Трудно счесть это случайным
совпадением. Предполагать, что образ Дива в "Слове" создан на основе фигуры
Соловья-разбойника, тоже не приходится. Див - самостоятельный персонаж,
черты которого, судя по всему, имеют свои достаточно глубокие корни.
Остается сделать вывод, что когда-то сам Див - в сочетании со
змееборческими мотивами - частично послужил моделью для образа Соловья.
На основании всего вышесказанного логику формирования образа Соловья
можно, гипотетически представить себе так. Сказочно-мифологический Змей
передал ему свою сюжетную роль чудовища, с которым борется богатырь. Тип
свистящего Змея подсказал мысль сделать главным оружием чудовища свист.
Пример Дива способствовал закреплению нового "звучного" персонажа в позиции
"връху древа". Это, в свою очередь, задействовало мифологему, о которой мы
еще не говорили.
Индоевропейская мифология более или менее четко различала три яруса мира
- верхний, средний и нижний. Организующей вертикалью в этой модели
Вселенной служил образ мирового дерева, а каждый из ярусов, будучи связан
соответственно с вершиной, стволом и корнями дерева, символизировался
определенными животными. Символом верхнего мира, понятное дело, были птицы,
к среднему миру относились волк, медведь, олень и другие звери, а
представителями нижнего мира выступали пресмыкающиеся, земноводные и рыбы.
Эту систему образов можно часто встретить в повествовательном фольклоре,
хотя связь ее с архаичной моделью мира улавливает уже только глаз
специалиста. Помните, где была упрятана смерть Кащея Бессмертного? Как
признался он сам: "На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит,
под дубом сундук зарыт, в сундуке - заяц, в зайце - утка, в утке - яйцо, в
яйце - моя смерть". Чтобы победить Кащея, сказочному герою пригодилась
помощь животных, которых он прежде пощадил. Когда Иван Царевич достал
из-под дуба (или из дупла) сундук, из него выскочил заяц; его догнал волк,
но из зайца выпорхнула утка; утиное яйцо упало в море; из воды яйцо с
Кащеевой смертью достала щука. Вся вереница образов может показаться
чересчур пестрой и бессмысленно длинной, если не разглядеть в ней
динамически развернутую модель мира - верхний, средний и нижний ярусы с
соответствующими животными плюс дерево... Та же мировая "трехчленка",
только без дерева, образует стержень былины о князе-оборотне Волхе
(Вольге). Когда он родился, взволновалась вся природа: птицы улетели в
поднебесье, звери в лесах разбежались, рыбы ушли в глубину. И было им чего
бояться. Повзрослевший Волх использовал свое оборотничество для прокорма
дружины. Обернувшись соколом, он бил гусей-лебедей; обернувшись волком,
охотился на зверя; обернувшись щукою, загонял рыбу в сети. Затем с помощью
похожих превращений Волх одержал победу над Индийским царством.
Стоит подчеркнуть, что в обоих случаях перед нами персонажи со "змеиной
наследственностью". Происхождение образа Кащея от образа Змея достаточно
очевидно, а про Волха в былине прямо сказано, что он зачат матерью от Змея.
Для Змея же связь с мировым деревом, а также способность приобретать облик
другого существа характерны издревле.
В свете приведенных материалов не составляет труда объяснить, почему
Соловей-разбойник свистит по-соловьиному, ревет по-звериному, шипит
по-змеиному. Как отмечают Вяч.Вс. Иванов и В.Н.Топоров, три вида звуков,
издаваемых Соловьем, "явно соотнесены с... тремя космическими сферами,
объединяемыми образом дерева". Здесь надо принять во внимание, что Змей
обычно располагался у корней мирового дерева, а на его вершине славянские
источники порой упоминают соловья или соловьев.
Поскольку Соловей-разбойник статичен и опасен только своим звуковым
оружием, он не превращается в животных трех мировых сфер, а лишь
воспроизводит их голоса. По этой же причине он оказался теснее, нежели
Кащей и тем более Волх, связан с архаичным образом мирового дерева, которое
хорошо просматривается за "фундаментальными" дубами Соловья. Кажется, мы
добились принципиальной ясности в вопросе о происхождении фигуры
Соловья-разбойника. Грубо говоря, удалось понять, как из Змея могли сделать
Соловья. И вот тут-то, в последнем звене логической цепочки, вдруг
возникает труднопреодолимое препятствие.
Ранее у нас уже был повод отметить, что образ соловья-птицы никак не
вяжется с боевой ситуацией. Теперь есть смысл продолжить эту тему.
