"Реминисценцией такого обычая является
Соловей-разбойник, соорудивший себе гнездо на двенадцати дубах". Позднее
русские исследователи "проблемы Соловья" провели другие, не менее
интересные параллели. Так, одно из суданских племен укрывалось от своих
врагов на ветвях эриодендронов: первый "этаж" воздушного укрепления
составляло жилище с провизией и домашними животными, выше располагалась
корзина для воинов. А неподалеку от Торуня (Польша) в старину был могучий
дуб, знаменитый тем, что на нем какое-то время жили (!) прусские
крестоносцы.
Однако все эти материалы играли уже второстепенную роль, потому что такие
же факты выявились и в русской истории.
Заглянем в словарь В.И.Даля. Оказывается, у слова "кровать" помимо
значения, всем нам известного, было раньше и такое: "охотничьи полати,
помост на дереве, для стрельбы медведя". Подобные же "кровати", по
свидетельству письменных источников, использовались и в оборонительных
целях. Представить воочию, как все это происходило, поможет цитата из
комментариев к "Слову о полку Игореве", принадлежащих перу дореволюционного
переводчика этого памятника Н.М.Павлова-Бицына. (Какое отношение к
обсуждаемой теме имеет само "Слово", будет сказано в дальнейшем.)
"Нам припоминается, - писал он, - сторожевая жизнь степной русской
украйны (окраины. - Ю.М.) и весьма характерный способ караулов, устроенных
для наблюдения за вторгавшимися в степь. Этот способ со времени киевских
князей, боровшихся с половцами, сохранялся еще и в московский царский
период, когда врагами уже являлись крымские татары. На одиноких дубах,
рассеянных по всей беспредельной равнине, сидят вверху стражники, дозорцы и
пристально смотрят на бесконечную степную даль. Под дубом еще другой
стражник и два оседланных коня. Завидится вдали пыль или вообще
какая-нибудь тревога от табуна или от войска - стражник подает клич сверху
дерева; его товарищ под дубом садится на одного из оседланных коней и едет
к следующему такому же пункту".
Спрашивается теперь, почему и разбойники не могли устраивать себе
наблюдательные пункты на деревьях? Для придорожных засад в лесистой
местности эта мера была, пожалуй, и неизбежной.
Вот так под рационалистическим углом зрения "таяли" все птичьи атрибуты
Соловья-разбойника. В понимании этого образа наметилась соблазнительная
простота. Со страниц некоторых работ конца XIX века, касающихся изложенной
концепции, явственно слышится вздох облегчения. "Данное г. Потебней
объяснение устраняет необходимость видеть в Соловье сверхъестественное
существо, получеловека-птицу", - с удовлетворением констатировал, например,
Л.Н.Майков. Все поступки, все черты персонажа стали выглядеть
человеческими, а это позволяло, не углубляясь в дебри мифологической
фантастики (чем активно занимались до этого многие исследователи), всецело
сосредоточиться на поисках реально-исторической основы образа Соловья,
которые к тому времени также стали разворачиваться достаточно интенсивно.
Одна область поисков напрашивалась с самого начала: летописи. Если у
Соловья был прототип в истории, он должен был буквально поразить
современников размахом своих действий, а возможно, и какими-то другими
особенностями - и вряд ли столь заметная фигура ускользнула бы от внимания
летописцев. Так удалось ли отыскать что-нибудь подобное?
Нашли лишь вот что. Согласно Никоновской летописи, в 1008 году "изымаша
хитростию некоею славнаго разбойника, нарицаемаго Могута". Представ перед
Владимиром Святославичем, он "въекрича зело, и многы слезы испущая из
очию", обещал больше не творить зла и жить до конца своих дней в покаянии.
От таких слов "Владимер умилися душею и сердцем" и отправил разбойника в
дом своего духовного отца, митрополита Ивана, повелев никогда не покидать
этот дом. "Могут же, заповедь храня, никакоже исхожаше из дому митрополичя,
и крепким и жестоким житием живяше, и умиление и смирение много показа, и
провидев свою смерть, с миром почи о Господи". Не правда ли, по первом
чтении трудно даже определить, имеет ли этот рассказ хоть какое-нибудь
отношение к нашей теме. Многие ученые, однако, видели в нем историческое
зерно былинного сюжета, а некоторые, например, М.Г.Халанский, попросту
считали его "древнейшим вариантом былины об Илье Муромце и
Соловье-разбойнике".
Что же общего между летописным разбойником и эпическим? Назывались
следующие признаки сходства. Во-первых, и того и другого разбойника
приводят к киевскому князю Владимиру. Во-вторых, оба в чем-то похоже ведут
себя перед князем (один громко вскричал, другой сильно свистнул).
В-третьих, участь Соловья-разбойника тоже порой благополучна: некоторые
былинные варианты ничего не говорят о его казни, а изредка, вопреки
основной версии сюжета, Илья отпускает врага на свободу.
