На иностранных языках нет выражения адэквантного русскому слову
"интеллигенция" потому, что в иностранной жизни не было и нет обозначаемого этим
словом понятия". (Страница 32).
XI
Н. Ульянов в статье "Интеллигенция" пишет: "Писателей и поэтов, вполне
преданных своему искусству, к интеллигенции не причисляли. В шестидесятых,
семидесятых, восьмидесятых годах, когда это слово возникло и пользовалось
наибольшей популярностью, они служили примером того, чем не должен быть
интеллигент. Имена Пушкина и Лермонтова, как раз считались самыми одиозными.
Отметали и "кабинетных ученых". За ничтожным исключением, вся русская
литература, наука, весь артистический мир были отлучены от "интеллигенции" ее
учителями и вождями. С своей стороны и деятели русской культуры платили ей столь
же неприязненными, брезгливыми чувствами. Особенно не терпел ее Чехов: "— Я не
верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, ленивую, не верю
даже, когда она страдает и жалуется".
Недавно умерший масон М. Алданов утверждает в "Ульмской Ночи", что все
самые выдающиеся представители русского образованного общества, которые творили
русскую культуру, не обладали политическим максимализмом свойственным русской
интеллигенции. "Заметьте, — пишет он, — все большие русские писатели могли знать
западно-европейские крайние революционные учения. Начиная от Гоголя, они могли
бы и даже собственно должны были бы знать и о марксизме. Между тем ни одного из
них (не причислять же к большим писателям Горького) марксизм ни малейшего
влияния не оказал. Один "невежественный" Лев Толстой читал "Капитал" и даже
делал на полях пометки. Но он причислял Маркса к тем ученым, которые ставят себе
целью "удержать большинство людей в рабстве меньшинства..." "Да еще Владимир
Соловьев, на этот раз проявил весьма неуместную "бескрайность", косвенно
сравнивая марксизм (как впрочем и некоторые другие экономические учения) с
порнографией. "Я разочаровался в социализме, — пишет он, — и бросил заниматься
им, когда он сказал свое последнее слово, который есть экономический
материализм, но в ортодоксальной политической экономии ничего принципиального и
не было, кроме этого материализма".
"А все другие наши писатели, художники, композиторы? Они и в политике, и
в своем понимании мира, были умеренные люди, без малейших признаков
максимализма.
Ломоносов, Крылов, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Грибоедов, Гоголь,
Тургенев, Гончаров, Лесков, Фет, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Рубинштейн,
Брюллов, Суриков, Репин, Левитан, Лобачевский, Чебышев, Менделеев, Павлов,
Мечников, Ключевский, Соловьев были в политике самые умеренные люди, либо
консерваторы, либо либералы, без малейших признаков бескрайности. Такими все они
были и в своем творчестве".
Достоевский был в юности интеллигентом, учеником Белинского, но потом
понял ложность идей исповедуемых Орденом Р. И. и стал непримиримым врагом
Ордена. "В политике он был умеренный консерватор, — пишет Алданов, — в "Дневнике
Писателя" вы, пожалуй, не найдете ни одной политической мысли, которую не мог бы
высказать рядовой консервативный публицист" ("Ульмская Ночь").
Подобную же точку зрения развивает Алданов и в предисловии, написанном к
книге М. Осоргина "Письма о незначительном": "Почти все классические русские
писатели, композиторы, художники, за одним (или может быть двумя) исключениями
ни в политике, ни в своем общем понимании мира, ни в личной жизни "марксизма" не
проявляли... Достоевского должно считать исключением в жизни, можно — с
оговорками — считать исключением в философии и уже никак нельзя в политике:
автор "Дневника Писателя" был все-таки "умеренный консерватор". Толстой поздних
лет, Толстой "Воскресения" и философских работ конечно, был исключением".
"...народные сказители представляются нам забавной диковиной, — писал А.
Блок, — начала славянофильства, имеющие глубокую опору в народе, всегда были
роковым образом "помехой интеллигентским" началам; прав был Самарин, когда писал
Аксакову о "недоступной черте существующей между "славянофилами" и
"западниками". На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в
нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву. По-своему она была
права; между ними и была та самая "недоступная черта" (Пушкинское слово),
которая определяет трагедию России. Эта трагедия за последнее время выразилась
всего резче в непримиримости двух начал — менделеевского и толстовского: эта
противоположность даже гораздо острее и тревожнее, чем противоположность между
Толстым и Достоевским".
Между тоталитарной по своему мировоззрению интеллигенцией и
мировоззрением выдающихся представителей русского образованного общества, между
мировосприятием одних и других, лежит непроходимая пропасть: это были два мира,
обреченные на вечную борьбу, до уничтожения одного из них.
