– Вы говорите страшные вещи, Владимир Семенович. Что же остается от нашего департамента полиции? Азеф, выходит, руко водил Лопухиным, а Малиновский этот – самим Джунковским? Эдак получается, что хочешь не хочешь, но департамент полиции сам подготовил и провел всю эту заварушку… ну, революцию! Ведь так?
– Это ж гениальный замысел! Смотрите, как по этажам идет работа. На первом – филеры топчутся на улицах, выслеживают, бегают по проходным дворам, на втором – налеты на конспира тивные квартиры, аресты и допросы, на третьем – подполковни ки работают с секретными агентами, ну а четвертый – этаж генеральский… Но только не последний! Боже упаси!.. Туда, вверх, еще этажи и этажи, только их уже не видно. Но они есть. Это как в армии: над взводными командирами стоит ротный, над ротными – батальонный, над батальонными – полковой… Ну и так далее, до самого Верховного. Так и в этом… Тут тоже имеется свой Верховный. Только его никто не видит, а знают о нем лишь несколько человек. Однако имена этих нам с вами, Лавр Георгие вич, никто и никогда не назовет… Я, например, вижу этого Верховного вроде небожителя. Сидит он за большим столом и неторопливо раскладывает свой пасьянс. Морщит лоб: ага, эту карту – сюда, а вон ту – туда. То есть Азефа пора сдать, а Малиновского взять на его место. Но потом сдать и Малиновско го. Так требуется по всему раскладу, иначе пасьянс не сойдется, хоть убей!
Нервное состояние Завойко передалось Корнилову. Что и говорить, открытие ошеломительное!
– Генерала Лопухина, кажется, судили?
– В Сибирь загнали. Служебное преступление… Однако Джунковского, заметьте, это не остановило. Как только он разо брался в Малиновском – тут же сдал!Покачивая головой, Корнилов хмурился. В поступках опытных жандармских генералов, граничащих с преступлениями по службе, оставалось много не разгаданного до конца. Инженер Завойко с удовольствием пояснил:
– А ларчик просто открывался… Генералы наконец-то сообра зили. Наконец-то стукнуло им в медные башки. Ими же руково дят! И кто? Вот эти самые презренные жидки. А они-то, дурни, надуваются и пыжатся! Руководители, подумаешь… Нашли кого обманывать! Вот откуда все эти разоблачения, все сдачи. Просто гнев и месть. Так сказать, лютая обида за обман. Ну и, само собой, расчет на то, что с этими гадинами расправятся сами же террористы, их обманутые и возмущенные товарищи.
– А разве расправились? Я что-то не слышал.
– И не услышите. Никто этих тварей и пальчиком не тронул.
– Но почему?
Завойко вдруг пригнулся над столом, ткнул пальцем в потолок и одним дыхом произнес:
– Верховный! Не приказал. Наоборот, приказ: охранять и сохранять. Так сказать, заслуги… Возмущенный, Корнилов едва не выругался вслух. Черт знает что!
– Удивительно, что при такой охранке мы еще столько лет держались.
– Организм был здоровый. Да и огромность наша… Но все-та ки они добились своего.
– Ну нет, я так не считаю, – строптиво заявил Корнилов. –
Отпевать нас рано. Завойко тонко усмехнулся:
– Приятно слышать. Я, собственно, для этого и приехал. Располагайте же мной… – Под конец он вспомнил: – Петроград покинул маркиз Палеолог, посол Франции. Видимо, постарел и больше не годился. Его заменил Нуланс, – по слухам, выдаю щийся мастер закулисных махинаций. Таким образом, все свидетельствовало о том, что развития событий ждали не только в Петрограде, но и в Париже. Не дожидаясь конца офицерского съезда, Лавр Георгиевич вернулся в Каменец-Подольск. Завойко остался, обещав приехать без задержки.
Офицерский съезд затянулся на две недели. Говорливость военных оказалась неудержимей, нежели у гражданских лиц. В иные дни работа съезда напоминала уличный митинг. Положение осложнялось присутствием настороженных солдат-комитетчиков. Через них велся постоянный придирчивый пригляд. Недоверие к офицерской массе не проходило. Без комитетчиков офицерские делегаты договорились бы скорее. Под суровыми мужичьими глазами приходилось дипломатничать, таиться, оставлять самое со-кровенное для горячих споров в узком кругу, вечером, в прокуренном гостиничном номере.
Самой щекотливой темой оказалось ожидаемое наступление. Комитетчики склонялись к большевистским требованиям немедленного мира. Они понимали, что победа в наступлении неизмеримо усилит тех, кто косо поглядывал на выборных солдат в составе комитетов. Офицерский командирский китель никак не соглашался примириться с руководящей солдатской гимнастеркой.
Вокруг активиста Руттера, с которым публично целовался Верховный главнокомандующий, сплотилось непримиримое ядро. Делегаты от солдат в последние дни съезда примолкли, однако это было нехорошее молчание. На работу с комитетчиками были брошены комиссары. Они изобретательно доказывали представителям солдат необходимость для русской армии пусть небольшой, но победы. Главной задачей правительственных комиссаров было расколоть непримиримый комитетский монолит. Все две недели съезда в Могилеве находился главный комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков. От него ни на шаг не отходил штабс-капитан Филоненко, занимавший пост комиссара 8-й армии. Эта парочка, всюду появляясь вместе, создавала странное впечатление. Офицеры из вольноопределяющихся, люди образованные, начитанные, поступившие в действующую армию из университетских аудиторий, поневоле считали, что Савинков со своим подручным не замечают перемен в российской обстановке и продолжают действовать в привычной атмосфере глубокого подполья. Савинков много выступал, однако всего не выговаривал. Им владела какая-то большая затаенная мысль, и он терпеливо выжидал подходящего дня, часа, мгновения.
Он как был, так и оставался террористом-заговорщиком и переменяться не желал, да уже и не мог.
В последний день съезда, 22 мая, слово попросил генерал Деникин.
Со вчерашнего вечера обстановка чрезвычайно накалилась. Пришло известие из Пскова. Там, на таком же точно съезде офицеров Северного фронта, вдруг скандально выступил артиллерийский поручик Курдюмов. Контуженный, он отчаянно заикался. Сказать ему хотелось многое – мешала судорога. Слова словно выстреливались. Он говорил о преднамеренном развале России, о масонских министрах Временного правительства, о поразительном обилии в русской революции жидов. В зале кто-то запротестовал, на него тотчас прикрикнули. Чрезмерное волнение свело челюсти поручика Курдюмова. Махнув рукой, он сошел, почти сбежал с трибуны. Не оставаясь более в зале, вернулся в гостиничный номер, запер дверь и застрелился.Вчерашним вечером в могилевском «Бристоле» во многих номерах шла горькая отчаянная пьянка. Слова поручика Курдюмова упали на болезненное место. Поразительно, что на двух фронтах нашелся лишь один офицер, который отважился на столь мужественное самоубийственное выступление. Две недели толкли воду в ступе. Теперь уже ничего не поправишь – остался последний день. Обидно!
Утром в зале преобладали лица глянцевито выбритые, но припухшие. Тяжелая ночь оставила свои порочные следы.
Генерал Деникин поднялся на трибуну и долгую минуту стоял с поникшей головой. Тяжесть вчерашнего известия витала в зале. Наконец зазвучал его тихий, но удивительно проникновенный голос:
– С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам свою скорбь безысходную, свою душевную печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171