Видно, слишком уж велико было желание найти "летописного Соловья", коли
исследователей удовлетворяли эти скудные и натянутые параллели... В
действительности несхожего тут гораздо больше. Например, невозможно
поверить, будто слезный вопль летописного разбойника стал прообразом
разрушительного и опасного для людей свиста Соловья. В Могуте вообще нет
ничего "птичьего". Его, далее, не победили в схватке, а поймали хитростью.
Летопись вообще умалчивает, как именно и кем он был пойман, да все это и
несущественно с точки зрения внутренних задач повествования - мы ведь имеем
дело не с "приключенческой" историей о поимке разбойника, а с назидательной
легендой о раскаянии грешника, присутствие которой в Никоновской летописи
более чем естественно.
"Повесть временных лет" поместила под 996-м годом рассказ о том, что
богобоязненный князь Владимир не решался поначалу казнить разбойников, но
епископы убедили его: казнь злодея - не грех. Составитель Никоновской
летописи воспроизвел этот эпизод, расцветив его новыми подробностями, а под
конец воздал хвалу Владимиру, который, будучи "многотръпелив зело и смыслен
в разуме", решал участь лиходеев "с рассмотрением и великим испытанием".
Простейшая логика диктовала: вслед за рассказом о Владимире, казнящем
разбойников, нужен рассказ о Владимире милующем. Этой цели как нельзя лучше
отвечал сюжет о Могуте. Вся статья Никоновской летописи за 1008 год
пропитана христианским морализаторством и завершается новым панегириком
праведному князю.
Но главное даже не в том. Рассказ о событии, якобы имевшем место в 1008
году, впервые появился на страницах Никоновской летописи, составление
которой датируется XVI веком. Ни единого слова о Могуте в предшествующем
летописании нет. Перед нами, судя по всему, легенда довольно позднего
происхождения, и это заставляет окончательно распроститься с мыслью видеть
в Могуте прототип былинного разбойника, потому что былина о Соловье, по
общему убеждению, возникла еще в Древней Руси.
Не так давно в научный оборот ввели еще один интересный для нашей темы
источник, хотя и на "..л раз у меня нет уверенности, что он действительно
как-то связан с Соловьем-разбойником. Во всяком случае, сакраментальное имя
Соловей на летописных страницах прозвучало. Одна новгородская летопись,
составленная в XVI веке, поведала следующую историю, отнеся ее к 1209 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Соловей-разбойник, соорудивший себе гнездо на двенадцати дубах". Позднее
русские исследователи "проблемы Соловья" провели другие, не менее
интересные параллели. Так, одно из суданских племен укрывалось от своих
врагов на ветвях эриодендронов: первый "этаж" воздушного укрепления
составляло жилище с провизией и домашними животными, выше располагалась
корзина для воинов. А неподалеку от Торуня (Польша) в старину был могучий
дуб, знаменитый тем, что на нем какое-то время жили (!) прусские
крестоносцы.
Однако все эти материалы играли уже второстепенную роль, потому что такие
же факты выявились и в русской истории.
Заглянем в словарь В.И.Даля. Оказывается, у слова "кровать" помимо
значения, всем нам известного, было раньше и такое: "охотничьи полати,
помост на дереве, для стрельбы медведя". Подобные же "кровати", по
свидетельству письменных источников, использовались и в оборонительных
целях. Представить воочию, как все это происходило, поможет цитата из
комментариев к "Слову о полку Игореве", принадлежащих перу дореволюционного
переводчика этого памятника Н.М.Павлова-Бицына. (Какое отношение к
обсуждаемой теме имеет само "Слово", будет сказано в дальнейшем.)
"Нам припоминается, - писал он, - сторожевая жизнь степной русской
украйны (окраины. - Ю.М.) и весьма характерный способ караулов, устроенных
для наблюдения за вторгавшимися в степь. Этот способ со времени киевских
князей, боровшихся с половцами, сохранялся еще и в московский царский
период, когда врагами уже являлись крымские татары. На одиноких дубах,
рассеянных по всей беспредельной равнине, сидят вверху стражники, дозорцы и
пристально смотрят на бесконечную степную даль. Под дубом еще другой
стражник и два оседланных коня. Завидится вдали пыль или вообще
какая-нибудь тревога от табуна или от войска - стражник подает клич сверху
дерева; его товарищ под дубом садится на одного из оседланных коней и едет
к следующему такому же пункту".
Спрашивается теперь, почему и разбойники не могли устраивать себе
наблюдательные пункты на деревьях? Для придорожных засад в лесистой
местности эта мера была, пожалуй, и неизбежной.
