно же, силен в латыни, но не в английском и тем более не в испанском (в этом она не ошиблась).
— Кем же он хочет быть? — спросила она Ганса.
— Как и я,— был ответ,— человеком, который знает, чего он хочет.
Против этого возразить было нечего. Семейной трагедии произойти не должно, во всяком случае, из-за нее — поиски квартиры, страхи, как устроится жизнь,— где-нибудь да найдет она жилье. Работа уже нашлась, неподалеку от Зандберга было несколько заводов и даже одно новое, крупное предприятие, поставляющее машины во все страны мира. Там можно быть полезным. Работать с пользой и со смыслом. Ничто другое значения не имело, и еще любовь. Жизнь с его сыном или без него, с ее ребенком, о котором она мечтала, и с памятью о тьме-тьмущей фактов, которые были рассказаны, описаны, пересланы через множество границ и не подлежали отмене.
Из Америки Ганс привез записку и микрофильм, который он в Кембридже проглотил и таким образом доставил в Берлин. Это она знала, и этого ей было достаточно.
18
Рождество, она все еще у Флемминга. Но появилась надежда на квартиру в доме-новостройке в Зандберге, об этом позаботился Ганс. Это его подарок, его последнее «прости». О разводе, о том, что сын тут перешагнет порог, и речи больше не было. Незадолго до праздников к ней зашли молодые люди и Катя — оттуда, с виллы у Голубого озера,— она обняла Веру и назвала ее «товарищ», считая, что Вера член партии, но это было не так.
— Поймите,— сказала Катя, молодые люди молчали, только шуршали бумагой, в которую были завернуты цветы, гвоздики, пронзительно алые, как косынки цыганок, такие гвоздики росли только в оранжерее ее покойных хозяев.— Иначе невозможно, выхода для него нет. Пожалуйста, примиритесь с этим обстоятельством.
Вера узнала, что Ганс вернулся из очередной поездки тяжело больным и письмо, которое она написала, ему вручат.
«Любимый,— писала она (не желая ничего менять, хотя все опять было по-другому),— слова, за которыми ничего не последовало, стерлись. Нового я ничего не испытываю, только старую ненависть, которая, пока мы живем и любим, не исчезнет. Я ненавижу тебя, потому что ты покинул меня, и себя я тоже ненавижу, потому что не хочу отпускать тебя. Я ненавижу причины, нас разлучающие. Между нами нет ничего, что нас бы разлучало, только ненависть, которая отрывает нас друг от друга. Видимо, нас надо оторвать друг от друга, чтобы наступили лучшие времена».
Ганса поместили в тот же туберкулезный санаторий, в котором лежал когда-то его сын. Его пришлось оперировать, но он быстро выздоровел. Когда Вера навестила его после Нового года, он сказал:
— Пустяки, скоро я опять буду с тобой, это меня с ног не собьет.
Он с любовью говорил о Дрездене, о своем друге Флсммииге, о доме па склоне и многочисленных ступеньках. И о Эльбе он говорил, где жил, и о лодке, которую его сын как-то отвязал и переправил на другой берег.
— Он едва не достиг цели,— гордо рассказывал Ганс,— едва не справился без моей помощи.
А под конец, когда Вера была уже у двери, Ганс сказал:
— С ним разлучиться я не в силах, и с тобой тоже. Ты ненавидишь меня за то, что я не могу разом решиться?
— Ты давно все решил,— ответила Вера, прежде чем уйти.— Ненависть и любовь заняли у тебя определенные места. Мое место я найду себе сама.
Ill
ВЗРОСЛЫЙ И РЕБЕНОК
Когда Ганса Короля, главного редактора, спрашивали о его жизни, он вспоминал Лагов, маленький городок у прекраснейшего в мире озера, которое он в шутку называл Лаго-Маджоре, и еще вспоминал Дрезден, но обходил, улыбаясь, молчанием годы и десятилетия, страны и континенты, несомненно наложившие на него свой отпечаток.
— Только то должно попадать в газету, что задевает человека за живое,— говорил он, ибо был одержимым журналистом.
Но крошечный городок Лагов примерно в сорока километрах восточнее Одера,— с замком, когда-то принадлежавшим Мальтийскому ордену (настоящая романтическая декорация для открытой сцены), рядом с которым расположены ныне кемпинг и лодочная станция,— не годился для статьи в газету, разве что для совсем небольшого сообщения. Об этом Ганс Король мог сожалеть, изменить это было не в его силах, разве что он внес бы волевым решением факты личной жизни в производственную сферу, но такое ему и в голову не приходило. Тем не менее Лагов, этот отдаленный городишко, был отправной точкой его рассказов, как только закипала повседневная работа в редакции, а также его рукописей, которые он запирал в самый нижний ящик письменного стола. Лагов был обведен и оставался неизменно обведенным красным кружком на карте жизни Короля, сказочная гавань, откуда началось его бурное странствие, и убежище, где рождались покой или беспокойство — смотря по настроению.
В детстве он будто бы сотни раз переплывал свое Лаго-Маджоре, а в самом глубоком месте нырял до дна; в доказательство он вынес на берег изумительную раковину. Когда он заводил об этом речь, то показывал на раковину, переливающуюся всеми цветами радуги, величиной с кулак, что стояла на его столе, служила пепельницей, куда он, осторожно постукивая по ней трубкой, вытряхивал пепел, и доносила до него колокольный перезвон из глубин легендарной Атлантиды.
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем?—туманно изрекал он, маскируясь многозначительной улыбкой.
Пока самые младшие из его адептов не предъявляли ему энциклопедические данные: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста семьдесят два метра, для которой понадобилось бы сверхчеловеческое дыхание, чтобы нырнуть на дно. Коллеги постарше и все чаще и чаще даже друзья реагировали на его фантастические истории ухмылками и насмешками, кое-кого они даже раздражали. В конце концов ему уже надо было прилагать немало усилий, чтобы даже в самом узком кругу относились с доверием и пониманием к обычнейшим фактам его биографии.
Никто не давал ему пятидесяти пяти лет, когда он праздновал свой пятьдесят пятый день рождения, а когда он подошел к шестидесяти и приблизилось время ухода на пенсию, отказа от любимой работы, тут уж не только льстецы покачивали головами:
— Нет, нет, пятьдесят, самое большее два, три годочка сверх того, старше он быть не может,— говорили они, хотя среди них кое-кто надеялся вот-вот сесть в редакторское кресло.
— Да он какой-то чудодейственный курс лечения прошел, какие-то снадобья раздобыл, он же вообще не постарел, напротив, он всех нас переживет.
Король что ни день приходил с новыми планами и идеями и повторял свою любимую поговорку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70