— Что же мне сказать на работе? Я теперь вообще не знаю, могу ли я уйти сейчас или днем. Как вы считаете, когда? — И вдруг спохватился: — Что случилось? Почему вы меня раньше не разбудили? Вы же знаете... Она вырвалась и резко его оборвала:
— Откуда мне знать? — Она быстрыми шагами пошла прочь.— Ничего я не знаю.
18
— Где мальчик? — спросил старик.
Кризис миновал, молчание становилось тягостным. Сидевший на краю кровати измученный врач пожал плечами, опираясь на обе руки, приподнялся и снова опустился на кровать. Всю ночь напролет у него не было ни минуты передышки, ему давно надо было быть дома. Жене нужна машина, в такую погоду она ездила на работу на машине и отвозила обоих детей в ясли, которые находились довольно далеко от дома. У него даже не нашлось времени позвонить, он подумал было послать домой с машиной одного из шоферов клиники, но продолжал сидеть.
— Ну вот,— сказал он,— наконец-то у нас есть возможность поговорить с глазу на глаз.
Время от времени, после долгих часов напряжения,
ожидания и страха, у врачей наступают минуты слабости. Надежда, будившая все органы чувств и подхлестывавшая последние силы, грозит обратиться в покорность, бессилие — в отчаяние, сочувствие — в скорбь. Что требовалось сделать, сделано, и теперь уже ничто не помогает переносить сознание беспомощности, которое наступает, когда вынесен приговор: будет жить или умрет.
— Обещаю вам позаботиться о юноше,— сказал врач.— Не беспокойтесь.
— Я и не беспокоюсь,— заметил старик.
Он поднял глаза к потолку, избегая встретиться взглядом с врачом, который уж очень явно силился казаться спокойным, хотя голос его и выдавал. Занятно было бы попытаться его утешить, или ввести в заблуждение, или попросить, чтобы убрали подальше ампулы, трубки и тикающие приборы.
— Если правда и ложь исчерпаны, так и увиливать нечего.
Никаких уверток, никаких обиняков, лишь горькое сознание, что нечего больше скрывать. И от парня тоже, которого надо позвать сюда, потому что каждое слово старика могло быть последним, последним желанием и волей, которые непреложны.
— Больше ничего? — спросил врач и испугался сухих слов, лишающих возможности задавать другие вопросы и делиться последними мыслями.— Я сейчас его позову, попытаюсь ему объяснить.
Однако он не двинулся с места и вперил взгляд в монитор, показывавший неровное, трепыхающееся биение сердца, это длилось какие-то доли секунды, пока он следил, затаив дыхание. Потом врач поднялся и покачал головой:
— Но что я ему скажу?
— Нельзя увиливать, мы ведь в этом с вами согласны,— ответил дядя Ганс, на миг прикрыв глаза и будто с отвращением скривив губы.— Что-нибудь да придет нам в голову, мы-то, в конце концов, знаем,— сказал он, очевидно подразумевая, что хватит теперь со всякими «если» и «но» зря тратить время, последнее, исполненное безнадежности терпение иссякло.
Врач кивнул и, подойдя к двери, столкнулся лицом к лицу с ночной сестрой, которая не решалась войти в палату.
— Пожалуйста, позовите сюда молодого человека,— сказал он ей,— а потом ступайте домой. Я сейчас отсылаю свою машину, с ней и отправитесь! Она кивнула, но, уходя, бросила:
— Только если мы все поедем.
19
— Они уже знают,— сказал молодой человек сестре-блондинке с облегчением, но также и с беспокойством.
Хотя ему не пришлось ничего объяснять по телефону, он сам остался в неведении о том, что его ждет, когда он придет на работу, домой к матери и к своей подружке Хайди. «Все в порядке, нас давно известили»,— сказал мастер, но этим, по существу, и ограничился. Его на этот день отпускают, да и на следующий тоже, если потребуется. Звонили из полиции, а к его матери и к Хайди поехали еще ночью. Все в деревне знали еще с раннего утра, что у зандбергской автобусной остановки произошел тяжелый несчастный случай.