М. Цейтлин в статье "Восьмидесятые годы" ("Нов. Журнал", XIV) вспоминал
про редактора прогрессивного "Северного Вестника" А. Волынского "яркого и очень
необычного человека, критика, философа, эстета и немного пророка", который "мог
говорить часами, как одержимый, вдохновенно и самозабвенно. Говорят, что
случались с ним при этом ляпсусы: "Небо вверху", — возглашал он, предваряя
антитезу Мережковского, и при этом указывал на пол, и "небо внизу", — и он
возводил руки к потолку".
Философ, эстет и "немножко пророк" Волынский напоминает всю русскую
интеллигенцию, которая во все периоды своего существования, от Белинского и до
Ленина, тоже всегда ошибочно указывала, где находится земля, а где небо.
Лесков писал, однажды художнице Бем: "Лев Николаевич очень весел.
Рассказывает, как его дочери "пошили порток ребятам" и потом спрашивает: "хороши
ли портки?" А ребята отвечают: "Портки-то хороши, только в них никуда бечь
нельзя".
Так и члены Ордена Р. И. Пошили они для России "портки" по самым
наилучшим масонским выкройкам. И "портки" получились лучше некуда. Одна беда — в
них, как, и в штанах, пошитых дочерями Л. Толстого, России "никуда бечь нельзя".
* * *
"Я думаю, — пишет Н. Бердяев в статье "О смене поколений и о вечном
возвращении" ("Новый Град" № 5), — что коллективность мышления, коллективность
суждений, коллективность, совести — характерный признак той русской
интеллигенции, которая под старость и после потрясений революции готова признать
себя борцом за индивидуума против уничтожающего индивидуума коммунизма.
Индивидуальное, личное мышление свойственно только одним одиночкам, как К.
Леонтьеву или В. Розанову. Сейчас не любят философии, но это совсем не ново,
философию никогда не любили в широких кругах интеллигенции. Коллективное
общественное мнение русской интеллигенции было очень деспотическим. Черт общих с
коммунизмом было очень много. Интеллигенция очень походила на секту, довольно
нетерпимую, со своими коллективными. моральными и социальными догматами. От
этого интеллигентного коллектива легко отлучали за индивидуальные, личные
суждения и мысли. Коммунисты совсем не так оригинальны, как это кажется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
"интеллигенция" потому, что в иностранной жизни не было и нет обозначаемого этим
словом понятия". (Страница 32).
XI
Н. Ульянов в статье "Интеллигенция" пишет: "Писателей и поэтов, вполне
преданных своему искусству, к интеллигенции не причисляли. В шестидесятых,
семидесятых, восьмидесятых годах, когда это слово возникло и пользовалось
наибольшей популярностью, они служили примером того, чем не должен быть
интеллигент. Имена Пушкина и Лермонтова, как раз считались самыми одиозными.
Отметали и "кабинетных ученых". За ничтожным исключением, вся русская
литература, наука, весь артистический мир были отлучены от "интеллигенции" ее
учителями и вождями. С своей стороны и деятели русской культуры платили ей столь
же неприязненными, брезгливыми чувствами. Особенно не терпел ее Чехов: "— Я не
верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, ленивую, не верю
даже, когда она страдает и жалуется".
Недавно умерший масон М. Алданов утверждает в "Ульмской Ночи", что все
самые выдающиеся представители русского образованного общества, которые творили
русскую культуру, не обладали политическим максимализмом свойственным русской
интеллигенции. "Заметьте, — пишет он, — все большие русские писатели могли знать
западно-европейские крайние революционные учения. Начиная от Гоголя, они могли
бы и даже собственно должны были бы знать и о марксизме. Между тем ни одного из
них (не причислять же к большим писателям Горького) марксизм ни малейшего
влияния не оказал. Один "невежественный" Лев Толстой читал "Капитал" и даже
делал на полях пометки. Но он причислял Маркса к тем ученым, которые ставят себе
целью "удержать большинство людей в рабстве меньшинства..." "Да еще Владимир
Соловьев, на этот раз проявил весьма неуместную "бескрайность", косвенно
сравнивая марксизм (как впрочем и некоторые другие экономические учения) с
порнографией. "Я разочаровался в социализме, — пишет он, — и бросил заниматься
им, когда он сказал свое последнее слово, который есть экономический
материализм, но в ортодоксальной политической экономии ничего принципиального и
не было, кроме этого материализма".
"А все другие наши писатели, художники, композиторы? Они и в политике, и
в своем понимании мира, были умеренные люди, без малейших признаков
максимализма.