Соловьиное пение и вообще соловей ("соловейка", "соловейчик", "соловушка")
традиционно вызывают к себе только положительное отношение. Сравнение с
соловьем было лучшей похвалой певцу, поэту, проповеднику. Историк
В.Н.Татищев писал о легендарном жреце Богомиле, который "сладкоречив ради
наречен Соловей"; такого же "почетного звания" удостоился от создателя
"Слова о полку Игореве" великий песнетворец Боян. В народной песенной
лирике соловей передает своим пением девушке весточку от милого, но
смолкает, когда горюет невеста. В обрядовых песнях соловей, вьющий гнездо,
символизирует строителя дома, устроителя семейного очага... Словом, трудно
найти птичий образ, который так мало подходил бы на роль чудовища, злодея,
страшного врага земли Русской. В отличие от Соловья Будимировича, былинная
роль коего созвучна образам народной поэтики, фигура
Соловья-разбойника находится в разительном противоречии с "репутацией"
соловья, установившейся в бытовом и поэтическом сознании. Само имя
Соловей-разбойник, если вдуматься, - оксюморон, парадоксальное сочетание
несовместимых понятий, что-то вроде "живого трупа" или "горячего льда".
Любопытная психологическая деталь: на эту парадоксальность до сих пор
обращали внимание - по крайней мере, печатно - только нерусские
исследователи нашего эпоса. Очевидно, требуется чуточку "отстраненное" и
достаточно "взрослое" знакомство с образом, который для нас с вами привычен
с детства, чтобы по-настоящему ощутить заложенную в нем противоречивость и
удивиться: почему соловей стал разбойником?
Именно так поставил вопрос в 1865 году немецкий ученый К.Марте. Должно
быть, рассудил он, соловьиные трели, доносившиеся "в поздний час из
глубокого лесного мрака", наводили на русских страх, потому что леса были
полны разбойников. Это наивное объяснение спустя несколько лет справедливо
высмеял видный хорватский славист В.Ягич. Но и его не оставлял в покое
вопрос, "как же русский народ пришел к тому, чтобы приписать безобидному
соловью столь ужасно-отвратительную роль, какую играет Соловей в эпосе".
Увы, гипотеза, предложенная самим Ягичем, - будто бы прототипом
Соловья-разбойника, как и Соловья Буди-мировича, был библейский Соломон,
имя которого народ переделал в "птичье", - ненамного убедительнее
раскритикованных им домыслов. Проще всех поступил уже упоминавшийся
А.Александер. Отметив, что "выбор имени Соловей в данном случае создает
эффект оксюморона", американский профессор даже не попытался это как-нибудь
объяснить.
Найти объяснение действительно нелегко. И все-таки попробуем. Я думаю, на
выбор имени, точнее, образа конкретной птицы, решающее влияние оказал выбор
свиста в качестве оружия нового персонажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
совпадением. Предполагать, что образ Дива в "Слове" создан на основе фигуры
Соловья-разбойника, тоже не приходится. Див - самостоятельный персонаж,
черты которого, судя по всему, имеют свои достаточно глубокие корни.
Остается сделать вывод, что когда-то сам Див - в сочетании со
змееборческими мотивами - частично послужил моделью для образа Соловья.
На основании всего вышесказанного логику формирования образа Соловья
можно, гипотетически представить себе так. Сказочно-мифологический Змей
передал ему свою сюжетную роль чудовища, с которым борется богатырь. Тип
свистящего Змея подсказал мысль сделать главным оружием чудовища свист.
Пример Дива способствовал закреплению нового "звучного" персонажа в позиции
"връху древа". Это, в свою очередь, задействовало мифологему, о которой мы
еще не говорили.
Индоевропейская мифология более или менее четко различала три яруса мира
- верхний, средний и нижний. Организующей вертикалью в этой модели
Вселенной служил образ мирового дерева, а каждый из ярусов, будучи связан
соответственно с вершиной, стволом и корнями дерева, символизировался
определенными животными. Символом верхнего мира, понятное дело, были птицы,
к среднему миру относились волк, медведь, олень и другие звери, а
представителями нижнего мира выступали пресмыкающиеся, земноводные и рыбы.
Эту систему образов можно часто встретить в повествовательном фольклоре,
хотя связь ее с архаичной моделью мира улавливает уже только глаз
специалиста. Помните, где была упрятана смерть Кащея Бессмертного? Как
признался он сам: "На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит,
под дубом сундук зарыт, в сундуке - заяц, в зайце - утка, в утке - яйцо, в
яйце - моя смерть". Чтобы победить Кащея, сказочному герою пригодилась
помощь животных, которых он прежде пощадил. Когда Иван Царевич достал
из-под дуба (или из дупла) сундук, из него выскочил заяц; его догнал волк,
но из зайца выпорхнула утка; утиное яйцо упало в море; из воды яйцо с
Кащеевой смертью достала щука. Вся вереница образов может показаться
чересчур пестрой и бессмысленно длинной, если не разглядеть в ней
динамически развернутую модель мира - верхний, средний и нижний ярусы с
соответствующими животными плюс дерево... Та же мировая "трехчленка",
только без дерева, образует стержень былины о князе-оборотне Волхе
(Вольге). Когда он родился, взволновалась вся природа: птицы улетели в
поднебесье, звери в лесах разбежались, рыбы ушли в глубину. И было им чего
бояться. Повзрослевший Волх использовал свое оборотничество для прокорма
дружины. Обернувшись соколом, он бил гусей-лебедей; обернувшись волком,
охотился на зверя; обернувшись щукою, загонял рыбу в сети. Затем с помощью
похожих превращений Волх одержал победу над Индийским царством.