Вот так под рационалистическим углом зрения "таяли" все птичьи атрибуты
Соловья-разбойника. В понимании этого образа наметилась соблазнительная
простота. Со страниц некоторых работ конца XIX века, касающихся изложенной
концепции, явственно слышится вздох облегчения. "Данное г. Потебней
объяснение устраняет необходимость видеть в Соловье сверхъестественное
существо, получеловека-птицу", - с удовлетворением констатировал, например,
Л.Н.Майков. Все поступки, все черты персонажа стали выглядеть
человеческими, а это позволяло, не углубляясь в дебри мифологической
фантастики (чем активно занимались до этого многие исследователи), всецело
сосредоточиться на поисках реально-исторической основы образа Соловья,
которые к тому времени также стали разворачиваться достаточно интенсивно.
Одна область поисков напрашивалась с самого начала: летописи. Если у
Соловья был прототип в истории, он должен был буквально поразить
современников размахом своих действий, а возможно, и какими-то другими
особенностями - и вряд ли столь заметная фигура ускользнула бы от внимания
летописцев. Так удалось ли отыскать что-нибудь подобное?
Нашли лишь вот что. Согласно Никоновской летописи, в 1008 году "изымаша
хитростию некоею славнаго разбойника, нарицаемаго Могута". Представ перед
Владимиром Святославичем, он "въекрича зело, и многы слезы испущая из
очию", обещал больше не творить зла и жить до конца своих дней в покаянии.
От таких слов "Владимер умилися душею и сердцем" и отправил разбойника в
дом своего духовного отца, митрополита Ивана, повелев никогда не покидать
этот дом. "Могут же, заповедь храня, никакоже исхожаше из дому митрополичя,
и крепким и жестоким житием живяше, и умиление и смирение много показа, и
провидев свою смерть, с миром почи о Господи". Не правда ли, по первом
чтении трудно даже определить, имеет ли этот рассказ хоть какое-нибудь
отношение к нашей теме. Многие ученые, однако, видели в нем историческое
зерно былинного сюжета, а некоторые, например, М.Г.Халанский, попросту
считали его "древнейшим вариантом былины об Илье Муромце и
Соловье-разбойнике".
Что же общего между летописным разбойником и эпическим? Назывались
следующие признаки сходства. Во-первых, и того и другого разбойника
приводят к киевскому князю Владимиру. Во-вторых, оба в чем-то похоже ведут
себя перед князем (один громко вскричал, другой сильно свистнул).
В-третьих, участь Соловья-разбойника тоже порой благополучна: некоторые
былинные варианты ничего не говорят о его казни, а изредка, вопреки
основной версии сюжета, Илья отпускает врага на свободу.
Видно, слишком уж велико было желание найти "летописного Соловья", коли
исследователей удовлетворяли эти скудные и натянутые параллели... В
действительности несхожего тут гораздо больше. Например, невозможно
поверить, будто слезный вопль летописного разбойника стал прообразом
разрушительного и опасного для людей свиста Соловья. В Могуте вообще нет
ничего "птичьего". Его, далее, не победили в схватке, а поймали хитростью.
Летопись вообще умалчивает, как именно и кем он был пойман, да все это и
несущественно с точки зрения внутренних задач повествования - мы ведь имеем
дело не с "приключенческой" историей о поимке разбойника, а с назидательной
легендой о раскаянии грешника, присутствие которой в Никоновской летописи
более чем естественно.
"Повесть временных лет" поместила под 996-м годом рассказ о том, что
богобоязненный князь Владимир не решался поначалу казнить разбойников, но
епископы убедили его: казнь злодея - не грех. Составитель Никоновской
летописи воспроизвел этот эпизод, расцветив его новыми подробностями, а под
конец воздал хвалу Владимиру, который, будучи "многотръпелив зело и смыслен
в разуме", решал участь лиходеев "с рассмотрением и великим испытанием".
Простейшая логика диктовала: вслед за рассказом о Владимире, казнящем
разбойников, нужен рассказ о Владимире милующем. Этой цели как нельзя лучше
отвечал сюжет о Могуте. Вся статья Никоновской летописи за 1008 год
пропитана христианским морализаторством и завершается новым панегириком
праведному князю.
Но главное даже не в том. Рассказ о событии, якобы имевшем место в 1008
году, впервые появился на страницах Никоновской летописи, составление
которой датируется XVI веком. Ни единого слова о Могуте в предшествующем
летописании нет. Перед нами, судя по всему, легенда довольно позднего
происхождения, и это заставляет окончательно распроститься с мыслью видеть
в Могуте прототип былинного разбойника, потому что былина о Соловье, по
общему убеждению, возникла еще в Древней Руси.
Не так давно в научный оборот ввели еще один интересный для нашей темы
источник, хотя и на "..л раз у меня нет уверенности, что он действительно
как-то связан с Соловьем-разбойником. Во всяком случае, сакраментальное имя
Соловей на летописных страницах прозвучало. Одна новгородская летопись,
составленная в XVI веке, поведала следующую историю, отнеся ее к 1209 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19