Ломоносов, Крылов, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Грибоедов, Гоголь,
Тургенев, Гончаров, Лесков, Фет, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Рубинштейн,
Брюллов, Суриков, Репин, Левитан, Лобачевский, Чебышев, Менделеев, Павлов,
Мечников, Ключевский, Соловьев были в политике самые умеренные люди, либо
консерваторы, либо либералы, без малейших признаков бескрайности. Такими все они
были и в своем творчестве".
Достоевский был в юности интеллигентом, учеником Белинского, но потом
понял ложность идей исповедуемых Орденом Р. И. и стал непримиримым врагом
Ордена. "В политике он был умеренный консерватор, — пишет Алданов, — в "Дневнике
Писателя" вы, пожалуй, не найдете ни одной политической мысли, которую не мог бы
высказать рядовой консервативный публицист" ("Ульмская Ночь").
Подобную же точку зрения развивает Алданов и в предисловии, написанном к
книге М. Осоргина "Письма о незначительном": "Почти все классические русские
писатели, композиторы, художники, за одним (или может быть двумя) исключениями
ни в политике, ни в своем общем понимании мира, ни в личной жизни "марксизма" не
проявляли... Достоевского должно считать исключением в жизни, можно — с
оговорками — считать исключением в философии и уже никак нельзя в политике:
автор "Дневника Писателя" был все-таки "умеренный консерватор". Толстой поздних
лет, Толстой "Воскресения" и философских работ конечно, был исключением".
"...народные сказители представляются нам забавной диковиной, — писал А.
Блок, — начала славянофильства, имеющие глубокую опору в народе, всегда были
роковым образом "помехой интеллигентским" началам; прав был Самарин, когда писал
Аксакову о "недоступной черте существующей между "славянофилами" и
"западниками". На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в
нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву. По-своему она была
права; между ними и была та самая "недоступная черта" (Пушкинское слово),
которая определяет трагедию России. Эта трагедия за последнее время выразилась
всего резче в непримиримости двух начал — менделеевского и толстовского: эта
противоположность даже гораздо острее и тревожнее, чем противоположность между
Толстым и Достоевским".
Между тоталитарной по своему мировоззрению интеллигенцией и
мировоззрением выдающихся представителей русского образованного общества, между
мировосприятием одних и других, лежит непроходимая пропасть: это были два мира,
обреченные на вечную борьбу, до уничтожения одного из них.
М. Цейтлин в статье "Восьмидесятые годы" ("Нов. Журнал", XIV) вспоминал
про редактора прогрессивного "Северного Вестника" А. Волынского "яркого и очень
необычного человека, критика, философа, эстета и немного пророка", который "мог
говорить часами, как одержимый, вдохновенно и самозабвенно. Говорят, что
случались с ним при этом ляпсусы: "Небо вверху", — возглашал он, предваряя
антитезу Мережковского, и при этом указывал на пол, и "небо внизу", — и он
возводил руки к потолку".
Философ, эстет и "немножко пророк" Волынский напоминает всю русскую
интеллигенцию, которая во все периоды своего существования, от Белинского и до
Ленина, тоже всегда ошибочно указывала, где находится земля, а где небо.
Лесков писал, однажды художнице Бем: "Лев Николаевич очень весел.
Рассказывает, как его дочери "пошили порток ребятам" и потом спрашивает: "хороши
ли портки?" А ребята отвечают: "Портки-то хороши, только в них никуда бечь
нельзя".
Так и члены Ордена Р. И. Пошили они для России "портки" по самым
наилучшим масонским выкройкам. И "портки" получились лучше некуда. Одна беда — в
них, как, и в штанах, пошитых дочерями Л. Толстого, России "никуда бечь нельзя".
* * *
"Я думаю, — пишет Н. Бердяев в статье "О смене поколений и о вечном
возвращении" ("Новый Град" № 5), — что коллективность мышления, коллективность
суждений, коллективность, совести — характерный признак той русской
интеллигенции, которая под старость и после потрясений революции готова признать
себя борцом за индивидуума против уничтожающего индивидуума коммунизма.
Индивидуальное, личное мышление свойственно только одним одиночкам, как К.
Леонтьеву или В. Розанову. Сейчас не любят философии, но это совсем не ново,
философию никогда не любили в широких кругах интеллигенции. Коллективное
общественное мнение русской интеллигенции было очень деспотическим. Черт общих с
коммунизмом было очень много. Интеллигенция очень походила на секту, довольно
нетерпимую, со своими коллективными. моральными и социальными догматами. От
этого интеллигентного коллектива легко отлучали за индивидуальные, личные
суждения и мысли. Коммунисты совсем не так оригинальны, как это кажется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64