Стоит подчеркнуть, что в обоих случаях перед нами персонажи со "змеиной
наследственностью". Происхождение образа Кащея от образа Змея достаточно
очевидно, а про Волха в былине прямо сказано, что он зачат матерью от Змея.
Для Змея же связь с мировым деревом, а также способность приобретать облик
другого существа характерны издревле.
В свете приведенных материалов не составляет труда объяснить, почему
Соловей-разбойник свистит по-соловьиному, ревет по-звериному, шипит
по-змеиному. Как отмечают Вяч.Вс. Иванов и В.Н.Топоров, три вида звуков,
издаваемых Соловьем, "явно соотнесены с... тремя космическими сферами,
объединяемыми образом дерева". Здесь надо принять во внимание, что Змей
обычно располагался у корней мирового дерева, а на его вершине славянские
источники порой упоминают соловья или соловьев.
Поскольку Соловей-разбойник статичен и опасен только своим звуковым
оружием, он не превращается в животных трех мировых сфер, а лишь
воспроизводит их голоса. По этой же причине он оказался теснее, нежели
Кащей и тем более Волх, связан с архаичным образом мирового дерева, которое
хорошо просматривается за "фундаментальными" дубами Соловья. Кажется, мы
добились принципиальной ясности в вопросе о происхождении фигуры
Соловья-разбойника. Грубо говоря, удалось понять, как из Змея могли сделать
Соловья. И вот тут-то, в последнем звене логической цепочки, вдруг
возникает труднопреодолимое препятствие.
Ранее у нас уже был повод отметить, что образ соловья-птицы никак не
вяжется с боевой ситуацией. Теперь есть смысл продолжить эту тему.
Соловьиное пение и вообще соловей ("соловейка", "соловейчик", "соловушка")
традиционно вызывают к себе только положительное отношение. Сравнение с
соловьем было лучшей похвалой певцу, поэту, проповеднику. Историк
В.Н.Татищев писал о легендарном жреце Богомиле, который "сладкоречив ради
наречен Соловей"; такого же "почетного звания" удостоился от создателя
"Слова о полку Игореве" великий песнетворец Боян. В народной песенной
лирике соловей передает своим пением девушке весточку от милого, но
смолкает, когда горюет невеста. В обрядовых песнях соловей, вьющий гнездо,
символизирует строителя дома, устроителя семейного очага... Словом, трудно
найти птичий образ, который так мало подходил бы на роль чудовища, злодея,
страшного врага земли Русской. В отличие от Соловья Будимировича, былинная
роль коего созвучна образам народной поэтики, фигура
Соловья-разбойника находится в разительном противоречии с "репутацией"
соловья, установившейся в бытовом и поэтическом сознании. Само имя
Соловей-разбойник, если вдуматься, - оксюморон, парадоксальное сочетание
несовместимых понятий, что-то вроде "живого трупа" или "горячего льда".
Любопытная психологическая деталь: на эту парадоксальность до сих пор
обращали внимание - по крайней мере, печатно - только нерусские
исследователи нашего эпоса. Очевидно, требуется чуточку "отстраненное" и
достаточно "взрослое" знакомство с образом, который для нас с вами привычен
с детства, чтобы по-настоящему ощутить заложенную в нем противоречивость и
удивиться: почему соловей стал разбойником?
Именно так поставил вопрос в 1865 году немецкий ученый К.Марте. Должно
быть, рассудил он, соловьиные трели, доносившиеся "в поздний час из
глубокого лесного мрака", наводили на русских страх, потому что леса были
полны разбойников. Это наивное объяснение спустя несколько лет справедливо
высмеял видный хорватский славист В.Ягич. Но и его не оставлял в покое
вопрос, "как же русский народ пришел к тому, чтобы приписать безобидному
соловью столь ужасно-отвратительную роль, какую играет Соловей в эпосе".
Увы, гипотеза, предложенная самим Ягичем, - будто бы прототипом
Соловья-разбойника, как и Соловья Буди-мировича, был библейский Соломон,
имя которого народ переделал в "птичье", - ненамного убедительнее
раскритикованных им домыслов. Проще всех поступил уже упоминавшийся
А.Александер. Отметив, что "выбор имени Соловей в данном случае создает
эффект оксюморона", американский профессор даже не попытался это как-нибудь
объяснить.
Найти объяснение действительно нелегко. И все-таки попробуем. Я думаю, на
выбор имени, точнее, образа конкретной птицы, решающее влияние оказал выбор
свиста в качестве оружия нового персонажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19