— Это можно было предположить, но тут ведь не до предположений,— сказала сестра.
Взяв его за руку, она провела его к лифту. В коридоре второго этажа, где находилось также и родильное отделение, перед отделением интенсивной терапии она потащила его к окну, кивнула на белый вихрь хлопьев, на заснеженную улицу и уронила:
— Хуже не бывает.
Парень до сих пор ничего не замечал, он почти утратил чувство места и времени, а сестра отвлекла его разговорами и втолкнула в угол коридора, когда из палаты со стеклянной дверью вывезли на каталке умершую старуху, только по шею накрытую простыней. Лишь по знаку сестры мертвой натянули простыню на лицо, после чего каталка исчезла в лифте.
— Веди себя тихо и, главное, крепись,— удерживая парня за плечо, наставляла сестра, когда они очутились перед дверью палаты, где лежал старик.— Тихо,— шепнула она,— и не с таким лицом, и никаких вопросов. Вообще не говори, если он говорить не захочет, и не оставайся ни минуты дольше, чем тебе разрешат. Ты меня понял?
Парень уставился, на свет лампы, пробивавшийся сквозь матовое стекло двери, ему казалось, он слышит голоса и словно бы издалека голос старика.
— Я понял,— сказал он.— Мне разрешается его увидеть еще только раз. Значит, это так серьезно?
20
Старик неподвижно лежал в постели,, не чувствуя ни рук, ни ног, даже боли никакой не ощущая. Шаги и голоса удалились, врач и другие, кого он надеялся еще увидеть. Словно бы даже убывали свет, воздух, земля, по которой ногам его никогда уже не суждено ступать. Словно его уносило, будто он куда-то соскальзывал, и ощущение одиночества и пустоты, гаснущие мысли — и внезапно страх, уже не во сне, а взаправду и навсегда выскользнуть из жизни.
Нет, еще нет, потому что свет снова сделался ярче, а воздухом, хоть и перегретым, можно было дышать и даже как бы всем телом его чувствовать. На оконной раме скопилось много снега, вот бы схватить пригоршню, если бы преодолеть слабость, протянуть руку и раскрыть окно. Из коридора доносился шепот, там о чем-то договаривались, что касалось его, его жизни, и ничего другого.
Потом старик увидел парня, тот наклонился над ним, увидел его протянутую руку, пожал ее, будто не было ни минуты оцепенения и малодушия.
— Садись,— сказал он парню.
Но тут подскочила сестра, а врач оттолкнул парня и подхватил покачнувшуюся капельницу. Несколько трубок и канюль того и гляди могли оторваться, тонкие каналы жизни, покрытые салфеткой, которую на глазах у парня пришлось убрать.
— Это я?..— спросил он и испуганно отступил.
В том положении, в каком находился старик, многое не имело больше значения. Был ли в стараниях врача, которые вновь теперь потребовались, еще какой-то смысл? Нелегко выступить против всей этой аппаратуры с ее колеблющимися, дрожащими стрелками, окружавшей кровать,— барьер, который не преодолеть,— и лишь за ним лица врача, сестры и парня, на чьи испуганные вопросы не было ответа. До тех пор, пока старик не сказал:
— Хватит, мне совсем хорошо.
Тут сестра вышла из палаты, а вслед за ней врач,
выключив лампу, потому что стало совсем светло. Снег все шел и шел, с улицы доносились детские голоса, школьники кидались снежками. Этот радостный гам окончательно приободрил дядю Ганса, он не испытывал никакой боли и сказал:
— Утром день так долог, что кажется, ему не будет конца.
21
Да, стало совсем светло, снегопад почти прекратился, шум на улицах, гул машин, и по тротуару под окнами уже протоптана дорожка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70